Неточные совпадения
Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем
герое чувство
любви, — даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то есть не так чтобы толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны были к
любви; но при всем том здесь было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить: ему показалось, как сам он потом сознавался, что весь бал, со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и трубы нарезывали где-то за горами, и все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле на картине.
— Интересно, что сделает ваше поколение, разочарованное в человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас, хотя историю вы мыслите все-таки как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне кажется, что вы более индивидуалисты, чем народники, и что массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим остаться в стороне. Среди вашего брата не чувствуется человек, который сходил бы с ума от
любви к народу, от страха за его судьбу, как сходит с ума Глеб Успенский.
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить себя. — Я — не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она не оценила моей
любви. Она нашла плохого
героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
Вспоминались ее несомненно честные ласки, незатейливые и часто смешные, но искренние слова, те глупые, нежные слова
любви, которые принудили одного из
героев Мопассана отказаться от своей возлюбленной.
— То есть если б на его месте был другой человек, — перебил Штольц, — нет сомнения, ваши отношения разыгрались бы в
любовь, упрочились, и тогда… Но это другой роман и другой
герой, до которого нам дела нет.
При вопросе: где ложь? в воображении его потянулись пестрые маски настоящего и минувшего времени. Он с улыбкой, то краснея, то нахмурившись, глядел на бесконечную вереницу
героев и героинь
любви: на донкихотов в стальных перчатках, на дам их мыслей, с пятидесятилетнею взаимною верностью в разлуке; на пастушков с румяными лицами и простодушными глазами навыкате и на их Хлой с барашками.
Являлись перед ним напудренные маркизы, в кружевах, с мерцающими умом глазами и с развратной улыбкой; потом застрелившиеся, повесившиеся и удавившиеся Вертеры; далее увядшие девы, с вечными слезами
любви, с монастырем, и усатые лица недавних
героев, с буйным огнем в глазах, наивные и сознательные донжуаны, и умники, трепещущие подозрения в
любви и втайне обожающие своих ключниц… все, все!
А для
любви такие ли хитрости прощаем мы самым нравственным
героям, в самых романических историях!
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не
герой, точно так же, как не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой
любовью за его
любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
Он обедает, однако, регулярно дома и после обеда по-прежнему усаживается в диванной и о чем-то вечно таинственно беседует с Катенькой; но сколько я могу слышать — как не принимающий участия в их разговорах, — они толкуют только о
героях и героинях прочитанных романов, о ревности, о
любви; и я никак не могу понять, что они могут находить занимательного в таких разговорах и почему они так тонко улыбаются и горячо спорят.
Любовь к Мари в
герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи...
Покуда
герой мой плавал таким образом в счастии
любви, приискивая только способ, каким бы высказать ее Мари, — в доме Имплевых приготовлялось для него не совсем приятное событие.
В одно утро, наконец, Вихров и Мари поехали к ним вдвоем в коляске.
Герой мой и тут, глядя на Мари, утопал в восторге — и она с какой-то неудержимой
любовью глядела на него.
Герой мой не имел никаких почти данных, чтобы воспылать сильной страстию к Мари; а между тем, пораженный известием о
любви ее к другому, он на другой день не поднимался уже с постели.
— Madame Пиколова, — толковал мой
герой даме сердца начальника губернии, — Гамлет тут выше всей этой толпы, и вы только
любовью своей возвышаетесь до меня и начинаете мне сочувствовать.
История этой
любви очень проста: он тогда только что возвратился с Кавказа, слава гремела об его храбрости, все товарищи его с удивлением и восторгом говорили об его мужестве и твердости, — голова моя закружилась — и я, забыв все другие качества человека, видела в нем только героя-храбреца.
Если я был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной
любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым
героем моим.
Любовь к отечеству, — писалось в этом проекте, — родит
героев.
Тяжело, признаться сказать, было и мне, смиренному рассказчику, довесть до конца эту сцену, и я с полной радостью и
любовью обращаю умственное око в грядущую перспективу событий, где мелькнет хоть ненадолго для моего
героя, в его суровой жизни, такое полное, искреннее и молодое счастье!
Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы поймете положение моего
героя, зная, может быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между тем как раздражающего свойства мысль не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге, сотни деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными квартирами, с
любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все — и только вам ничего не дают и вас никуда не пускают!
Автор берет смелость заверить читателя, что в настоящую минуту в душе его
героя жили две
любви, чего, как известно, никаким образом не допускается в романах, но в жизни — боже мой! — встречается на каждом шагу.
— Ральф
герой? Никогда! — воскликнула Настенька. — Я не верю его
любви; он, как англичанин, чудак, занимался Индианой от нечего делать, чтоб разогнать, может быть, свой сплин. Адвокат гораздо больше его
герой: тот живой человек; он влюбляется, страдает… Индиана должна была полюбить его, потому что он лучше Ральфа.
— Не правда ли? в моем взоре, я знаю, блещет гордость. Я гляжу на толпу, как могут глядеть только
герой, поэт и влюбленный, счастливый взаимною
любовью…
— Это жгут, которым задергивалась завеса в храме Соломона перед святая святых, — объяснила gnadige Frau, — а под ней, как видите, солнце, луна, звезды, и все это символизирует, что человек, если он удостоился
любви божией, то может остановить, как Иисус Навин [Иисус Навин — вождь израильский,
герой библейской книги, носящей его имя.], течение солнца и луны, — вы, конечно, слыхали об Иисусе Навине?
Рыбак и витязь на брегах
До темной ночи просидели
С душой и сердцем на устах —
Часы невидимо летели.
Чернеет лес, темна гора;
Встает луна — все тихо стало;
Герою в путь давно пора.
Накинув тихо покрывало
На деву спящую, Руслан
Идет и на коня садится;
Задумчиво безмолвный хан
Душой вослед ему стремится,
Руслану счастия, побед,
И славы, и
любви желает…
И думы гордых, юных лет
Невольной грустью оживляет…
Я никак не намерен рассказывать вам слово в слово повесть
любви моего
героя: мне музы отказали в способности описывать
любовь...
— Извини, я сделаю одно замечание: большую роль в данном случае играет декоративная сторона. Каждый вперед воображает себя уже
героем, который жертвует собой за
любовь к ближнему, — эта мысль красиво окутывается пороховым дымом, освещается блеском выстрелов, а ухо слышит мольбы угнетенных братьев, стоны раненых, рыдания женщин и детей. Ты, вероятно, встречал охотников бегать на пожары? Тоже декоративная слабость…
Что же засим? —
герой этой, долго утолявшей читателя повести умер, и умер, как жил, среди странных неожиданностей русской жизни, так незаслуженно несущей покор в однообразии, — пора кончить и самую повесть с пожеланием всем ее прочитавшим — силы, терпения и
любви к родине, с полным упованием, что пусть, по пословице «велика растет чужая земля своей похвальбой, а наша крепка станет своею хайкою».
Милославский был свидетелем минутной славы отечества; он сам с верными дружинами под предводительством юноши-героя, бессмертного Скопина, громил врагов России; он не знал тогда страданий безнадежной
любви; веселый, беспечный юноша, он любил бога, отца, святую Русь и ненавидел одних врагов ее; а теперь…
Упование на господа и
любовь к отечеству превозмогли всю силу многочисленного неприятеля: простые крестьяне стояли твердо, как поседевшие в боях воины, бились с ожесточением и гибли, как
герои.
— Так, женщина! — воскликнул Кермани, бесстрашный поэт. — Так, — от сборища быков — телят не будет, без солнца не цветут цветы, без
любви нет счастья, без женщины нет
любви, без Матери — нет ни поэта, ни
героя!
Во всех романах до подробностей описаны чувства
героев, пруды, кусты, около которых они ходят; но, описывая их великую
любовь к какой-нибудь девице, ничего не пишется о том, чтò было с ним, с интересным
героем прежде: ни слова о его посещениях домов, о горничных, кухарках, чужих женах.
Герой мой придумывал, как начать ему объяснение в
любви: сказать ли, что прежде любил ее, признаться ли ей, что Вера была одним предлогом для того только, чтобы сблизиться с нею?..
Но нет, я решительно не в состоянии проследить все то, что Павел перемечтал о своей невесте, о ее возвышенных чувствах, о взаимной
любви, одним словом, о всех тех наслаждениях, которые представляет человеку
любовь и которых, впрочем, мой
герой еще хорошо не знал, но смутно предполагал.
Можно бы было подумать, что Грибоедов, из отеческой
любви к своему
герою, польстил ему в заглавии, как будто предупредив читателя, что
герой его умен, а все прочие около него не умны.
До сих пор, любезные читатели, вы видели, что
любовь моих
героев не выходила из общих правил всех романов и всякой начинающейся
любви. Но зато впоследствии… о! впоследствии вы увидите и услышите чудные вещи.
— Ничего не давая, как много взяли вы у жизни! На это вы возражаете презрением… А в нём звучит — что? Ваше неумение жалеть людей. Ведь у вас хлеба духовного просят, а вы камень отрицания предлагаете! Ограбили вы душу жизни, и, если нет в ней великих подвигов
любви и страдания — в этом вы виноваты, ибо, рабы разума, вы отдали душу во власть его, и вот охладела она и умирает, больная и нищая! А жизнь всё так же мрачна, и её муки, её горе требуют
героев… Где они?
В «Юрии Милославском» большая часть сцен написана с увлекательною живостью, и все лица, кроме
героя и героини романа, особенно там, где дело идет о
любви (самое мудреное дело в народном русском романе) — лица живые, характерные, возбуждающие более или менее сочувствие в читателях всех родов; лицо же юродивого, Мити, явление исключительно русское, выхваченное из народной жизни, стоит выше всех и может назваться художественным созданием; оно написано с такою сердечною теплотою, которая проникает в душу каждого человека, способного к принятию такого рода впечатлений.
Кузьма Петрович Мирошев лицо невидное, бесцветное и бесстрастное; тот, кто взял его в
герои своего романа, должен был носить в душе
любовь и уважение к внутренней духовной высоте такого лица.
Вдруг Яковлев вздумал сыграть „Сына
любви“, роль, которую всегда играл я с успехом: забасил, задекламировал и скорчил
героя вместо простого солдата.
Тогда еще мужчины не стыдились говорить о чувствах высокого и прекрасного, а женщины любили идеальных
героев, слушали соловьев, свиставших в густых кустах цветущей сирени, и всласть заслушивались турухтанов, таскавших их под руку по темным аллеям и разрешавших с ними мудрые задачи святой
любви.
Одна
любовь… к отцу вашему, сему
герою добродетели, который жил и дышал отечеством!..
Герой наш был москвич, и потому
Я враг Неве и невскому туману.
Там (я весь мир в свидетели возьму)
Веселье вредно русскому карману,
Занятья вредны русскому уму.
Там жизнь грязна, пуста и молчалива,
Как плоский берег Финского залива.
Москва — не то: покуда я живу,
Клянусь, друзья, не разлюбить Москву.
Там я впервые в дни надежд и счастья
Был болен от
любви и любострастья.
Куницын. Любви-то нельзя купить?.. О-хо-хо-хо, мой милый!.. Еще какую куплю-то!.. Прелесть что такое!.. Пламенеть, гореть… обожать меня будет!.. А слава-то, брат, тоже нынче вся от
героев к купцам перешла… Вот на днях этому самому Бургмейеру в акционерном собрании так хлопали, что почище короля всякого; насчет же талантов… это на фортепьянчиках, что ли, наподобие твое, играть или вон, как наш общий товарищ, дурак Муромцев, стишки кропать, так мне этого даром не надо!..
Там, где
любовь должна наконец уступить место живой гражданской деятельности, он прекращает жизнь своего
героя и оканчивает повесть.
Вот в этой
любви к общему делу, в этом предчувствии его, которое дает силу спокойно выдерживать отдельные обиды, и заключается великое превосходство болгара Инсарова пред всеми русскими
героями, у которых общего дела-то и в помине нет.
Эти прямые и надежные люди тоже, мне кажется, должны быть вполне довольны святым порывом
любви и не менее святым терпением смиренного
героя моего точного и безыскусственного рассказа.
Рудин вначале держит себя несколько приличнее для мужчины, нежели прежние
герои: он так решителен, что сам говорит Наталье о своей
любви (хоть говорит не по доброй воле, а потому, что вынужден к этому разговору); он сам просит у ней свидания.
И в это время поет человек великие подвиги, уже не сказочные, но все еще принадлежащие более миру фантазии, нежели действительности; в это время являются песни славы и
любви; трубадуры и менестрели украшают рыцарские пиры, барды и баяны сопровождают
героев в их походах.
Анна Петровна. Вы похудели, подурнели… Не терплю я этих романических
героев! Что вы строите из себя, Платонов? Разыгрываете
героя какого романа? Хандра, тоска, борьба страстей,
любовь с предисловиями… Фи! Держите себя по-человечески! Живите, глупый человек, как люди живут! Что вы за архангел такой, что вам не живется, не дышится и не сидится так, как обыкновенным смертным?