Неточные совпадения
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему не нажить;
и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут,
и податные за ним не стоят. Чего ж еще?..
И за то слава те, Господи!.. Не всем же в золоте
ходить, в руках серебро носить, хоть
и каждому русскому человеку
такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
— Что моя жизнь! — желчно смеясь, ответила Фленушка. — Известно какая! Тоска
и больше ничего; встанешь, чайку попьешь — за часы пойдешь, пообедаешь — потом к правильным канонам, к вечерне. Ну, вечерком, известно, на супрядки сбегаешь; придешь домой, матушка, как водится, началить зачнет, зачем, дескать, на супрядки
ходила; ну, до ужина дело-то
так и проволочишь. Поужинаешь
и на боковую.
И слава те, Христе, что день
прошел.
Сильней
и сильней напирал Алексей острым резцом на чашку, которую дотачивал. В глазах у него зелень ходенем заходила, ровно угорел, в ушах шум стоит, сердце
так и замирает. Тогда только
и опомнился, как резцом сквозь чашку
прошел.
— Да помереть мне, с места не вставши, коли
такого дельца я не состряпаю, — весело вскрикнула Фленушка. — А ты, Настенька, как Алешка придет к тебе, — прибавила она, садясь на кровать возле Насти, — говори с ним умненько да хорошенько, парня не запугивай… Смотри, не обидь его…
И без того чуть жив
ходит.
— Уж я лаской с ней: вижу, окриком не возьмешь, — сказал Патап Максимыч. — Молвил, что про свадьбу год целый помину не будет, жениха, мол, покажу, а год сроку даю на раздумье. Смолкла моя девка, только все еще невеселая
ходила. А на другой день одумалась, с утра бирюком глядела, к обеду
так и сияет, пышная
такая стала да радостная.
Прогуляв деньги, лошадей да коров спустил, потом из дому помаленьку стал продавать, да года два только
и дела делал, что с базара на базар ездил: по субботам в Городец, по воскресеньям в Катунки, по понедельникам в Пучеж, —
так целую неделю, бывало,
и разъезжает, а неделя
прошла, другая пришла, опять за те же разъезды.
То к окну подойдет, то в светлицу
сходит, то на кресло сядет;
и все
так порывисто, как бы со злом каким.
— Слушай, Аксинья, — говорил хозяйке своей Патап Максимыч, — с самой той поры, как взяли мы Груню в дочери, Господь, видимо, благословляет нас. Сиротка к нам в дом счастье принесла,
и я
так в мыслях держу: что ни подал нам Бог, — за нее, за голубку, все подал. Смотри ж у меня, — не ровен час, все под Богом
ходим, — коли вдруг пошлет мне Господь смертный час,
и не успею я насчет Груни распоряженья сделать, ты без меня ее не обидь.
И прошла слава по Заволжью про молодую жену вихоревского тысячника. Добрая слава, хорошая слава!.. Дай Бог всякому
такой славы,
такой доброй по людям молвы!
— Горько мне стало на родной стороне. Ни на что бы тогда не глядел я
и не знай куда бы готов был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет
и побольше
прошло с той поры, а как вспомнишь,
так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда
ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя…
И решил я покинуть родну сторону, чтоб в нее до гробовой доски не заглядывать…
— Молодость! — молвил старый Снежков, улыбаясь
и положив руку на плечо сыну. — Молодость, Патап Максимыч, веселье на уме… Что ж?.. Молодой квас —
и тот играет, а коли млад человек не добесится,
так на старости с ума
сойдет… Веселись, пока молоды. Состарятся, по крайности будет чем молодые годы свои помянуть.
Так ли, Патап Максимыч?
— Да так-то оно
так, Максимыч, — отвечала Аксинья Захаровна. — А все бы лучше, кабы он в подклете обедал
и без тебя бы наверх не
ходил… Что ему здесь делать?.. Не веришь ты, кормилец, все сердечушко изныло у меня…
У Патапа Максимыча в самом деле новые мысли в голове забродили. Когда он
ходил взад
и вперед по горницам, гадая про будущие миллионы, приходило ему
и то в голову, как дочерей устроить. «Не Снежковым чета женихи найдутся, — тогда думал он, — а все ж не выдам Настасью за
такого шута, как Михайло Данилыч… Надо мне людей богобоязненных, благочестивых, не скоморохов, что теперь по купечеству пошли. Тогда можно
и небогатого в зятья принять, богатства на всех хватит».
— Легко сказать — купим, — прервал Стуколов. — Ежели бы земли-то здешние были барские, нечего бы
и толковать, купил
и шабаш, а тут ведь казна. Годы
пройдут, пока разрешат продажу. По здешним местам казенных земель спокон веку никто не покупывал,
так…
— Как возможно, любезненькой ты мой!.. Как возможно, чтобы весь монастырь про
такую вещь знал?.. — отвечал отец Михаил. — В огласку
таких делов пускать не годится… Слух-то по скиту
ходит, много болтают, да пустые речи пустыми завсегда
и остаются. Видят песок, а силы его не знают, не умеют, как за него взяться… Пробовали, как Силантий же, в горшке топить; ну, известно, ничего не вышло; после того сами же на смех стали поднимать, кто по лесу золотой песок собирает.
Хоть
и верил он Сергею Андреичу, хоть не боялся передать ему тайны, а все-таки слово про золото не по маслу с языка
сошло.
И когда он с тайной своей распростался, ровно куль у него с плеч скатился… Вздохнул даже — до того вдруг
так облегчало.
— Как же, матушка, раза три
ходила, — отвечала казначея, — да вот
и мать Аркадия к ней захаживала, а Марьюшку
так почти каждый день Марья Гавриловна к себе призывала.
— Ну, ступайте-ка, девицы, спать-ночевать, — сказала Манефа, обращаясь к Фленушке
и Марьюшке. — В келарню-то ужинать не
ходите, снежно, студено. Ехали мы, мать София,
так лесом-то ничего, а на поляну как выехали,
такая метель поднялась, что свету Божьего не стало видно. Теперь
так и метет… Молви-ка, Фленушка, хоть Наталье, принесла бы вам из келарни поужинать, да яичек бы, что ли, сварили, аль яиченку сделали, молочка бы принесла. Ну, подите со Христом.
— Не разберешь, — ответила Фленушка. — Молчит все больше. День-деньской только
и дела у нее, что поесть да на кровать. Каждый Божий день до обеда проспала, встала — обедать стала, помолилась да опять спать завалилась. Здесь все-таки маленько была поворотливей. Ну, бывало, хоть к службе
сходит, в келарню, туда, сюда, а дома ровно сурок какой.
— Э! Перестань. Прежде смерти не умрешь! — сказала ей Фленушка. — Зубаст Патап Максимыч, да нас с тобой не съесть ему, а
и захотел бы,
так не по горлу придемся — подавится. Говорила тебе, хочешь в шелковых сарафанах
ходить?
— Ну, сватушка, нечего сказать — умел дочку уродить, умел
и вырастить.
Такой красавицы,
такой умницы,
пройди всю Москву насквозь, с огнем не отыщешь.
Так и разливается плачет
и сама ровно не в себе
ходит.
— Так-то оно
так, Пантелей Прохорыч, а все же гребтится мне, — сказал на то Алексей. — Мало ль что может быть впереди:
и Патап Максимыч смертный человек, тоже пóд Богом
ходит… Ну как не станет его, тогда что?.. Опять же, как погляжу я на него, нравом-то больно крутенек он.
— Чтой-то, парень? — дивился Пантелей. — Голова
так и палит у тебя, а сам причитаешь, ровно баба в родах?.. Никак, слезу ронишь?.. Очумел, что ли, ты, Алексеюшка?.. В портках, чать,
ходишь, не в сарафане, как же тебе рюмы-то распускать… А ты рассказывай, размазывай толком, что хотел говорить.
— Чего ей еще?.. Какого рожна? — вспыхнул Патап Максимыч. — Погляди-ка на него, каков из себя… Редко сыщешь:
и телен,
и делен,
и лицом казист,
и глядит молодцом… Выряди-ка его хорошенько, девки за ним не угонятся… Как Настасье не полюбить
такого молодца?.. А смиренство-то какое, послушли́вость-та!.. Гнилого слова не
сходит с языка его… Коли Господь приведет мне Алексея сыном назвать, кто счастливее меня будет?
Так и рвется,
так и наскакивает на него Аксинья Захаровна. Полымем пышет лицо, разгорается сердце,
и порывает старушку костлявыми перстами вцепиться в распухшее багровое лицо родимого братца… А когда-то
так любовно она водилась с Микешенькой, когда-то любила его больше всего на свете, когда-то певала ему колыбельные песенки, суля в золоте
ходить, людям серебро дарить…
Ровно живой воды хлебнула Настя, когда велели ей сряжаться в Комаров. Откуда смех
и песни взялись. Весело бегает, радостно суетится — узнать девки нельзя. Параша — та ничего. Хоть
и рада в скит ехать, но
таким же увальнем сряжается, каким завсегда обыкла
ходить.
«Были, дескать, мы на Радунице в Манефиной обители, слышали поученье от Божественного писания — в кабак не
ходи,
и там средь пьяных
такой срамоты не услышишь…» Вот что скажут по твоей милости…
И лекаря-то выписала поганить нечестивым лекарством святую душеньку,
и власть-то забрала в обители непомерную,
такую власть, что даже ключницу, мать Софию, из игуменских келий выгнала, не уважа того, что пятнадцать годов она в ключах при матушке
ходила, а сама Марья Гавриловна без году неделя в обители живет, да
и то особым хозяйством…
— Намедни, как ты хворала, матушка, ронжински ребята ко мне в келарню старчика приводили. В Поломских лесах, сказывал, спасался, да лес-то вырубать зачали,
так он в иное место пробирался…
И сказывал тот старчик, что твое же слово: по скорости-де скончание веку будет, антихрист-де давно уж народился, а под Москвой, в Гуслицах,
и Господни свидетели уж с полгода
ходят — Илья пророк с Енохом праведным.
— С ума
сошла?.. По тебе ль
такое дело? — подняв голову
и пристально взглянув на Фленушку, молвила Манефа.
Глазам не верил Алексей,
проходя через комнаты Колышкина… Во сне никогда не видывал он
такого убранства. Беломраморные стены ровно зеркала стоят, — глядись в них
и охорашивайся… Пол — тоже зеркало, ступить страшно, как на льду поскользнешься, того гляди… Цветы цветут, каких вздумать нельзя… В коврах ноги, ровно в сыпучем песке, грузнут…
Так прекрасно,
так хорошо, что хоть в Царстве Небесном
так в ту же бы пору.
— Признаться сказать, понять не могу, как это вздумалось Патапу Максимычу отпустить тебя, когда он столько дорожил тобой, —
ходя взад
и вперед по комнате, говорил Сергей Андреич. — Великим постом заезжал он ко мне не на долгое время, — помнишь, как он на Ветлугу с теми плутами ездил. В ту пору он тобой нахвалиться не мог…
Так говорил: «С этим человеком по гроб жизни своей не расстанусь». Как же у вас после того на вон-тараты пошло?.. Скажи по правде, не накуролесил ли ты чего?
— Нет, я
так… — проговорил Алексей, снял картуз, поклонился капитану
и спешным шагом
сошел на берег.
— Ну
так должность твоя вот какая будет, — начал он, продолжая
ходить по комнате
и от времени до времени взглядывая на Алексея.
Прошло сколько-то времени — говорит голова Морковкину: виделся-де он с Патапом Максимычем,
и Патап-де Максимыч ему сказывал, что он деньги давал взаймы Трифону Лохматому, а коль понадобится, говорит,
так и вдвое
и втрое дам ему, а сыном его Алексеем
так доволен Патап Максимыч, как больше нельзя… «А вот это на его же, Алексея Лохматого, счет», — примолвил Михайло Васильич, вынимая из кармана рекрутску квитанцию.
— А вот как, — ответил Василий Борисыч. — Человеку с достатком приглядеться к какому ни на есть месту, узнать, какое дело сподручнее там завести, да, приглядевшись,
и зачинать с Божьей помощью. Год
пройдет, два
пройдут, может статься,
и больше… А как приглядятся мужики к работе да увидят, что дело-то выгодно, тогда не учи их — сами возьмутся… Всякий промысел
так зачинался.
— Да видите ли что, Алексей Трифоныч, — протяжно
и внушительно стал говорить ему маклер. — Теперь вы в купцы еще не записаны, однако ж, заплативши гильдию, все-таки на линии купца стоите… Вам бы одежу-то сменить… По-крестьянскому
ходить теперь вам не приходится… Наденьте-ка хороший сюртук, да лаковые сапоги, да модную шляпу либо фуражку — совсем другое уваженье к вам будет…
—
И вовсе тут ничего смешного нет, — нахмурясь, сказал Алексей. — Все хорошие люди
так ходят… А я обсевок, что ли, какой?.. Для че
и мне полированным человеком не быть?..
Заметив досаду Алексея, Марья Гавриловна тотча́с же стала его уверять, что для нее он во всяком наряде хорош
и, если ему нравится
так ходить, воле его перечить не станет она.
— Ну, вот видишь ли, матушка, — начала Виринея. — Хворала ведь она, на волю не выходила, мы ее, почитай, недели с три
и в глаза не видывали, какая есть Марья Гавриловна. А на другой день после твоего отъезда оздоровела она, матушка, все болести как рукой сняло, веселая
такая стала да проворная,
ходит, а сама попрыгивает: песни мирские даже пела. Вот грех-то какой!..
— Очень просто, — улыбаясь, но опять-таки полушепотом, ответил Смолокуров. — Сегодня сами видели, каков ревнитель Васька Пыжов, а послезавтра, только что минёт китежское богомолье, ихнего брата, ревнителей, целая орава сюда привалит… Гульба пойдет у них, солдаток набредет, на гармониях пойдут, на балалайках, вина разливанное море…
И тот же Васька Пыжов,
ходя пьяный, по роще станет невидимых святых нехорошими словами окликать… Много
таких.
— Как можно Варвару? — тревожно заговорила игуменья. — Нет, уж вы, пожалуйста, про нее
и не поминайте… Мне-то как же без Варварушки быть?..
И за мной
ходить,
и на клиросе в головщицах,
и письма какие случатся, все она да она… Без Варвары я как без рук… Коли
так,
так уж лучше Катерину пошлем: плакальщиц по ней не будет.
— Живала она в хороших людях, в Москве, — слово за словом роняла Фленушка. — Лучше ее никто из наших девиц купеческих порядков не знает… За тобой
ходить, говоришь, некому —
так я-то у тебя на что?.. От кого лучше уход увидишь?.. Я бы всей душой рада была… Иной раз чем бы
и не угодила, ты бы своею любовью покрыла.
Прихожие богомольцы перед ним на две стороны расступились.
Прошел Михайло Васильич в самый перед. Приняв поданный ему белицей подручник, чинно сотворил семипоклонный начáл
и низко всем поклонился, с важностью глядя на бывших в часовне. А глаза
так и говорят: «Глядите, православные, в каку одежу я вырядился!.. Царское жалованье!..»
Так размышлял Василий Борисыч, спешным шагом
ходя взад
и вперед по светлице, а Семен Петрович той порой у окна сидел.
Побледнел Василий Борисыч, смутился, хотел что-то сказать, раскрыл рот, да
так и остался. Не
сходят слова с языка.
Проходя мимо открытого окна, Фленушка заглянула в него… Как в темную ночь сверкнет на один миг молния, а потом все,
и небо,
и земля, погрузится в непроглядный мрак,
так неуловимым пламенем вспыхнули глаза у Фленушки, когда она посмотрела в окно… Миг один —
и, подсевши к столу, стала она холодна
и степенна,
и никто из девиц не заметил мимолетного ее оживления. Дума, крепкая, мрачная дума легла на высоком челе, мерно
и трепетно грудь поднималась. Молчала Фленушка.
Фленушка с Марьюшкой ушли в свои горницы, а другие белицы, что
ходили гулять с Прасковьей Патаповной, на дворе стояли
и тоже плакали. Пуще всех ревела, всех голосистей причитала Варвара, головница Бояркиных, ключница матери Таисеи. Она одна из Бояркиных
ходила гулять к перелеску,
и когда мать Таисея узнала, что случилось, не разобрав дела, кинулась на свою любимицу
и так отхлестала ее по щекам, что у той все лицо раздуло.