Неточные совпадения
Если б Варвара была
дома — хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И — стонет, как ребенок во сне. А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз веры» — неплохо! Варвара, вероятно, пошла к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни?
Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
Самгин слушал и, следя за лицом рассказчика, не верил ему. Рассказ напоминал что-то читанное, одну из историй, которые сочинялись мелкими
писателями семидесятых годов. Почему-то было приятно узнать, что этот модно одетый человек — сын содержателя
дома терпимости и что его секли.
У нас в
доме начали часто бывать молодые (относительно молодые)
писатели, которых раньше не бывало, бывшие младороссы, принявшие советскую ориентацию.
Когда нужно было хлопотать о членах Союза
писателей, освобождать их из тюрьмы или охранять от грозящего выселения из квартир, то обыкновенно меня просили ездить для этого к Каменеву, в помещение московского Совета рабочих депутатов, бывший
дом московского генерал-губернатора.
После смерти Ивана Фирсанова владетельницей бань, двадцати трех
домов в Москве и подмосковного имения «Средниково», где когда-то гащивали великие
писатели и поэты, оказалась его дочь Вера.
Ранее, до «Щербаков», актерским трактиром был трактир Барсова в
доме Бронникова, на углу Большой Дмитровки и Охотного ряда. Там существовал знаменитый Колонный зал, в нем-то собирались вышеупомянутые актеры и
писатели, впоследствии перешедшие в «Щербаки», так как трактир Барсова закрылся, а его помещение было занято Артистическим кружком, и актеры, день проводившие в «Щербаках», вечером бывали в Кружке.
Можно было легко угадать, что Авдиеву будет трудно ужиться с этим неуклонным человеком. А Авдиев вдобавок ни в чем не менял своего поведения. По — прежнему читал нам в классах новейших
писателей; по — прежнему мы собирались у него группами на
дому; по — прежнему порой в городе рассказывали об его выходках…
— Например, Загоскин [Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852) — русский
писатель, автор многочисленных романов, из которых наибольшей известностью пользовались «Юрий Милославский» и «Рославлев».], Лажечников [Лажечников Иван Иванович (1792—1869) — русский
писатель, автор популярных в 30-40-е годы XIX в. исторических романов: «Ледяной
дом» и др.], которого «Ледяной
дом» я раз пять прочитала, граф Соллогуб [Соллогуб Владимир Александрович (1814—1882) — русский
писатель, повести которого пользовались в 30-40-х годах большим успехом.]: его «Аптекарша» и «Большой свет» мне ужасно нравятся; теперь Кукольник [Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868) — русский
писатель, автор многочисленных драм и повестей, проникнутых охранительными крепостническими идеями.], Вельтман [Вельтман Александр Фомич (1800—1870) — русский
писатель, автор произведений, в которых идеализировалась патриархальная старина...
Основал ее
писатель Н.Ф. Павлов и начал печатать в своей типографии в
доме Клевезаль, против Мясницкой части. Секретарем редакции был Н.С. Скворцов, к которому, после смерти Павлова, в 1864 году перешла газета, — и сразу стала в оппозицию «Московским ведомостям» М.Н. Каткова и П.М. Леонтьева.
Великий
писатель квартировал в
доме своей сестры, жены камергера и помещицы; оба они, и муж и жена, благоговели пред знаменитым родственником, но в настоящий приезд его находились оба в Москве, к великому их сожалению, так что принять его имела честь старушка, очень дальняя и бедная родственница камергера, проживавшая в
доме и давно уже заведовавшая всем домашним хозяйством.
Задумал было Валерьян приняться за чтение, но в библиотеке Петра Григорьича, тоже перевезенной из его городского
дома и весьма немноготомной, оказались только книги масонского содержания, и, к счастью, в одном маленьком шкафике очутился неизвестно откуда попавший Боккачио [Боккачио — Боккаччо Джованни (1313—1375) — итальянский писатель-гуманист, автор «Декамерона».] на французском языке, за которого Ченцов, как за сокровище какое, схватился и стал вместе с супругою целые вечера не то что читать, а упиваться и питаться сим нескромным
писателем.
Девятого мая 1921 года возвращаюсь откуда-то поздно вечером домой. Тверским бульваром. Большие окна
Дома Герцена по обыкновению ярко освещены. Я отворил дверь в зал Союза
писателей в то время, когда там гремели аплодисменты.
— Знаешь, кто живёт в том
доме? — спросил Маклаков, посмотрев назад. — Миронов —
писатель — помнишь?
А через несколько часов Евсей сидел на тумбе против
дома Перцева. Он долго ходил взад и вперёд по улице мимо этого
дома, сосчитал в нём окна, измерил шагами его длину, изучил расплывшееся от старости серое лицо
дома во всех подробностях и, наконец, устав, присел на тумбу. Но отдыхать ему пришлось недолго, — из двери вышел
писатель в накинутом на плечи пальто, без галош, в шапке, сдвинутой набок, и пошёл через улицу прямо на него.
— Вот что! — неожиданно грубо и с сердцем заговорил Маклаков, когда снова подходили к
дому, где жил
писатель. — Я в самом деле уезжаю, — навсегда, из России. Мне нужно передать этому…
писателю бумаги. Видишь, вот — пакет?
— Нынешние
писатели описывают то, что и в
домах видят!.. — остановил ее критик, принявший несколько на свой счет фразу Татьяны Васильевны о том, что нынешние
писатели изображают одни уличные сцены.
Повесть моя заключает в себе полную и замечательную историю возвышения, славы и торжественного падения Марьи Александровны и всего ее
дома в Мордасове: тема достойная и соблазнительная для
писателя.
На другой день получена была бумага об увольнении председателя и предписание министра исправлять мне его должность; третьим цензором назначен был известный
писатель В. В. Измайлов. Через месяц комитет переместился в
дом университетской типографии, и я весь погрузился в исполнение моей должности, которую очень полюбил, потому что она соответствовала моей склонности к литературе.
Где первоначально были помещены такие-то стихи, какие в них были опечатки, как они изменены при последних изданиях, кому принадлежит подпись А или В в таком-то журнале или альманахе, в каком
доме бывал известный
писатель, с кем он встречался, какой табак курил, какие носил сапоги, какие книги переводил по заказу книгопродавцев, на котором году написал первое стихотворение — вот важнейшие задачи современной критики, вот любимые предметы ее исследований, споров, соображений.
— «Найди, говорит, мне, Мишель», — меня в
домах Мишелем зовут, потому, я дам завиваю, — «найди, говорит, мне, Мишель, жениха, чтоб был из
писателей».
«Тогда я еще надеялся на воскресение, — говорит
писатель, от лица которого ведется рассказ в «Униженных и оскорбленных». — Хотя бы в сумасшедший
дом поступить, что ли, — решил я наконец, — чтобы повернулся как-нибудь мозг в голове и расположился по-новому, а потом опять вылечиться. Была же жажда жизни и вера в нее!»
В
доме ее кузины, в огромном казенном помещении около Технологического института, давали танцевальные вечера, и с многими дамами и девицами я познакомился как
писатель. Но это не было там особенно привлекал тельным званием.
Русских тогда в Латинском квартале было еще очень мало, больше все медики и специалисты — магистранты. О настоящих политических"изгнанниках"что-то не было и слышно. Крупных имен — ни одного. Да и в легальных сферах из
писателей никто тогда не жил в Париже. Тургенев, может быть, наезжал; но это была полоса его баденской жизни.
Домом жил только Н.И.Тургенев — экс-декабрист; но ни у меня, ни у моих сожителей не было случая с ним видеться.
И то, что я тогда слыхал про пьянство в
доме графа, прямо пугало меня, не потому, чтобы я был тогда такая"красная девица", а потому, что я слишком высоко ставил звание
писателя.
Первое ощущение того, что я уже
писатель, что меня печатают и читают в Петербурге, — испытал я в конторе"Библиотеки для чтения", помещавшейся в книжном магазине ее же издателя, В.П.Печаткина, на Невском в
доме Армянской церкви, где теперь тоже какой-то, но не книжный, магазин.
Бытовая сторона жизни гимназиста для будущего
писателя была бы еще богаче содержанием, если б меня не так строго держали
дома, если б до шестнадцатилетнего возраста при мне не состояли гувернеры.
В литературные кружки мне не было случая попасть. Ни дядя, ни отец в них не бывали. Разговоров о славянофилах, о Грановском, об университете, о
писателях я не помню в тех
домах, куда меня возили. Гоголь уже умер. Другого «светила» не было. Всего больше говорили о «Додо», то есть о графине Евдокии Ростопчиной.
Нас рано стали возить в театр. Тогда все почти
дома в городе были абонированы. В театре зимой сидели в шубах и салопах, дамы в капорах. Впечатления сцены в том, кому суждено быть
писателем, — самые трепетные и сложные. Они влекут к тому, что впоследствии развернется перед тобою как бесконечная область творчества; они обогащают душу мальчика все новыми и новыми эмоциями. Для болезненно-нервных детей это вредно; но для более нормальных это — великое бродило развития.
И вся обширная квартира в
доме Краевского на Литейной совсем не смотрела редакцией или помещением кабинетного человека или
писателя, ушедшего в книги, в коллекции, в собирание каких-нибудь предметов искусства. В бильярдной одну зиму стоял и стол секретаря редакции. В кабинет Некрасова сотрудники проникали в одиночку; никаких общих собраний, бесед или редакционных вечеринок никогда не бывало.
Для меня как начинающего
писателя, который должен был совершенно заново знакомиться с литературной сферой,
дом Писемских оказался немалым ресурсом. Они жили не открыто, но довольно гостеприимно. С А.Ф. у меня установились очень скоро простые хорошие отношения и как с редактором. Я бывал у него и не в редакционные дни и часы, а когда мне понадобится.
Тогда автор"Карамазовых"хоть и стоял высоко как
писатель, особенно после"Записок из мертвого
дома", но отнюдь не играл роли какого-то праведника и вероучителя, как в последние годы своей жизни.
Настоящих литературных"салонов"тогда что-то не водилось в свете, кроме двух-трех высокопоставленных
домов, куда допускались такие
писатели, как Тургенев, Тютчев, Майков и некоторые другие. Приглашали и Писемского.
В Соллогубе остался и бурш, когда-то учившийся в Дерпте, член русской корпорации. Сквозь его светскость чувствовался все-таки особого пошиба барин, который и в петербургском монде в года молодости выделялся своим тоном и манерами, водился постоянно с
писателями и, когда женился и зажил
домом, собирал к себе пишущую братию.
Жили в Казани и шумно и привольно, но по части высшей „интеллигенции“ было скудно. Даже в Нижнем нашлось несколько
писателей за мои гимназические годы; а в тогдашнем казанском обществе я не помню ни одного интересного мужчины с литературным именем или с репутацией особенного ума, начитанности. Профессора в тамошнем свете появлялись очень редко, и едва ли не одного только И.К.Бабста встречал я в светских
домах до перехода его в Москву.
Таким драматургам, как Чернышев, было еще удобнее ставить, чем нам. Они были у себя
дома, писали для таких-то первых сюжетов, имели всегда самый легкий сбыт при тогдашней системе бенефисов. Первая большая пьеса Чернышева"Не в деньгах счастье"выдвинула его как
писателя благодаря игре Мартынова. А"Испорченная жизнь"разыграна была ансамблем из Самойлова, П.Васильева, Снетковой и Владимировой.
Действительно, прошло года два, пока нам удалось добиться утверждения кооперативного товарищества
писателей, и только тогда мы получили возможность снять с нашей «фирмы» пресловутый «торговый
дом».
Не помню, случилось ли мне проговориться, — помню только чрезвычайно отчетливо часть нашего разговора, бывшего тотчас после обеда в парке акционерного
дома, и где Гончаров сам, говоря о способности
писателя к захватыванию в свои произведения больших полос жизни, выразился такой характерной фразой, и притом без малейшего раздражения...
А генерал Арапов, в свою очередь, был славен и жил широко; в его
доме на Лекарской улице был «открытый стол» и самые злые собаки, а при столе были свои
писатели и поэты.
Чудный звон золота заставлял слетаться, как мух на мед, в открытые двери
дома миллионера и чопорных великосветских бар, и искателей приключений, и выдающихся артистов, артисток,
писателей, художников, адвокатов…
Жалостливый вид, в котором он слушал соловьев у частокола, был результатом того, что он в это время особенно сильно пострадал за свое пристрастие к литературным занятиям, и притом все в этот раз им написанное было уничтожено, а именно, статья о лекции в Троицком переулке была изорвана супругою
писателя в клочки, а сам он оцарапан, облит чернилами, отлучен от домашнего очага и изгнан из
дома с отобранием от него часов и денег.