Неточные совпадения
Потом свою вахлацкую,
Родную, хором грянули,
Протяжную, печальную,
Иных покамест нет.
Не диво ли? широкая
Сторонка Русь крещеная,
Народу
в ней тьма тём,
А ни
в одной-то душеньке
Спокон веков до
нашегоНе загорелась песенка
Веселая и ясная,
Как вёдреный денек.
Не дивно ли? не страшно ли?
О
время,
время новое!
Ты тоже
в песне скажешься,
Но как?.. Душа народная!
Воссмейся ж наконец!
В самое то
время, когда взаимная
наша дружба утверждалась, услышали мы нечаянно, что объявлена война.
Что касается до внутреннего содержания «Летописца», то оно по преимуществу фантастическое и по местам даже почти невероятное
в наше просвещенное
время.
Но
в том-то именно и заключалась доброкачественность
наших предков, что как ни потрясло их описанное выше зрелище, они не увлеклись ни модными
в то
время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию и только слегка позволили себе пособолезновать и попенять на своего более чем странного градоначальника.
Лишь
в позднейшие
времена (почти на
наших глазах) мысль о сочетании идеи прямолинейности с идеей всеобщего осчастливления была возведена
в довольно сложную и не изъятую идеологических ухищрений административную теорию, но нивеляторы старого закала, подобные Угрюм-Бурчееву, действовали
в простоте души единственно по инстинктивному отвращению от кривой линии и всяких зигзагов и извилин.
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей
в себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять
в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом не завершается! По
времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование
наше на бога!
— Да, это очень верно, — сказал он, когда Алексей Александрович, сняв pince-nez, без которого он не мог читать теперь, вопросительно посмотрел на бывшего шурина, — это очень верно
в подробностях, но всё-таки принцип
нашего времени — свобода.
— Я не могу вполне с этим согласиться, — отвечал Алексей Александрович. — Мне кажется, что нельзя не признать того, что самый процесс изучения форм языков особенно благотворно действует на духовное развитие. Кроме того, нельзя отрицать и того, что влияние классических писателей
в высшей степени нравственное, тогда как, к несчастью, с преподаванием естественных наук соединяются те вредные и ложные учения, которые составляют язву
нашего времени.
В то
время как они говорили, толпа хлынула мимо них к обеденному столу. Они тоже подвинулись и услыхали громкий голос одного господина, который с бокалом
в руке говорил речь добровольцам. «Послужить за веру, за человечество, за братьев
наших, — всё возвышая голос, говорил господин. — На великое дело благословляет вас матушка Москва. Живио!» громко и слезно заключил он.
Герой
Нашего Времени, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего
нашего поколения,
в полном их развитии.
— Слава Богу! — сказал Максим Максимыч, подошедший к окну
в это
время. — Экая чудная коляска! — прибавил он, — верно какой-нибудь чиновник едет на следствие
в Тифлис. Видно, не знает
наших горок! Нет, шутишь, любезный: они не свой брат, растрясут хоть англинскую!
Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят
в пример такого безнравственного человека, как Герой
Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых…
— Вот он вас проведет
в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил
в свое
время коллежского регистратора, прислужился
нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.)
в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел их
в комнату присутствия, где стояли одни только широкие кресла и
в них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.] и двумя толстыми книгами, сидел один, как солнце, председатель.
А между тем герою
нашему готовилась пренеприятнейшая неожиданность:
в то
время, когда блондинка зевала, а он рассказывал ей кое-какие
в разные
времена случившиеся историйки, и даже коснулся было греческого философа Диогена, показался из последней комнаты Ноздрев.
Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой
наш, спавший во все
время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если о нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него Чичиков или нет, но что до автора, то он ни
в каком случае не должен ссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется им пройти вдвоем рука
в руку; две большие части впереди — это не безделица.
Но и друг
наш Чичиков чувствовал
в это
время не вовсе прозаические грезы.
В это
время все
наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и всякий грамотный и даже неграмотный народ сделались, по крайней мере, на целые восемь лет заклятыми политиками.
Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно
в какое
время, откуда и кем привезенных к нам
в Россию, иной раз даже
нашими вельможами, любителями искусства, накупившими их
в Италии по совету везших их курьеров.
Так проводили жизнь два обитателя мирного уголка, которые нежданно, как из окошка, выглянули
в конце
нашей поэмы, выглянули для того, чтобы отвечать скромно на обвиненье со стороны некоторых горячих патриотов, до
времени покойно занимающихся какой-нибудь философией или приращениями на счет сумм нежно любимого ими отечества, думающих не о том, чтобы не делать дурного, а о том, чтобы только не говорили, что они делают дурное.
Как нарочно,
в то
время он получил легкую простуду — флюс и небольшое воспаление
в горле,
в раздаче которых чрезвычайно щедр климат многих
наших губернских городов.
И
в то
время, когда обыскиваемые бесились, выходили из себя и чувствовали злобное побуждение избить щелчками приятную его наружность, он, не изменяясь ни
в лице, ни
в вежливых поступках, приговаривал только: «Не угодно ли вам будет немножко побеспокоиться и привстать?» Или: «Не угодно ли вам будет, сударыня, пожаловать
в другую комнату? там супруга одного из
наших чиновников объяснится с вами».
Но
в продолжение того, как он сидел
в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему
в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и
в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу, —
в это
время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения
нашего героя.
И там же надписью печальной
Отца и матери,
в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут…
Так
наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и
наше время,
И
наши внуки
в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
Одессу звучными стихами
Наш друг Туманский описал,
Но он пристрастными глазами
В то
время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над морем — и потом
Очаровательным пером
Сады одесские прославил.
Всё хорошо, но дело
в том,
Что степь нагая там кругом;
Кой-где недавный труд заставил
Младые ветви
в знойный день
Давать насильственную тень.
Один среди своих владений,
Чтоб только
время проводить,
Сперва задумал
наш Евгений
Порядок новый учредить.
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.
Зато
в углу своем надулся,
Увидя
в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед;
Другой лукаво улыбнулся,
И
в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак.
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я
в то
время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре
наших дней.
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно;
время улетело…
К тому ж — он мыслит —
в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…»
И вот общественное мненье!
Пружина чести,
наш кумир!
И вот на чем вертится мир!
Уж восемь робертов сыграли
Герои виста; восемь раз
Они места переменяли;
И чай несут. Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы
время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок — верный
наш брегет;
И кстати я замечу
в скобках,
Что речь веду
в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!
Незадолго перед ужином
в комнату вошел Гриша. Он с самого того
времени, как вошел
в наш дом, не переставал вздыхать и плакать, что, по мнению тех, которые верили
в его способность предсказывать, предвещало какую-нибудь беду
нашему дому. Он стал прощаться и сказал, что завтра утром пойдет дальше. Я подмигнул Володе и вышел
в дверь.
Maman уже не было, а жизнь
наша шла все тем же чередом: мы ложились и вставали
в те же часы и
в тех же комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин — все было
в обыкновенное
время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего
в доме и
в нашем образе жизни не переменилось; только ее не было…
Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна ему: он надел другую и, перегнувшись перед маленьким зеркальцем, которое стояло на столе, держался обеими руками за пышный бант своего галстука и пробовал, свободно ли входит
в него и обратно его гладко выбритый подбородок. Обдернув со всех сторон
наши платья и попросив Николая сделать для него то же самое, он повел нас к бабушке. Мне смешно вспомнить, как сильно пахло от нас троих помадой
в то
время, как мы стали спускаться по лестнице.
Берестовые скамьи вокруг всей комнаты; огромный стол под образами
в парадном углу; широкая печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, — все это было очень знакомо
нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на каникулярное
время; приходившим потому, что у них не было еще коней, и потому, что не
в обычае было позволять школярам ездить верхом.
— Я угощаю вас, паны-братья, — так сказал Бульба, — не
в честь того, что вы сделали меня своим атаманом, как ни велика подобная честь, не
в честь также прощанья с
нашими товарищами: нет,
в другое
время прилично то и другое; не такая теперь перед нами минута.
Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное,
нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое; когда цитуется фраза, что кровь «освежает»; когда вся жизнь проповедуется
в комфорте.
В эту минуту прибыли вы (по моему зову) — и все
время у меня пребывали потом
в чрезвычайном смущении, так что даже три раза, среди разговора, вставали и спешили почему-то уйти, хотя разговор
наш еще не был окончен.
Феклуша. Конечно, не мы, где нам заметить
в суете-то! А вот умные люди замечают, что у нас и время-то короче становится. Бывало, лето и зима-то тянутся-тянутся, не дождешься, когда кончатся; а нынче и не увидишь, как пролетят. Дни-то, и часы все те же как будто остались; а время-то, за
наши грехи, все короче и короче делается. Вот что умные-то люди говорят.
Вскоре князь Голицын, под крепостию Татищевой, разбил Пугачева, рассеял его толпы, освободил Оренбург и, казалось, нанес бунту последний и решительный удар. Зурин был
в то
время отряжен противу шайки мятежных башкирцев, которые рассеялись прежде, нежели мы их увидали. Весна осадила нас
в татарской деревушке. Речки разлились, и дороги стали непроходимы. Мы утешались
в нашем бездействии мыслию о скором прекращении скучной и мелочной войны с разбойниками и дикарями.
В это
время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги. Я не мог придумать, что из того выйдет. «Это что?» — спросил важно Пугачев. «Прочитай, так изволишь увидеть», — отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. «Что ты так мудрено пишешь? — сказал он наконец. —
Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?»
В наше же
время никто не сомневался
в необходимости пытки, ни судьи, ни подсудимые.
Ваш век бранил я беспощадно,
Предоставляю вам во власть:
Откиньте часть,
Хоть
нашим временам в придачу;
Уж так и быть, я не поплачу.
— А вот что мы делаем. Прежде,
в недавнее еще
время, мы говорили, что чиновники
наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда…
Народу было пропасть, и
в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть
в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: «Zut», «Ah fichtrrre», «Pst, pst, mon bibi» [«Зют», «Черт возьми», «Пст, пст, моя крошка» (фр.).] и т.п. Он произносил их
в совершенстве, с настоящим парижским шиком,и
в то же
время говорил «si j’aurais» вместо «si j’avais», [Неправильное употребление условного наклонения вместо прошедшего: «если б я имел» (фр.).] «absolument» [Безусловно (фр.).]
в смысле: «непременно», словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять
нашу братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, «comme des anges».
Знакомцы
наши изменились
в последнее
время: все как будто похорошели и возмужали; один Павел Петрович похудел, что, впрочем, придавало еще больше изящества и грансеньйорства его выразительным чертам…
«Мы — искренние демократы, это доказано
нашей долголетней, неутомимой борьбой против абсолютизма, доказано культурной работой
нашей. Мы — против замаскированной проповеди анархии, против безумия «прыжков из царства необходимости
в царство свободы», мы — за культурную эволюцию! И как можно, не впадая
в непримиримое противоречие, отрицать свободу воли и
в то же
время учить темных людей — прыгайте!»
— Да.
В таких серьезных случаях нужно особенно твердо помнить, что слова имеют коварное свойство искажать мысль. Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно, заметил, что последнее
время весьма много говорят и пишут о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще слово завоевало так много места, что филология уже как будто не подчиняется логике, а только фонетике… Например:
наши декаденты, Бальмонт, Белый…
—
Наши дни — не
время для расширения понятий. Мы кружимся пред необходимостью точных формулировок, общезначимых, объективных. Разумеется, мы должны избегать опасности вульгаризировать понятия. Мы единодушны
в сознании необходимости смены власти, эго уже — много. Но действительность требует еще более трудного — единства, ибо сумма данных обстоятельств повелевает нам отчислить и утвердить именно то, что способно объединить нас.
А уж ежели мы, ваше благородие, от дела
нашего откачнулись
в сторону и
время у вас до завтра много…
— Пантеист, атеист, рационалист-деист, сознательный лжец, играющий роль русского Ренана или Штрауса, величайший мыслитель
нашего времени, жалкий диалектик и так далее и так далее и, наконец, даже проповедник морали эгоизма,
в которой есть и эпикурейские и грубо утилитарные мотивы и социалистические и коммунистические тенденции, — на последнем особенно настаивают профессора: Гусев, Козлов, Юрий Николаев, мыслители почтенные.
Постепенно начиналась скептическая критика «значения личности
в процессе творчества истории», — критика, которая через десятки лет уступила место неумеренному восторгу пред новым героем, «белокурой бестией» Фридриха Ницше. Люди быстро умнели и, соглашаясь с Спенсером, что «из свинцовых инстинктов не выработаешь золотого поведения», сосредоточивали силы и таланты свои на «самопознании», на вопросах индивидуального бытия. Быстро подвигались к приятию лозунга «
наше время — не
время широких задач».
—
В старое бы
время: ребята —
в штыки! И успокоились бы душеньки
наши в пяток минут…