Неточные совпадения
Бобчинский. Ничего, ничего-с, без всякого-с помешательства, только сверх носа небольшая нашлепка! Я забегу к Христиану Ивановичу: у него-с есть пластырь
такой,
так вот оно
и пройдет.
Городничий. Мотает или не мотает, а я вас, господа, предуведомил. Смотрите, по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую
и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения —
и потому вы сделайте
так, чтобы все было прилично: колпаки были бы чистые,
и больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они
ходят по-домашнему.
Угоды наши скудные,
Пески, болота, мхи,
Скотинка
ходит впроголодь,
Родится хлеб сам-друг,
А если
и раздобрится
Сыра земля-кормилица,
Так новая беда...
Такие сказы чудные
Посыпались…
И диво ли?
Ходить далеко за́ словом
Не надо — всё прописано
На собственной спине.
Как велено,
так сделано:
Ходила с гневом на сердце,
А лишнего не молвила
Словечка никому.
Зимой пришел Филиппушка,
Привез платочек шелковый
Да прокатил на саночках
В Екатеринин день,
И горя словно не было!
Запела, как певала я
В родительском дому.
Мы были однолеточки,
Не трогай нас — нам весело,
Всегда у нас лады.
То правда, что
и мужа-то
Такого, как Филиппушка,
Со свечкой поискать…
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии.
Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На что
и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого учения уволить: писано бо есть, не мечите бисера пред свиниями, да не попрут его ногами».
Жених хоть кому, а все-таки учители
ходят, часа не теряет,
и теперь двое в сенях дожидаются.
Митрофан.
И теперь как шальной
хожу. Ночь всю
така дрянь в глаза лезла.
Скотинин. Я
проходил мимо вас. Услышал, что меня кличут, я
и откликнулся. У меня
такой обычай: кто вскрикнет — Скотинин! А я ему: я! Что вы, братцы,
и заправду? Я сам служивал в гвардии
и отставлен капралом. Бывало, на съезжей в перекличке как закричат: Тарас Скотинин! А я во все горло: я!
Скотинин. А движимое хотя
и выдвинуто, я не челобитчик. Хлопотать я не люблю, да
и боюсь. Сколько меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали, я ни на кого не бил челом, а всякий убыток, чем за ним
ходить, сдеру с своих же крестьян,
так и концы в воду.
Тем не менее вопрос «охранительных людей» все-таки не
прошел даром. Когда толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились
и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились
так называемые «отпадшие», то есть
такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный
и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен
и настойчив до крайности: скинул замасленный халат
и стал
ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба,
и к довершению всего устроил
такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»
Понятно, как должен был огорчиться бригадир, сведавши об
таких похвальных словах. Но
так как это было время либеральное
и в публике
ходили толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною властию старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце изложил перед ними дело
и потребовал немедленного наказания ослушников.
Бунт кончился; невежество было подавлено,
и на место его водворено просвещение. Через полчаса Бородавкин, обремененный добычей, въезжал с триумфом в город, влача за собой множество пленников
и заложников.
И так как в числе их оказались некоторые военачальники
и другие первых трех классов особы, то он приказал обращаться с ними ласково (выколов, однако, для верности, глаза), а прочих
сослать на каторгу.
— С правдой мне жить везде хорошо! — сказал он, — ежели мое дело справедливое,
так ссылай ты меня хоть на край света, — мне
и там с правдой будет хорошо!
Так прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере того как развивалась свобода, нарождался
и исконный враг ее — анализ. С увеличением материального благосостояния приобретался досуг, а с приобретением досуга явилась способность исследовать
и испытывать природу вещей.
Так бывает всегда, но глуповцы употребили эту"новоявленную у них способность"не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное подорвать.
И,
так же как у сумасшедшего, чувства эти
проходили неожиданно.
Прежде (это началось почти с детства
и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь
такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно,
и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь
и уменьшаясь,
сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более
и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде,
и что оно всё становится больше
и больше.
В
таких размышлениях
прошло время,
и, когда учитель пришел, урок об обстоятельствах времени
и места
и образа действия был не готов,
и учитель был не только недоволен, но
и огорчен.
— А ты очень испугался? — сказала она. —
И я тоже, но мне теперь больше страшно, как уж
прошло. Я пойду посмотреть дуб. А как мил Катавасов! Да
и вообще целый день было
так приятно.
И ты с Сергеем Иванычем
так хорош, когда ты захочешь… Ну, иди к ним. А то после ванны здесь всегда жарко
и пар…
― Да, тебе интересно. Но мне интерес уж другой, чем тебе. Ты вот смотришь на этих старичков, ― сказал он, указывая на сгорбленного члена с отвислою губой, который, чуть передвигая нога в мягких сапогах,
прошел им навстречу, ―
и думаешь, что они
так родились шлюпиками.
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну я вам не отдам. Она
такая славная, милая. Что же ей делать, если все влюблены в нее
и как тени
ходят за ней?
«Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?» Ни на чем он не мог остановиться. Всё это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже не было. Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень
и, открыв мохнатую грудь, чтобы дышать свободнее, прошелся по комнате. «
Так сходят с ума, — повторил он, —
и так стреляются… чтобы не было стыдно», добавил он медленно.
Левин вызвался заменить ее; но мать, услыхав раз урок Левина
и заметив, что это делается не
так, как в Москве репетировал учитель, конфузясь
и стараясь не оскорбить Левина, решительно высказала ему, что надо
проходить по книге
так, как учитель,
и что она лучше будет опять сама это делать.
— Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не знать? Я всё знаю.
И поверь мне, это
так ничтожно… Мы все
прошли через это.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах,
и,
так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами
и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика
и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется,
и стыд
и недовольство собой
проходят.
Кроме того, хотя он долго жил в самых близких отношениях к мужикам как хозяин
и посредник, а главное, как советчик (мужики верили ему
и ходили верст за сорок к нему советоваться), он не имел никакого определенного суждения о народе,
и на вопрос, знает ли он народ, был бы в
таком же затруднении ответить, как на вопрос, любит ли он народ.
Кроме того, беда одна не
ходит,
и дела об устройстве инородцев
и об орошении полей Зарайской губернии навлекли на Алексея Александровича
такие неприятности по службе, что он всё это последнее время находился в крайнем раздражении.
Никогда еще не
проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз.
И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее
так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния,
и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
Но
прошло три месяца,
и он не стал к этому равнодушен,
и ему
так же, как
и в первые дни, было больно вспоминать об этом.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски
и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой,
так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было
ходить по Тверскому бульвару, — всего этого
и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно,
и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
— Я? ты находишь? Я не странная, но я дурная. Это бывает со мной. Мне всё хочется плакать. Это очень. глупо, но это
проходит, — сказала быстро Анна
и нагнула покрасневшее лицо к игрушечному мешочку, в который она укладывала ночной чепчик
и батистовые платки. Глаза ее особенно блестели
и беспрестанно подергивались слезами. —
Так мне из Петербурга не хотелось уезжать, а теперь отсюда не хочется.
Прошло еще несколько минут, они отошли еще дальше от детей
и были совершенно одни. Сердце Вареньки билось
так, что она слышала удары его
и чувствовала, что краснеет, бледнеет
и опять краснеет.
После этой статьи наступило мертвое,
и печатное
и изустное, молчание о книге,
и Сергей Иванович видел, что его шестилетнее произведение, выработанное с
такою любовью
и трудом,
прошло бесследно.
Правда, что тон ее был
такой же, как
и тон Сафо;
так же, как
и за Сафо, за ней
ходили, как пришитые,
и пожирали ее глазами два поклонника, один молодой, другой старик; но в ней было что-то
такое, что было выше того, что ее окружало, — в ней был блеск настоящей воды бриллианта среди стекол.
Кити встала за столиком
и,
проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей всею душой было жалко его, тем более, что она жалела его в несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня простить, то простите, — сказал ее взгляд, — я
так счастлива».
Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел
и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту была горечь, в носу запах пороха
и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться,
так они разгорелись; сердце стучало быстро
и коротко; руки тряслись от волнения,
и усталые ноги спотыкались
и переплетались по кочкам
и трясине; но он всё
ходил и стрелял.
Трава пошла мягче,
и Левин, слушая, но не отвечая
и стараясь косить как можно лучше, шел за Титом. Они
прошли шагов сто. Тит всё шел, не останавливаясь, не выказывая ни малейшей усталости; но Левину уже страшно становилось, что он не выдержит:
так он устал.
— Я полагаю, что основания
такого взгляда лежат в самой сущности вещей, — сказал он
и хотел
пройти в гостиную; но тут вдруг неожиданно заговорил Туровцын, обращаясь к Алексею Александровичу.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал
и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «
так же краснел
и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику
и остался на втором курсе;
так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры.
И что ж? — теперь, когда
прошли года, я вспоминаю
и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет
и с этим горем.
Пройдет время,
и я буду к этому равнодушен».
— Нет, я всегда
хожу одна,
и никогда со мной ничего не бывает, — сказала она, взяв шляпу.
И, поцеловав ещё раз Кити
и так и не сказав, что было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с собой свою тайну о том, что важно
и что даёт ей это завидное спокойствие
и достоинство.
Элегантный слуга с бакенбардами, неоднократно жаловавшийся своим знакомым на слабость своих нерв,
так испугался, увидав лежавшего на полу господина, что оставил его истекать кровью
и убежал за помощью. Через час Варя, жена брата, приехала
и с помощью трех явившихся докторов, за которыми она послала во все стороны
и которые приехали в одно время, уложила раненого на постель
и осталась у него
ходить за ним.
Вронский не слушал его. Он быстрыми шагами пошел вниз: он чувствовал, что ему надо что-то сделать, но не знал что. Досада на нее за то, что она ставила себя
и его в
такое фальшивое положение, вместе с жалостью к ней за ее страдания, волновали его. Он
сошел вниз в партер
и направился прямо к бенуару Анны. У бенуара стоял Стремов
и разговаривал с нею...
Они
прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он хотел говорить; она догадывалась о чем
и замирала от волнения радости
и страха. Они отошли
так далеко, что никто уже не мог бы слышать их, но он всё еще не начинал говорить. Вареньке лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они хотели сказать, чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
Несмотря на эти слова
и улыбку, которые
так испугали Варю, когда
прошло воспаление
и он стал оправляться, он почувствовал, что совершенно освободился от одной части своего горя.
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости
и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было
так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення
и, не в силах итти дальше,
сошел с дороги в лес
и сел в тени осин на нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу
и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
В действительности же, это убедительное для него «разумеется» было только последствием повторения точно
такого же круга воспоминаний
и представлений, чрез который он
прошел уже десятки раз в этот час времени.
«Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это
так остаться», сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами
прошел мрачную гостиную
и отворил другую дверь в спальню жены.
Мадам Шталь принадлежала к высшему обществу, но она была
так больна, что не могла
ходить,
и только в редкие хорошие дни появлялась на водах в колясочке.
«Да,
пройдет время, всё устрояющее время,
и отношения восстановятся прежние, — сказал себе Алексей Александрович, — то есть восстановятся в
такой степени, что я не буду чувствовать расстройства в течении своей жизни.