Неточные совпадения
Внизу, над кафедрой, возвышалась, однообразно размахивая рукою, половинка тощего
профессора, покачивалась лысая, бородатая голова, сверкало стекло и золото очков. Громким
голосом он жарко говорил внушительные слова.
В углу комнаты — за столом — сидят двое: известный
профессор с фамилией, похожей на греческую, — лекции его Самгин слушал, но трудную фамилию вспомнить не мог; рядом с ним длинный, сухолицый человек с баками, похожий на англичанина, из тех, какими изображают англичан карикатуристы. Держась одной рукой за стол, а другой за пуговицу пиджака, стоит небольшой растрепанный человечек и, покашливая, жидким
голосом говорит...
«Да не извольте выбирать», — замечал дребезжащим
голосом какой-нибудь посторонний, но раздражительный старичок,
профессор из другого факультета, внезапно возненавидевший несчастного бакенбардиста.
Я чуть не захохотал, но, когда я взглянул перед собой, у меня зарябило в глазах, я чувствовал, что я побледнел и какая-то сухость покрыла язык. Я никогда прежде не говорил публично, аудитория была полна студентами — они надеялись на меня; под кафедрой за столом — «сильные мира сего» и все
профессора нашего отделения. Я взял вопрос и прочел не своим
голосом: «О кристаллизации, ее условиях, законах, формах».
А бедняга-«
профессор» только озирался с глубокою тоской, и невыразимая мука слышалась в его
голосе, когда, обращая к мучителю свои тусклые глаза, он говорил, судорожно царапая пальцами по груди...
— Сейчас, — сказал тихим
голосом «
профессор», удивив меня этим сознательным ответом.
— Да, — промолвил он с улыбкой в
голосе, — какой-нибудь
профессор догматического богословия или классической филологии расставит врозь ноги, разведет руками и скажет, склонив набок голову: «Но ведь это проявление крайнего индивидуализма!» Дело не в страшных словах, мой дорогой мальчик, дело в том, что нет на свете ничего практичнее, чем те фантазии, о которых теперь мечтают лишь немногие.
Профессор с сожалением посмотрел мне в лицо и тихим, но твердым
голосом сказал...
— Да…
профессор, — мы тоже ценим науку, — говорил Крестовоздвиженский своим грубовато-искренним
голосом, — но мы не забываем, что в то время, как интеллигенция красуется на солнце, там, где-нибудь в глубине шахт, роются люди… Вот именно, как говорит Некрасов: предоставив почтительно нам погружаться в искусства, в науки…
За всеми этими делишками
профессор не заметил трех суток, но на четвертые его вновь вернули к действительной жизни, и причиной этого был тонкий и визгливый
голос с улицы.
— Владимир Ипатьич! — прокричал
голос в открытое окно кабинета с улицы Герцена.
Голосу повезло: Персиков слишком переутомился за последние дни. В этот момент он как раз отдыхал, вяло и расслабленно смотрел глазами в красных кольцах и курил в кресле. Он больше не мог. И поэтому даже с некоторым любопытством он выглянул в окно и увидал на тротуаре Альфреда Бронского.
Профессор сразу узнал титулованного обладателя карточки по остроконечной шляпе и блокноту. Бронский нежно и почтительно поклонился окну.
— Прошу тысячу раз извинения, глубокоуважаемый
профессор, — заговорил молодой человек тонким
голосом, — что я врываюсь к вам и отнимаю ваше драгоценное время, но известие о вашем мировом открытии, прогремевшее по всему миру, заставляет наш журнал просить у вас каких-либо объяснений.
— Пару минуточек, дорогой
профессор, — заговорил Бронский, напрягая
голос с тротуара, — я только один вопросик, и чисто зоологический. Позволите предложить?
Персиков вернулся в кабинет, к диаграммам, но заниматься ему все-таки не пришлось. Телефон выбросил огненный кружочек, и женский
голос предложил
профессору, если он желает жениться на вдове интересной и пылкой, квартиру в семь комнат. Персиков завыл в трубку...
— Кошмарное убийство на Бронной улице!! — завывали неестественные сиплые
голоса, вертясь в гуще огней между колесами и вспышками фонарей на нагретой июньской мостовой, — кошмарное появление болезни кур у вдовы попадьи Дроздовой с ее портретом!.. Кошмарное открытие луча жизни
профессора Персикова!!
— Что вам надо? — страшно спросил Персиков, сдирая при помощи Панкрата с себя пальто. Но котелок быстро утихомирил Персикова, нежнейшим
голосом нашептав, что
профессор напрасно беспокоится. Он, котелок, именно затем здесь и находится, чтобы избавить
профессора от всяких назойливых посетителей… что
профессор может быть спокоен не только за двери кабинета, но даже и за окна. Засим неизвестный отвернул на мгновение борт пиджака и показал
профессору какой-то значок.
Панкрат немедленно исполнил приказание, и через четверть часа в кабинете
профессора, усеянном опилками и обрывками бумаги, забушевал его
голос.
— Господин
профессор, — начал незнакомец приятным сиповатым
голосом, — простите простого смертного, нарушившего ваше уединение.
— Извиняюсь, — ответил встречный неприятным
голосом, и кое-как они расцепились в людской каше. И
профессор, направляясь на Пречистенку, тотчас забыл о столкновении.
Виктор принялся говорить, глядя в потолок, не спеша и в нос, о театре, о двух ему знакомых актерах, о какой-то Серафиме Серафимовне, которая его «надула», о новом
профессоре Р., которого обозвал скотиной, — потому, представьте, что урод выдумал? Каждую лекцию с переклички начинает, а еще либералом считается! В кутузку я бы всех ваших либералов запрятал! — и, обратившись наконец всем лицом и телом к Фустову, промолвил полужалобным, полунасмешливым
голосом...
—
Профессор, верните мне мою расписку. Умоляю вас, — и даже
голос мой жалостливо дрогнул.
Омакнул в воду губку, прошел ею по нем несколько раз, смыв с него почти всю накопившуюся и набившуюся пыль и грязь, повесил перед собой на стену и подивился еще более необыкновенной работе: всё лицо почти ожило, и глаза взглянули на него так, что он, наконец, вздрогнул и, попятившись назад, произнес изумленным
голосом: «Глядит, глядит человеческими глазами!» Ему пришла вдруг на ум история, слышанная давно им от своего
профессора, об одном портрете знаменитого Леонардо да Винчи, над которым великий мастер трудился несколько лет и всё еще почитал его неоконченным и который, по словам Вазари, был, однако же, почтен от всех за совершеннейшее и окончательнейшее произведение искусства.
Перед этим меня трое
профессоров осматривали, и они то же самое сказали в один
голос.
Тишина, вздохи. Потом слышпы топот шагов, шум
голосов, двери растворяются настежь, и стремительно вваливаются: Гросман с завязанными глазами, держащий за руку Сахатова,
профессор и доктор, толстая барыня и Леонид Федорович, Бетси и Петрищев, Василий Леонидыч и Марья Константиновна, барыня и баронесса, Федор Иваны и и Таня. Три мужика, кухарка и старый повар (невидим). Мужики вскакивают. Гросман входит быстрыми шагами, потом останавливается.
Профессор (особенным
голосом). Николай! Ты это?
Все в один
голос осыпали меня насмешливыми поздравлениями, что «нашелся еще такой же урод, как я и
профессор Городчанинов, лишенный от природы вкуса и чувства к прекрасному, который ненавидит Карамзина и ругает эпоху, произведенную им в литературе; закоснелый славяноросс, старовер и гасильник, который осмелился напечатать свои старозаветные остроты и насмешки, и над кем же?
—
Профессор, у меня, кажется… саркома на руке, — сказал я обрывающимся
голосом.
Сочным, жизнерадостным
голосом, наполнившим всю кухню,
профессор сказал...
Белозеров настороженно прислушивался.
Профессор Дмитревский своим громким, полным
голосом сказал...
В кресла было приглашено целое общество — больше мужчины — из стародворянского круга, из писателей,
профессоров, посетителей Малого театра. Там столкнулся я опять с Кетчером, и он своим зычным
голосом крикнул мне...
В Жюле Симоне чувствовался
профессор Сорбонны, привыкший излагать философские системы."Громить"он не мог и по недостатку физической силы, и по тембру
голоса, но его речи были не менее неприятны правительству по своему — на тогдашний аршин — радикализму и фактическому содержанию.
Катков тогда смотрел еще совсем не старым мужчиной с лицом благообразного типа, красивыми глазами, тихими манерами и спокойной речью глуховатого
голоса. Он похож был на
профессора гораздо больше, чем на профессионального журналиста. Разговорчивостью и он не отличался. За столом что-то говорили об Англии, и сразу чувствовалось, что это — главный конек у этих англоманов и тогда самой чистой водылибералов русской журналистики.
Ж.Симон тогда смотрел еще совсем не стариком, а он был уже в Февральскую революцию депутатом и известным
профессором философии. Вблизи я увидал его впервые и услыхал его высокий"нутряной"
голос с певучими интонациями. Когда Гамбетта познакомил нас с ним, он, узнав, что я молодой русский писатель, сказал с тонкой усмешкой...
Взошел на кафедру маленький, горбатенький человечек. Черно-седая борода и совсем лысая голова с высоким, крутым лбом.
Профессор русской литературы, Орест Федорович Миллер. Он говорил о Византии, о византийском христианстве, о «равноапостольном» византийском императоре Константине Великом. Из-за кафедры видна была одна только голова
профессора. Говорил он напыщенным, декламаторским
голосом, как провинциальные трагики.
Перед входом
профессора в аудиторию далеко еще за дверями уже слышался его властный, что-то приказывающий
голос; кажется, это у него была рассчитанная манера предварять аудиторию о своем пришествии.
Когда
профессор замечал у экзаменующегося родную ленточку, глаза его светлели и
голос становился мягким.
Оба
профессора вторично ахнули. Васильевский сказал увещевающим
голосом...
Я был на вскрытии трупа. Он лежал на цинковом столе, прекрасный, как труп Аполлона. Восковое, спокойное лицо, правая бровь немного сдвинута. Под левым соском маленькая черная ранка. Пуля пробила сердце. Рука не дрогнула, и он хорошо знал анатомию.
Профессор судебной медицины Кербер приступил к вскрытию… Кроваво зияла открытая грудобрюшная полость,
профессор копался в внутренностях и равнодушным дребезжащим
голосом диктовал протокол вскрытия...
Глаза рассказчика подернулись маслом. Память о любимом
профессоре, успех передачи его
голоса, манеры, мимики действовали на него подмывательно. И слушатели нашлись чуткие.
Накануне была репетиция, последняя генеральная репетиция в костюмах и в гриме, как это и полагается здесь. Желая сохранить все силы на завтра, мы, по выражению нашего молодого
профессора, «везли» репетицию кое-как, спустя рукава. Дико звучали наши
голоса в совершенно пустом зале Образцового театра, куда на репетиции не допускался никто.
— О чем? О своем
голосе. Вы знаете, что наш учитель пения был у Николая Николаевича и уговорил его отдать меня в консерваторию. Вчера я была там, и
профессор, слушавший меня, сказал, что у меня редкий
голос, так что у меня есть надежда петь когда-нибудь, как моя мать…
Старик-профессор, любимец студентов, сняв череп Аристархова, начал лекцию своим ровным
голосом.