Неточные совпадения
Мужик я пьяный, ветреный,
В амбаре крысы с голоду
Подохли,
дом пустехонек,
А не взял бы, свидетель Бог,
Я за такую каторгу
И тысячи рублей,
Когда б не знал доподлинно,
Что я перед последышем
Стою… что он куражится
По воле по
моей...
В
моей сурминской вотчине
Крестьяне все подрядчики,
Бывало,
дома скучно им,
Все на чужую сторону
Отпросятся с весны…
Какой вы
дом построили
Сыночку
моему?
Г-жа Простакова. Какая я госпожа в
доме! (Указывая на Милона.) Чужой погрозит, приказ
мой ни во что.
Г-жа Простакова. Как теленок,
мой батюшка; оттого-то у нас в
доме все и избаловано. Вить у него нет того смыслу, чтоб в
доме была строгость, чтоб наказать путем виноватого. Все сама управляюсь, батюшка. С утра до вечера, как за язык повешена, рук не покладываю: то бранюсь, то дерусь; тем и
дом держится,
мой батюшка!
Стародум. От двора,
мой друг, выживают двумя манерами. Либо на тебя рассердятся, либо тебя рассердят. Я не стал дожидаться ни того, ни другого. Рассудил, что лучше вести жизнь у себя
дома, нежели в чужой передней.
Правдин. Я наперед уверен, что друг
мой приобретет вашу благосклонность, если вы его узнаете короче. Он бывал часто в
доме покойной сестрицы вашей…
Каждая рота имеет шесть сажен ширины — не больше и не меньше; каждый
дом имеет три окна, выдающиеся в палисадник, в котором растут: барская спесь, царские кудри, бураки и татарское
мыло.
— Конституция, доложу я вам, почтеннейшая
моя Марфа Терентьевна, — говорил он купчихе Распоповой, — вовсе не такое уж пугало, как люди несмысленные о сем полагают. Смысл каждой конституции таков: всякий в
дому своем благополучно да почивает! Что же тут, спрашиваю я вас, сударыня
моя, страшного или презорного? [Презорный — презирающий правила или законы.]
― Я пришел вам сказать, что я завтра уезжаю в Москву и не вернусь более в этот
дом, и вы будете иметь известие о
моем решении чрез адвоката, которому я поручу дело развода. Сын же
мой переедет к сестре, ― сказал Алексей Александрович, с усилием вспоминая то, что он хотел сказать о сыне.
— Ты пойми ужас и комизм
моего положения, — продолжал он отчаянным шопотом, — что он у меня в
доме, что он ничего неприличного собственно ведь не сделал, кроме этой развязности и поджимания ног. Он считает это самым хорошим тоном, и потому я должен быть любезен с ним.
— Да не говори ей вы. Она этого боится. Ей никто, кроме мирового судьи, когда ее судили за то, что она хотела уйти из
дома разврата, никто не говорил вы. Боже
мой, что это за бессмыслица на свете! — вдруг вскрикнул он. — Эти новыя учреждения, эти мировые судьи, земство, что это за безобразие!
— Нет, ты мне всё-таки скажи… Ты видишь
мою жизнь. Но ты не забудь, что ты нас видишь летом, когда ты приехала, и мы не одни… Но мы приехали раннею весной, жили совершенно одни и будем жить одни, и лучше этого я ничего не желаю. Но представь себе, что я живу одна без него, одна, а это будет… Я по всему вижу, что это часто будет повторяться, что он половину времени будет вне
дома, — сказала она, вставая и присаживаясь ближе к Долли.
Целый день нынче я должен был делать распоряжения, распоряжения по
дому, вытекавшие (он налег на слово вытекавшие) из
моего нового, одинокого положения.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, —
моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из
дома, — и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что
моя жена, всё равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— Отчего же и не пойти, если весело. Ça ne tire pas à conséquence. [Это не может иметь последствий.] Жене
моей от этого не хуже будет, а мне будет весело. Главное дело — блюди святыню
дома. В
доме чтобы ничего не было. А рук себе не завязывай.
Я всегда ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый день полон
дом, обедают, ужинают, играют, — и, увы,
мое шампанское торжествует над силою магнетических ее глазок!
— Самый приятный
дом для меня теперь
мой, — сказал я, зевая, и встал, чтоб идти.
Я пошел прямо к Вернеру, застал его
дома и рассказал ему все — отношения
мои к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я узнал намерение этих господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми зарядами. Но теперь дело выходило из границ шутки: они, вероятно, не ожидали такой развязки.
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный
дом! Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в
моей скромности до поры до времени, — продолжал он. — Я сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
Когда я проснулся, на дворе уж было темно. Я сел у отворенного окна, расстегнул архалук, — и горный ветер освежил грудь
мою, еще не успокоенную тяжелым сном усталости. Вдали за рекою, сквозь верхи густых лип, ее осеняющих, мелькали огни в строеньях крепости и слободки. На дворе у нас все было тихо, в
доме княгини было темно.
«Сегодня в десятом часу вечера приходи ко мне по большой лестнице; муж
мой уехал в Пятигорск и завтра утром только вернется.
Моих людей и горничных не будет в
доме: я им всем раздала билеты, также и людям княгини. Я жду тебя; приходи непременно».
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон
дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что
мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
Каменный ли казенный
дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и
мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
— Пойдем осматривать беспорядки и беспутство
мое, — говорил Хлобуев. — Конечно, вы сделали хорошо, что пообедали. Поверите ли, Константин Федорович, курицы нет в
доме, — до того дожил. Свиньей себя веду, просто свиньей!
— Позвольте вам вместо того, чтобы заводить длинное дело, вы, верно, не хорошо рассмотрели самое завещание: там, верно, есть какая-нибудь приписочка. Вы возьмите его на время к себе. Хотя, конечно, подобных вещей на
дом брать запрещено, но если хорошенько попросить некоторых чиновников… Я с своей стороны употреблю
мое участие.
Часто, право, думаю: «Ну, зачем столько ума дается в одну голову? ну, что бы хоть каплю его в
мою глупую, хоть бы на то, чтобы сумел
дом свой держать!
— Справедливо изволили заметить, ваше превосходительство. Но представьте же теперь
мое положение… — Тут Чичиков, понизивши голос, стал говорить как бы по секрету: — У него в
доме, ваше превосходительство, есть ключница, а у ключницы дети. Того и смотри, все перейдет им.
Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три
дома на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет
мой проказник?
С кого начнет он? Всё равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар,
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул
мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин
дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж
мой Онегин поскакал.
Перед померкшими
домамиВдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный
дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.
А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный
дом и вечера,
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, видела я вас,
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею
моей…
— Я двенадцать лет живу в этом
доме и могу сказать перед богом, Николай, — продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к потолку, — что я их любил и занимался ими больше, чем ежели бы это были
мои собственные дети.
Всегда она бывала чем-нибудь занята: или вязала чулок, или рылась в сундуках, которыми была наполнена ее комната, или записывала белье и, слушая всякий вздор, который я говорил, «как, когда я буду генералом, я женюсь на чудесной красавице, куплю себе рыжую лошадь, построю стеклянный
дом и выпишу родных Карла Иваныча из Саксонии» и т. д., она приговаривала: «Да,
мой батюшка, да».
— Прежде чем душа праведника в рай идет — она еще сорок мытарств проходит,
мой батюшка, сорок дней, и может еще в своем
доме быть…
Я вспомнил луг перед
домом, высокие липы сада, чистый пруд, над которым вьются ласточки, синее небо, на котором остановились белые прозрачные тучи, пахучие копны свежего сена, и еще много спокойных радужных воспоминаний носилось в
моем расстроенном воображении.
— Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи
мое ружье и сиди
дома. Если кто захочет тебя обидеть, скажи: «Лонгрен скоро вернется». Не думай и не беспокойся обо мне; худого ничего не случится.
— Я… знаком…
моя сестра жила у них в
доме гувернанткой…
Она работала на сестру день и ночь, была в
доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила на продажу, даже полы
мыть нанималась, и все сестре отдавала.
«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела
дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат
мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у бога, даст тебе бог».
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать в аристократическом полковничьем
доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и
мыть по ночам детские тряпки.
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого
дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого, — день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а на
мой спрос: где взял? — объявил, что на панели поднял.
— Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок… Я приискал уже настоящую, то есть будущую нашу квартиру, — оборотился он к Раскольникову, — и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного
моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и
дом Бакалеева указал…
— Случайно-с… Мне все кажется, что в вас есть что-то к
моему подходящее… Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею,
моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь лет безвыездно проживал, и в
доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и на шаре с Бергом, может быть, полечу.
Катерина. Сделается мне так душно, так душно
дома, что бежала бы. И такая мысль придет на меня, что, кабы
моя воля, каталась бы я теперь по Волге, на лодке, с песнями, либо на тройке на хорошей, обнявшись…
2-й. Уж ты помяни
мое слово, что эта гроза даром не пройдет. Верно тебе говорю: потому знаю. Либо уж убьет кого-нибудь, либо
дом сгорит; вот увидишь: потому, смотри! какой цвет необнакновенный!
Варвара. Ах ты какой! Да ты слушай! Дрожит вся, точно ее лихорадка бьет; бледная такая, мечется по
дому, точно чего ищет. Глаза, как у помешанной! Давеча утром плакать принялась, так и рыдает. Батюшки
мои! что мне с ней делать?
Так
дом мой, как он есть,
Велю машинами к реке я перевесть
(Как видно, молодец механикой был страстен...
Когда перевозить туда
мой будут
дом,
Тогда под музыкой с приятелями в нём,
Пируя за большим столом,
На новоселье я поеду, как в карете».
Я хотел уже выйти из
дому, как дверь
моя отворилась, и ко мне явился капрал с донесением, что наши казаки ночью выступили из крепости, взяв насильно с собою Юлая, и что около крепости разъезжают неведомые люди.