Неточные совпадения
Мы жили тогда в губернском городе Уфе и занимали огромный зубинский деревянный
дом, купленный
моим отцом, как я после узнал, с аукциона за триста рублей ассигнациями.
У нас в
доме была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них помещался буфет, а другая была заперта; она некогда служила рабочим кабинетом покойному отцу
моей матери; там были собраны все его вещи: письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч.
Матери
моей не было
дома.
Бедная слушательница
моя часто зевала, напряженно устремив на меня свои прекрасные глазки, и засыпала иногда под
мое чтение; тогда я принимался с ней играть, строя городки и церкви из чурочек или
дома, в которых хозяевами были ее куклы; самая любимая ее игра была игра «в гости»: мы садились по разным углам, я брал к себе одну или две из ее кукол, с которыми приезжал в гости к сестрице, то есть переходил из одного угла в другой.
Евсеич и нянька, которая в ожидании молодых господ (так называли в
доме моего отца и мать) начала долее оставаться с нами, — не знали, что и делать.
Здоровье
моей матери видимо укреплялось, и я заметил, что к нам стало ездить гораздо больше гостей, чем прежде; впрочем, это могло мне показаться: прошлого года я был еще мал, не совсем поправился в здоровье и менее обращал внимания на все происходившее у нас в
доме.
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и
мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с
моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего
дома.
Но воображение
мое снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за
мое упрямство из
дому, бродящим ночью по улицам: никто не пускает меня к себе в
дом; на меня нападают злые, бешеные собаки, которых я очень боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит к отцу и матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая
моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более
моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в
доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
В половине июня начались уже сильные жары; они составляли новое препятствие к
моей охоте: мать боялась действия летних солнечных лучей, увидев же однажды, что шея у меня покраснела и покрылась маленькими пузыриками, как будто от шпанской мушки, что, конечно, произошло от солнца, она приказала, чтобы всегда в десять часов утра я уже был
дома.
Через неделю поехали мы к Булгаковым в Алмантаево, которое мне очень не понравилось, чего и ожидать было должно по
моему нежеланью туда ехать; но и в самом деле никому не могло понравиться его ровное местоположенье и
дом на пустоплесье, без сада и тени, на солнечном припеке.
Матери и отцу
моему, видно, нравилось такое чтение, потому что они заставляли меня декламировать при гостях, которых собиралось у нас в
доме гораздо менее, чем в прошедшую зиму: дяди
мои были в полку, а некоторые из самых коротких знакомых куда-то разъехались.
Вслед за этой сценой все обратились к
моей матери и хотя не кланялись в ноги, как
моему отцу, но просили ее, настоящую хозяйку в
доме, не оставить их своим расположением и ласкою.
Бабушка с тетушками осталась ночевать в Неклюдове у родных своих племянниц;
мой отец прямо с похорон, не заходя в
дом, как его о том ни просили, уехал к нам.
Покуда происходила в
доме раскладка, размещение привезенных из Уфы вещей и устройство нового порядка, я с Евсеичем ходил гулять, разумеется, с позволения матери, и мы успели осмотреть Бугуруслан, быстрый и омутистый, протекавший углом по всему саду, летнюю кухню, остров, мельницу, пруд и плотину, и на этот раз все мне так понравилось, что в одну минуту изгладились в
моем воспоминании все неприятные впечатления, произведенные на меня двукратным пребыванием в Багрове.
Рябая девица была Александра Ивановна Ковригина, двоюродная
моя сестра, круглая сирота, с малых лет взятая на воспитанье Прасковьей Ивановной; она находилась в должности главной исполнительницы приказаний бабушки, то есть хозяйки
дома.
Ну, милая
моя Софья Николавна, живи у меня в
доме, как в своем собственном: требуй, приказывай — все будет исполнено.
Наглядевшись и налюбовавшись вместе с Евсеичем, который ахал больше меня, всеми диковинками и сокровищами (как я думал тогда), украшавшими чурасовский
дом, воротился я торопливо в свою комнату, чтоб передать кому-нибудь все
мои впечатления.
Картины и великолепное убранство
дома вдруг представились мне, и я принялся с восторгом рассказывать
моей сестрице и другим все виденные мною чудеса.
Но все
мои вопросы об Александре Ивановне, об ее положении в
доме и об ее отношении к благодетельнице нашей Прасковье Ивановне мать оставила без ответа, прибегнув к обыкновенной отговорке, что я еще мал и понять этого не могу.
Мать, в свою очередь, пересказывала
моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в
дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть дедушки, случившуюся возле меня, в другой комнате того же
дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед
моими глазами шел, пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (о кораблекрушениях я много читал).
По
моей усильной просьбе отец согласился было взять с собой ружье, потому что в полях водилось множество полевой дичи; но мать начала говорить, что она боится, как бы ружье не выстрелило и меня не убило, а потому отец, хотя уверял, что ружье лежало бы на дрогах незаряженное, оставил его
дома.
Несмотря на
мой ребячий возраст, я понимал, что
моей матери все в
доме боялись, а не любили (кроме Евсеича и Параши), хотя мать никому и грубого слова не говаривала.
Уженье
мое ограничилось ловлею на булавочные крючки лошков, пескарей и маленьких плотичек по мелким безопасным местам, начиная от
дома, вверх по реке Бугуруслану, до так называемых Антошкиных мостков, построенных крестьянином Антоном против своего двора; далее река была поглубже, и мы туда без отца не ходили.
В настоящую же минуту я оставлял Багрово, которое уже успел страстно полюбить, оставлял все
мои охоты — и ехал в неприятное мне Чурасово, где ожидали меня те же две комнаты в богатом, но чужом
доме, которые прежде мы занимали, и те же вечные гости.
Как ни хотелось
моему отцу исполнить обещание, данное матери, горячо им любимой, как ни хотелось ему в Багрово, в свой
дом, в свое хозяйство, в свой деревенский образ жизни, к деревенским своим занятиям и удовольствиям, но мысль ослушаться Прасковьи Ивановны не входила ему в голову.
Хозяйка встретила
мою мать в сенях и ушла с нею в
дом, а отец высадил меня и сестру из кареты и повел за руку.
От него я узнал, что все гости и родные на другой же день
моей болезни разъехались; одна только добрейшая
моя крестная мать, Аксинья Степановна, видя в мучительной тревоге и страхе
моих родителей, осталась в Багрове, чтоб при случае в чем-нибудь помочь им, тогда как ее собственные дети, оставшиеся
дома, были не очень здоровы.
Отец
мой любил всегда разговаривать с хозяевами
домов, в которых мы кормили или ночевали, а я любил слушать их разговоры.
Золот перстень
мой у тебя лежит, надень его на правый мизинец — и очутишься в
дому у батюшки родимого.