Неточные совпадения
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в
чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него
из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
— Для
чего, на кой черт? Неужели ты думаешь,
что если бы она смела написать, так
не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили,
что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом
не только
что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
На третьей стене предполагалась красного дерева дверь в библиотеку, для которой маэстро-архитектор изготовил было великолепнейший рисунок; но самой двери
не появлялось и вместо ее висел запыленный полуприподнятый ковер, из-за которого виднелось,
что в соседней комнате стояли растворенные шкапы; тут и там размещены были неприбитые картины и эстампы, и лежали на полу и на столах книги.
Полковник решительно ничего
не понял
из того,
что сказал Еспер Иваныч; а потому и
не отвечал ему. Тот между тем обратился к Анне Гавриловне.
После отца у него осталась довольно большая библиотека, — мать тоже
не жалела и давала ему денег на книги, так
что чтение сделалось единственным его занятием и развлечением; но сердце и молодая кровь
не могут же оставаться вечно в покое: за старухой матерью ходила молодая горничная Аннушка, красавица
из себя.
Я нисколько
не преувеличу, если скажу,
что княгиня и Имплев были самые лучшие, самые образованные люди
из всей губернии.
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так было велико,
что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини,
не назвав даже при этом дочь, а объяснив только,
что вот княгиня хочет
из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
Читатель, вероятно, и
не подозревает,
что Симонов был отличнейший и превосходнейший малый: смолоду красивый
из себя, умный и расторопный, наконец в высшей степени честный я совершенно
не пьяница, он, однако, прошел свой век незаметно, и даже в полку, посреди других солдат, дураков и воришек, слыл так себе только за сносно хорошего солдата.
—
Чего тут
не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то есть
из букв делать бог знает какие склады, а
из них сочетать какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно,
что он это читает!
Бритую хохлацкую голову и чуб он устроил: чуб —
из конских волос, а бритую голову —
из бычачьего пузыря, который без всякой церемонии натягивал на голову Павла и смазывал белилами с кармином, под цвет человечьей кожи, так
что пузырь этот от лица
не было никакой возможности отличить; усы, чтобы они были как можно длиннее, он тоже сделал
из конских волос.
Надобно было подговорить некоего Разумова, бывшего гимназиста и теперь уже служившего в казенной палате, мальчишку очень бойкого, неглупого, но в корень развращенного, так
что и женщин-то играть он брался
не по любви к театру, а скорей
из какого-то нахальства, чтобы иметь, возможность побесстыдничать и сделать несколько неблагопристойных движений.
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел,
что на диване сидел, развалясь, полураздетый
из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще
не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один
из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял,
что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он
не слыхивал.
Впрочем, вышел новый случай, и Павел
не удержался: у директора была дочь, очень милая девушка, но она часто бегала по лестнице —
из дому в сад и
из саду в дом; на той же лестнице жил молодой надзиратель; любовь их связала так,
что их надо было обвенчать; вслед же за тем надзиратель был сделан сначала учителем словесности, а потом и инспектором.
Из ее слов Павел услышал: «Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а сказать теперь о том
не могу!» Словом, видно было,
что у Мари и у Фатеевой был целый мир своих тайн, в который они
не хотели его пускать.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса
не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец,
что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука
не уразумел
из того,
что вы прочли.
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите,
что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о том,
что пишут ли ей
из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду,
что если случится это — хорошо, а
не случится — тоже хорошо.
Об таковом намерении он написал отцу решительное письмо, в котором прямо объяснил,
что без этого его и
из гимназии
не выпустят.
Приходская церковь Крестовниковых была небогатая: служба в ней происходила в низеньком, зимнем приделе, иконостас которого скорее походил на какую-то дощаную перегородку; колонны, его украшающие, были тоненькие; резьбы на нем совсем почти
не было; живопись икон — нового и очень дурного вкуса; священник — толстый и высокий, но ризы носил коротенькие и узкие; дьякон — хотя и с басом, но чрезвычайно необработанным, — словом, ничего
не было,
что бы могло подействовать на воображение, кроме разве хора певчих, мальчиков
из ближайшего сиротского училища, между которыми были недурные тенора и превосходные дисканты.
Ванька
не только
из грамоты ничему
не выучился, но даже,
что и знал прежде, забыл; зато — сидеть на лавочке за воротами и играть на балалайке какие угодно песни, когда горничные выбегут в сумерки
из домов, — это он умел!
Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так
что никто и
не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул
из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить
из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят,
что денежные раны
не смертельны, но благодарю покорно!..
Самый дом и вся обстановка около него как бы вовсе
не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо — отперто; даже на окне, в зале, как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, «
Что за чудо, уж
не воротились ли они
из Москвы?» — подумал он и пошел в самый дом.
Этот отличный человек так ухаживал за Павлом
не столько, кажется,
из усердия к нему, сколько
из того,
что всякое дело, за которое он принимался, привык делать отлично!..
Макар Григорьев преимущественно
не уважал полковника за то,
что тот был
из бедных дворян.
Павлу тогда и в голову
не приходило,
что он в этом старике найдет себе со временем, в одну
из труднейших минут своей жизни, самого верного и преданного друга.
Ванька вынул,
что ему было сказано, а потом, проводив барина и нисколько
не прибрав разбросанных
из чемодана вещей, сейчас же отправился на свою осоку, улегся на ней и мгновенно захрапел.
— Еще бы!.. — проговорила княгиня. У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть.
Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ
из большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о том,
что там происходит.
Безумец! Он
не подозревал,
что только эта Мари и придавала прелесть всему этому мирку; но ангел, оживлявший его, отлетел
из него, и все в нем стало пустынно!
— Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! — продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною целью, чтобы ему ловчее было храпеть,
что и принялся он делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька
не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
—
Из Шекспира много ведь есть переводов, — полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему,
что он ни одного
из них
не знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского [Сенковский Осип Иванович (1800—1858) — востоковед, профессор Петербургского университета, журналист, беллетрист, редактор и соиздатель журнала «Библиотека для чтения», начавшего выходить в 1834 году. Писал под псевдонимом Барон Брамбеус.], в «Библиотеке для чтения».
— Потому
что вы описываете жизнь, которой еще
не знаете; вы можете написать теперь сочинение
из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак
не роман и
не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали,
что писали… А если же нет, то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
Такое сопоставление его дарований с брюками показалось Вихрову несколько обидным, но он, впрочем, постарался придать такое выражение своему лицу,
из которого ничего
не было бы видно, так, как будто бы он прослушал совершеннейшую чепуху и бессмыслицу. Салов, кажется, заметил это, потому
что сейчас же поспешил как бы приласкаться к Павлу.
— Напротив! — отвечал ему совершенно серьезно Марьеновский. — Наши уголовные законы весьма недурны, но
что такое закон?.. Это есть формула, под которую
не могут же подойти все случаи жизни: жизнь слишком разнообразна и извилиста; кроме того, один и тот же факт может иметь тысячу оттенков и тысячу разных причин; поэтому-то и нужно, чтобы всякий случай обсудила общественная совесть или выборные
из общества, то есть присяжные.
M-me Гартунг была сердита на Замина и Петина за то,
что они у нее около года стояли и почти ни копейки ей
не заплатили: она едва выжила их
из квартиры.
Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного
не случилось, кроме разве того,
что он еще больше возмужал и был
из весьма уже немолодых студентов.
Инженер в это время встал из-за стола и, выкинув на стол двадцатипятирублевую бумажку, объявил,
что он больше играть
не будет.
Стряпуха Пестимея верна — и самой себе никогда ничего
не возьмет; но другие, из-под рук ее,
что хочешь бери — никогда
не скажет и
не пожалуется.
— Я
не знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только,
что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в
чем дело: вы были так милостивы ко мне,
что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я
из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли,
что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день,
не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
— Ужасно как трудно нам, духовенству, с ним разговаривать, — начал он, — во многих случаях доносить бы на него следовало!.. Теперь-то еще несколько поунялся, а прежде, бывало, сядет на маленькую лошаденку, а мужикам и бабам велит платки под ноги этой лошаденке кидать; сначала и
не понимали,
что такое это он чудит; после уж только раскусили,
что это он патриарха,
что ли,
из себя представляет.
— Конечно,
что уж
не в полном рассудке, — подтвердил священник. — А во всем прочем — предобрый! — продолжал он. — Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а ни в одной
из них ни зерна хлеба нет, только на семена велит оставить, а остальное все бедным раздает!
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги,
что он и
из комнаты выходить
не мог. Старик, привыкший целый день быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем,
что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
— Э, азиатки! — подхватил полковник. — На другое
что у них ума и толку
не станет, а на это — пырнуть кого-нибудь кинжалом — каждая
из них, бестия, сумеет.
Все повернули назад. В перелеске m-lle Прыхина опять с каким-то радостным визгом бросилась в сторону: ей, изволите видеть, надо было сорвать росший где-то вдали цветок, и она убежала за ним так далеко,
что совсем скрылась
из виду. M-me Фатеева и Павел, остановившись как бы затем, чтобы подождать ее, несколько времени молча стояли друг против друга; потом, вдруг Павел зачем-то, и сам уже
не отдавая себе в том отчета, протянул руку и проговорил...
Павел убежден был,
что Иван сказал это, вовсе
не зная хорошенько, а так только, чтоб поумничать. Это вывело его
из терпения.
Павел выходил
из себя: ему казалось,
что он никак
не приедет к пяти часам, как обещал это m-me Фатеевой. Она будет ждать его и рассердится, а гнев ее в эту минуту был для него страшнее смерти.
— Поворотим как-нибудь, — ответил Петр и начал поворачивать лошадей; но при этом одна
из пристяжных забежала за куст и оборвала постромки. Коляску так качнуло,
что Иван даже
не удержался на козлах и полусвалился-полусоскочил с них.
Он велел остановиться, вышел
из экипажа и приказал Ивану себя почистить, а сам отдал мужику обещанную ему красненькую; тот, взяв ее в руки, все еще как бы недоумевал,
что не сон ли это какой-нибудь: три-четыре версты проводив, он получил десять рублей!
Все пошли за ней, и —
чем ужин более приближался к концу, тем Павел более начинал чувствовать волнение и даже какой-то страх, так
что он почти
не рад был, когда встали из-за стола и начали прощаться.
— Нет, и вы в глубине души вашей так же смотрите, — возразил ему Неведомов. — Скажите мне по совести: неужели вам
не было бы тяжело и мучительно видеть супругу, сестру, мать, словом, всех близких вам женщин — нецеломудренными? Я убежден,
что вы с гораздо большею снисходительностью простили бы им,
что они дурны собой, недалеки умом, необразованны. Шекспир прекрасно выразил в «Гамлете»,
что для человека одно
из самых ужасных мучений — это подозревать, например,
что мать небезупречна…