Неточные совпадения
О вероятном прибытии дочери
мой князь еще не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне
моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова
дома не было.
В последнее время я
дома очень грубил, ей преимущественно; желал грубить Версилову, но, не смея ему, по подлому обычаю
моему, мучил ее.
Когда я всходил на лестницу, мне ужасно захотелось застать наших
дома одних, без Версилова, чтоб успеть сказать до его прихода что-нибудь доброе матери или милой
моей сестре, которой я в целый месяц не сказал почти ни одного особенного слова.
— Случилось так, — продолжал я, — что вдруг, в одно прекрасное утро, явилась за мною друг
моего детства, Татьяна Павловна, которая всегда являлась в
моей жизни внезапно, как на театре, и меня повезли в карете и привезли в один барский
дом, в пышную квартиру.
Должно быть, я попал в такой молчальный день, потому что она даже на вопрос
мой: «
Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, — не ответила и молча прошла в свою кухню.
— Да? Не знал я. Признаюсь, я так мало разговаривал с сестрой… Но неужели он был принят в
доме у
моей матери? — вскричал я.
Всего более волновало меня
мое собственное положение, что вот уже я «порвал», и чемодан
мой со мной, и я не
дома, и начал совсем все новое.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила
мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном
доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Был всего второй час в начале, когда я вернулся опять к Васину за
моим чемоданом и как раз опять застал его
дома. Увидав меня, он с веселым и искренним видом воскликнул...
Я довел ее почти вплоть до
дому и дал ей
мой адрес. Прощаясь, я поцеловал ее в первый раз еще в жизни…
— Что тебе делать,
мой милый? Будь честен, никогда не лги, не пожелай
дому ближнего своего, одним словом, прочти десять заповедей: там все это навеки написано.
— Милый
мой, — сказал он мне однажды, не
дома, а как-то на улице, после длинного разговора; я провожал его.
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то будь и сам честен — вот
моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не смей приходить судить меня ко мне в
дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
Я пустился домой; в
моей душе был восторг. Все мелькало в уме, как вихрь, а сердце было полно. Подъезжая к
дому мамы, я вспомнил вдруг о Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у меня вдруг заныло за них всех сердце! «Как у них у всех жестко на сердце! Да и Лиза, что с ней?» — подумал я, став на крыльцо.
— Я это знаю от нее же,
мой друг. Да, она — премилая и умная. Mais brisons-là, mon cher. Мне сегодня как-то до странности гадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что
дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился и были объятия? Cela va sanà dire. [Это само собой разумеется (франц.).] Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше не возвращаться в эти недра… И скучища же, скучища, о Боже!
— Удивительное дело, — проговорил он вдруг, когда я уже высказал все до последней запятой, — престранное дело,
мой друг: ты говоришь, что был там от трех до четырех и что Татьяны Павловны не было
дома?
Мой идеал поставлен твердо: несколько десятков десятин земли (и только несколько десятков, потому что у меня не остается уже почти ничего от наследства); затем полный, полнейший разрыв со светом и с карьерой; сельский
дом, семья и сам — пахарь или вроде того.
В десять часов я намеревался отправиться к Стебелькову, и пешком. Матвея я отправил домой, только что тот явился. Пока пил кофей, старался обдуматься. Почему-то я был доволен; вникнув мгновенно в себя, догадался, что доволен, главное, тем, что «буду сегодня в
доме князя Николая Ивановича». Но день этот в жизни
моей был роковой и неожиданный и как раз начался сюрпризом.
В бедной Лизе, с самого ареста князя, явилась какая-то заносчивая гордость, какое-то недоступное высокомерие, почти нестерпимое; но всякий в
доме понял истину и то, как она страдала, а если дулся и хмурился вначале я на ее манеру с нами, то единственно по
моей мелочной раздражительности, в десять раз усиленной болезнию, — вот как я думаю об этом теперь.
Он не являлся ко мне на
дом во время болезни — раз только приходил и виделся с Версиловым; он не тревожил, не пугал меня, сохранил передо мной ко дню и часу
моего выхода вид самой полной независимости.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до
моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним была тогда одна Лиза; она сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел было привстать, хотел было вскрикнуть и молча стал падать на левую сторону. «Разрыв сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала на весь
дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до
моего прихода.
Ни Альфонсинки, ни хозяина уже давно не было
дома. Хозяйку я ни о чем не хотел расспрашивать, да и вообще положил прекратить с ними всякие сношения и даже съехать как можно скорей с квартиры; а потому, только что принесли мне кофей, я заперся опять на крючок. Но вдруг постучали в
мою дверь; к удивлению
моему, оказался Тришатов.
— C'est un ange, c'est un ange du ciel! [Это ангел, ангел небесный! (франц.)] — восклицал он. — Всю жизнь я был перед ней виноват… и вот теперь! Chere enfant, я не верю ничему, ничему не верю! Друг
мой, скажи мне: ну можно ли представить, что меня хотят засадить в сумасшедший
дом? Je dis des choses charmantes et tout le monde rit… [Я говорю прелестные вещи, и все хохочут… (франц.)] и вдруг этого-то человека — везут в сумасшедший
дом?