Неточные совпадения
—
Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили господа.
Свезти его в Италию
Сулились, да уехали…
А он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно в Конотоп,
Ему здесь делать нечего…
Собаки дом покинули
(Озлилась круто женщина),
Кому здесь дело есть?
Да у него ни спереди,
Ни сзади… кроме
голосу… —
«Зато уж голосок...
Только в Северном Жуке, в шуточном фельетоне о
певце Драбанти, спавшем с
голоса, было кстати сказано несколько презрительных слов о книге Кознышева, показывавших, что книга эта уже давно осуждена всеми и предана на всеобщее посмеяние.
Здоровый, свежий, как девка, детина, третий от руля, запевал звонко один, вырабатывая чистым
голосом; пятеро подхватывало, шестеро выносило — и разливалась беспредельная, как Русь, песня; и, заслонивши ухо рукой, как бы терялись сами
певцы в ее беспредельности.
Снова стало тихо;
певец запел следующий куплет; казалось, что
голос его стал еще более сильным и уничтожающим, Самгина пошатывало, у него дрожали ноги, судорожно сжималось горло; он ясно видел вокруг себя напряженные, ожидающие лица, и ни одно из них не казалось ему пьяным, а из угла, от большого человека плыли над их головами гремящие слова...
Кутузов, который мог бы гордиться
голосом, подчеркивает себя тем, что не ценит свой дар
певца.
— Фу! черт возьми! — сказал, вскочив с постели, Обломов. —
Голос, что ли, у тебя хорош? Точно итальянский
певец!
Я, впрочем, не помню, чтобы встречались хорошие
голоса, но хуже всего было то, что и
певцы и певицы пели до крайности вычурно; глотали и коверкали слова, картавили, закатывали глаза и вообще старались дать понять, что, в случае чего, недостатка по части страстности опасаться нет основания.
Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется, и пылает гений.
Певца, плененного тобой,
Не отвергай смиренной дани,
Внемли с улыбкой
голос мой,
Как мимоездом Каталани
Цыганке внемлет кочевой.
А
певцы все пели одну гадость за другою и потом вдруг заспорили. Вспоминали разные женские и мужские имена, делали из них грязнейшие комбинации и, наконец, остановясь на одной из таких пошлых и совершенно нелепых комбинаций, разделились на
голоса. Одни утверждали, что да, а другие, что нет.
И Мишка-певец, который вовсе не был
певцом, а владельцем аптекарского склада, сейчас же, как вошел, запел вибрирующим, пресекающимся, козлиным
голосом...
Лихонин и Ярченко не захотели остаться у него в долгу. Началась попойка. Бог знает каким образом в кабинете очутились вскоре Мишка-певец и Колька-бухгалтер, которые сейчас же запели своими скачущими
голосами...
Мишка-певец и его друг бухгалтер, оба лысые, с мягкими, пушистыми волосами вокруг обнаженных черепов, оба с мутными, перламутровыми, пьяными глазами, сидели друг против друга, облокотившись на мраморный столик, и все покушались запеть в унисон такими дрожащими и скачущими
голосами, как будто бы кто-то часто-часто колотил их сзади по шейным позвонкам...
Князь видит и младого хана,
Друзей и недругов… и вдруг
Раздался гуслей беглый звук
И
голос вещего Баяна,
Певца героев и забав.
Другому помещику, поступившему точно так же, он сказал: «Только-то?» Наконец, когда помещик, подавший мысль о
певце, подошел к нему и посоветовал ему, чуть не со слезами на глазах, не пренебрегать таким превосходным
голосом, упражняться в пении и учиться, Захар отвечал с наглой самоуверенностью: «Мне учиться?
Илья слушал спор, песню, хохот, но всё это падало куда-то мимо него и не будило в нём мысли. Пред ним во тьме плавало худое, горбоносое лицо помощника частного пристава, на лице этом блестели злые глаза и двигались рыжие усы. Он смотрел на это лицо и всё крепче стискивал зубы. Но песня за стеной росла,
певцы воодушевлялись, их
голоса звучали смелее и громче, жалобные звуки нашли дорогу в грудь Ильи и коснулись там ледяного кома злобы и обиды.
Сидя на низкой скамеечке, она рассказывала нам про свою жизнь в Петербурге и изображала в лицах известных
певцов, передразнивая их
голоса и манеру петь; рисовала в альбоме доктора, потом меня, рисовала плохо, но оба мы вышли похожи.
Отличный был
голос у этого
певца, и чудесные он знал песни. Некоторые из них Настя сама знала, а других никогда не слыхивала. Но и те песни, которые знала она, казались ей словно новыми. Так внятно и толково выпевал
певец слова песни, так глубоко он передавал своим пением ее задушевный смысл.
В бархатном сюртуке, в голубом либо в розовом галстуке, художник какой-нибудь непризнанный,
певец без
голосу, музыкант на неизвестном инструменте, а то так и вовсе темная личность, а голову держит гордо.
Пел Коновалов баритоном, на высоких нотах переходившим в фальцет, как у всех певцов-мастеровых. Подперев щеку рукой, он с чувством выводил заунывные рулады, и лицо его было бледно от волнения, глаза полузакрыты, горло выгнуто вперед. На него смотрели восемь пьяных, бессмысленных и красных физиономий, и только порой были слышны бормотанье и икота.
Голос Коновалова вибрировал, плакал и стонал, — было до слез жалко видеть этого славного парня поющим свою грустную песню.
Любили пение. Летом каждый раз, когда на городском бульваре распевал хор Мазепы, Заречье откликалось ему
голосами своих
певцов Вавилы Бурмистрова и Артюшки Пистолета, охотника.
Часов до двенадцати, до часу он сидел в общем зале, за одним из бесчисленных столиков, среди целого разноцветного моря лиц,
голосов, костюмов, боком к открытой сцене, где поочередно являлись певицы и
певцы, иногда и жонглеры и акробаты.
Но, подумайте, пожалуйста, синьор Алессандро: если великий живописец ослеп, если великий компонист оглох, если великий
певец потерял
голос, — разве они для самих себя, внутри, не остались великими артистами?
Торжественным покоем, великой грустью и любовью были проникнуты величавые, могуче-сдержанные звуки: кто-то большой и темный, как сама ночь, кто-то всевидящий и оттого жалеющий и бесконечно печальный тихо окутывал землю своим мягким покровом, и до крайних пределов ее должен был дойти его мощный и сдержанный
голос. «Боже мой, ведь это о нас, о нас!» — подумал Чистяков и весь потянулся к
певцам.
Смолкли белицы… С усладой любовались они нежным
голосом незнаемого
певца и жадным слухом ловили каждый звук унылой, но дышавшей страстностью песни. Василий Борисыч продолжал...
Матросы просыпались, будили соседей, потягивались, зевали и крестились, слушая импровизацию боцмана не без некоторого чувства удовольствия знатоков и ценителей, внимающих арии виртуоза-певца. При некоторых пассажах на заспанных лицах светились улыбки, порой раздавался смех и слышались
голоса...
— Ай, батюшки, — изумлялся архиерей, — ногами-то, ногами какие ноты выводят! Ей-же-ей, иной
певец голосом того не выведет, что эти головорезы ногами… Ай, убьется!
Несмотря на увещанья горбуньи и просьбы
певца идти лучше по домам, я потребовал обер-кельнера и пошел в залу вместе с моим собеседником. Обер-кельнер, услыхав мой озлобленный
голос и увидав мое взволнованное лицо, не стал спорить и с презрительной учтивостью сказал, что я могу идти, куда мне угодно. Я не мог доказать швейцару его лжи, потому что он скрылся еще прежде, чем я вошел в залу.
Вот закончилась песенка, и в чудесном освещенном саду Сильвии я начинаю свой монолог. Мне кажется, что я говорю очень скверно, отвратительно, невозможно. И
голос у меня дрожит и срывается поминутно. И руками я размахиваю чересчур много, изображая уличного
певца, мальчишку…
Певец в третий раз повторил свою фразу, но еще слабейшим
голосом, и даже не докончил ее и снова вытянул руку с фуражкой, но тотчас же и опустил ее.
С загримированным под неаполитанского мальчика лицом, в плаще бродячего
певца, я стою у правой кулисы и прислушиваюсь к монологу Ольги-Сильвии, которая там, на сцене, в богатом белом платье знатной венецианки своим низким
голосом красиво декламирует роль.
Элегантная публика все так же живописно в свете огней стояла на балконах и в окнах, блестя богатыми одеждами; некоторые умеренно-приличным
голосом разговаривали между собой, очевидно, про
певца, который с вытянутой рукой стоял перед ними, другие внимательно, с любопытством смотрели вниз на эту маленькую черную фигурку, на одном балконе послышался звучный и веселый смех молодой девушки.
Ямщик укоротил вожжи, поехал шагом и запел звонким, приятным
голосом песню «про ясны очи, про очи девицы-души». Песня его лилась яркой струей, кругом тишина невозмутимая, хотя бы птица встрепенулась. Когда он кончил ее словами: «Ах, очи, очи огневые, вы иссушили молодца», страстно заныла душа
певца.
Раздались, при звуке мечей, громкие «виваты», и пропет был охриплым
голосом почетнейших жителей кант [Кант (от кантата) — музыкальное произведение, торжественное по своему характеру; исполнялось певцами-солистами, а также хором в сопровождении оркестра.], сочиненный в честь виновника общего их благополучия, в котором сравнивали его с Ликургом [Ликург — легендарный законодатель Спарты, по преданию живший в IX в. до н. э.], Солоном [Солон — знаменитый афинский мудрец, законодатель и поэт.] и многими другими законодателями.
Задыхаясь, уже молча, боролась отчаянно женщина и старалась укусить хватавшие ее жесткие пальцы. И растерянно, не зная, как бороться с женщинами, хватая ее то за волосы, то за обнажившуюся грудь, валил ее на пол белобрысый городовой и отчаянно сопел. А в коридоре уже слышались многочисленные громкие, развязные
голоса и звенели шпоры жандарма. И что-то говорил сладкий, задушевный, поющий баритон, точно приближался это оперный
певец, точно теперь только начиналась серьезная, настоящая опера.