Неточные совпадения
Как бы, я воображаю, все переполошились: «
Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?»
Они, пентюхи, и не
знают, что такое значит «прикажете принять».
Чудно все завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький — как
его узнаешь,
кто он?
О! я шутить не люблю. Я
им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на
кого… я говорю всем: «Я сам себя
знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не
знаю твоей книжки, однако читай ее, читай.
Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из
них все то, что переведено по-русски.
Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Правдин. А
кого он невзлюбит, тот дурной человек. (К Софье.) Я и сам имею честь
знать вашего дядюшку. А, сверх того, от многих слышал об
нем то, что вселило в душу мою истинное к
нему почтение. Что называют в
нем угрюмостью, грубостью, то есть одно действие
его прямодушия. Отроду язык
его не говорил да, когда душа
его чувствовала нет.
Стародум(приметя всех смятение). Что это значит? (К Софье.) Софьюшка, друг мой, и ты мне кажешься в смущении? Неужель мое намерение тебя огорчило? Я заступаю место отца твоего. Поверь мне, что я
знаю его права.
Они нейдут далее, как отвращать несчастную склонность дочери, а выбор достойного человека зависит совершенно от ее сердца. Будь спокойна, друг мой! Твой муж, тебя достойный,
кто б
он ни был, будет иметь во мне истинного друга. Поди за
кого хочешь.
Стародум. Как! А разве тот счастлив,
кто счастлив один?
Знай, что, как бы
он знатен ни был, душа
его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб
ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому
ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа
его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот,
кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало
оно не на
кого другого, а на Митьку.
Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но
он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Кто знает, быть может, пустыня и представляет в
его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития?
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как
он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но
он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня жизни даже с тем,
кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от
него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это
он знает и
знает, что я не в силах буду сделать этого».
—
Он при мне звал ее на мазурку, — сказала Нордстон,
зная, что Кити поймет,
кто он и она. — Она сказала: разве вы не танцуете с княжной Щербацкой?
— Я не
знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с
кем говорю, — шутливо вставил
он, — есть что-то резкое. Что-то
они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот
он всегда на бильярде играет.
Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает
он раз, а швейцар наш… ты
знаешь, Василий? Ну, этот толстый.
Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у
него: «ну что, Василий,
кто да
кто приехал? А шлюпики есть?» А
он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
Я не предполагаю отказа,
зная великодушие того, от
кого оно зависит.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю:
кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил
он улыбаясь. — Как бы я желал
знать, о чем вы тогда думали. О важном?
—
Кто это идет? — сказал вдруг Вронский, указывая на шедших навстречу двух дам. — Может быть,
знают нас, — и
он поспешно направился, увлекая ее за собою, на боковую дорожку.
— Ну, я очень рад был, что встретил Вронского. Мне очень легко и просто было с
ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда не видаться с
ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал
он и, вспомнив, что
он, стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне,
он покраснел. — Вот мы говорим, что народ пьет; не
знаю,
кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но…
Старший брат был тоже недоволен меньшим.
Он не разбирал, какая это была любовь, большая или маленькая, страстная или не страстная, порочная или непорочная (
он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это); по
он знал, что это любовь ненравящаяся тем,
кому нужна нравиться, и потому не одобрял поведения брата.
Она не интересовалась теми,
кого знала, чувствуя, что от
них ничего уже не будет нового.
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил
он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста
ему слова. И
он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь, в эту минуту,
он знал, что все не только сомнения
его, но та невозможность по разуму верить, которую
он знал в себе, нисколько не мешают
ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с
его души. К
кому же
ему было обращаться, как не к Тому, в Чьих руках
он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
— А ты
знаешь, Костя, с
кем Сергей Иванович ехал сюда? — сказала Долли, оделив детей огурцами и медом. — С Вронским!
Он едет в Сербию.
Те же, как всегда, были по ложам какие-то дамы с какими-то офицерами в задах лож; те же, Бог
знает кто, разноцветные женщины, и мундиры, и сюртуки; та же грязная толпа в райке, и во всей этой толпе, в ложах и в первых рядах, были человек сорок настоящих мужчин и женщин. И на эти оазисы Вронский тотчас обратил внимание и с
ними тотчас же вошел в сношение.
И
он вспомнил то робкое, жалостное выражение, с которым Анна, отпуская
его, сказала: «Всё-таки ты увидишь
его.
Узнай подробно, где
он,
кто при
нем. И Стива… если бы возможно! Ведь возможно?» Степан Аркадьич понял, что означало это: «если бы возможно» — если бы возможно сделать развод так, чтоб отдать ей сына… Теперь Степан Аркадьич видел, что об этом и думать нечего, но всё-таки рад был увидеть племянника.
А
он знает меня так же мало, как
кто бы то ни было на свете
знает меня.
Знакомый встретился и окликнул
его, но Левин даже не
узнал,
кто это был.
Все,
кого она любила, были с нею, и все были так добры к ней, так ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей, что если б она не
знала и не чувствовала, что это должно скоро кончиться, она бы и не желала лучшей и приятнейшей жизни. Одно, что портило ей прелесть этой жизни, было то, что муж ее был не тот, каким она любила
его и каким
он бывал в деревне.
— Позволь мне не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для
кого бы то ни было. Она заслужила
его, ты скажешь. Она
знает это и не просит тебя; она прямо говорит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За что она мучается?
Кому от этого лучше?
— Итак, я продолжаю, — сказал
он, очнувшись. — Главное же то, что работая, необходимо иметь убеждение, что делаемое не умрет со мною, что у меня будут наследники, — а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который
знает вперед, что дети
его и любимой
им женщины не будут
его, а чьи-то, кого-то того,
кто их ненавидит и
знать не хочет. Ведь это ужасно!
— Я ничего не
знаю и
знать не хочу,
кто там и что. Я
знаю, что брат моего мужа умирает и муж едет к
нему, и я еду с мужем, чтобы…
«После того, что произошло, я не могу более оставаться в вашем доме. Я уезжаю и беру с собою сына. Я не
знаю законов и потому не
знаю, с
кем из родителей должен быть сын; но я беру
его с собой, потому что без
него я не могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне
его».
Что же вы ответите
ему, когда невинный малютка спросит у вас: «папаша!
кто сотворил всё, что прельщает меня в этом мире, — землю, воды, солнце, цветы, травы?» Неужели вы скажете
ему: «я не
знаю»?
Теперь, — хорошо ли это, дурно ли, — Левин не мог не остаться;
ему нужно было
узнать, что за человек был тот,
кого она любила.
— А эта женщина, — перебил
его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и
он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех,
кто меня хочет
знать, — прибавил
он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот, ты
знаешь, с
кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— Может быть, — сказал
он, пожимая локтем её руку. — Но лучше, когда делают так, что, у
кого ни спроси, никто не
знает.
Василий Лукич между тем, не понимавший сначала,
кто была эта дама, и
узнав из разговора, что это была та самая мать, которая бросила мужа и которую
он не
знал, так как поступил в дом уже после нее, был в сомнении, войти ли
ему или нет, или сообщить Алексею Александровичу.
— Я, как человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь для меня ничего не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я
знаю. Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И
он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей
ему даже говорить с тем выражением, с которым
он хотел.
— Нет, ты постой, постой, — сказал
он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с
кем не говорил об этом. И ни с
кем я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я
знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Теперь она
знала всех
их, как
знают друг друга в уездном городе;
знала, у
кого какие привычки и слабости, у
кого какой сапог жмет ногу;
знала их отношения друг к другу и к главному центру,
знала,
кто за
кого и как и чем держится, и
кто с
кем и в чем сходятся и расходятся; но этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны, не мог интересовать ее, и она избегала
его.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя
им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение
его голоса и
знают твердо, что, что бы
он ни говорил,
они не дадутся
ему в обман. В особенности чувствовал
он это, когда говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет
кто обманут, то уж никак не
он, Резунов.
Теперь она верно
знала, что
он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с
кем она будет счастлива и
кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что
он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
— А, ты так? — сказал
он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты
знаешь,
кто это? — обратился
он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек.
Его, разумеется, преследует полиция, потому что
он не подлец.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры
его полка, бежали к
нему. К своему несчастию,
он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с
кем.
Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не
зная куда.
Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни
он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но
кто знает наверное, убежден ли
он в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!..
«Ты хозяйский сын?» — спросил я
его наконец. — «Ни». — «
Кто же ты?» — «Сирота, убогой». — «А у хозяйки есть дети?» — «Ни; была дочь, да утикла за море с татарином». — «С каким татарином?» — «А бис
его знает! крымский татарин, лодочник из Керчи».
Вот люди! все
они таковы:
знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют
его, видя невозможность другого средства, — а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того,
кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все
они таковы, даже самые добрые, самые умные!..
Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я
знал некоторые подробности
его жизни, и, может быть, на другого вид
его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы о
нем не услышите ни от
кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением.
Где же тот,
кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед?
кто,
зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую жизнь русского человека? Какими словами, какой любовью заплатил бы
ему благодарный русский человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлют непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить
его, это всемогущее слово.
Все мы имеем маленькую слабость немножко пощадить себя, а постараемся лучше приискать какого-нибудь ближнего, на
ком бы выместить свою досаду, например, на слуге, на чиновнике, нам подведомственном, который в пору подвернулся, на жене или, наконец, на стуле, который швырнется черт
знает куда, к самым дверям, так что отлетит от
него ручка и спинка: пусть, мол,
его знает, что такое гнев.
— Это само собою разумеется: последнее уничтожает первое. Первое завещанье никуда не годится. Я
знаю хорошо волю покойницы. Я был при ней.
Кто его подписал?
кто были свидетели?