Неточные совпадения
Эх! эх! придет ли времечко,
Когда (приди, желанное!..)
Дадут понять крестьянину,
Что розь портрет портретику,
Что книга книге розь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?
Ой люди, люди
русские!
Крестьяне православные!
Слыхали ли когда-нибудь
Вы эти имена?
То имена
великие,
Носили их, прославили
Заступники народные!
Вот вам бы их портретики
Повесить в ваших горенках,
Их книги прочитать…
— Каждый член общества призван делать свойственное ему дело, — сказал он. — И люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос
русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать собой для угнетенных братьев; это
великий шаг и задаток силы.
Из числа многих в своем роде сметливых предположений было наконец одно — странно даже и сказать: что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия так
велика и обширна, что даже несколько раз выходили и карикатуры, где
русский изображен разговаривающим с англичанином.
Чичиков начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего
русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так
велика, и иностранцы справедливо удивляются…
Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную тайну своей болезни, что не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испытанный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состоянья возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись, подобно разогретому металлу, богатый запас
великих ощущений не принял последней закалки, и теперь, без упругости, бессильна его воля; что слишком для него рано умер необыкновенный наставник и нет теперь никого во всем свете, кто бы был в силах воздвигнуть и поднять шатаемые вечными колебаньями силы и лишенную упругости немощную волю, — кто бы крикнул живым, пробуждающим голосом, — крикнул душе пробуждающее слово: вперед! — которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, званий и промыслов,
русский человек?
Скажи-ка, что глаза ей портить не годится,
И в чтеньи прок-от не
велик:
Ей сна нет от французских книг,
А мне от
русских больно спится.
— Народ у нас смиренный, он сам бунтовать не любит, — внушительно сказал Козлов. — Это разные господа, вроде инородца Щапова или казачьего потомка Данилы Мордовцева, облыжно приписывают
русскому мужику пристрастие к «политическим движениям» и враждебность к государыне Москве. Это — сущая неправда, — наш народ казаки вовлекали в бунты. Казак Москву не терпит. Мазепа двадцать лет служил Петру
Великому, а все-таки изменил.
— А теперь вот, зачатый
великими трудами тех людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому и в красоте не откажешь, вмещает около семи десятков тысяч
русских людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках. Поверьте слову: землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно, любимую свою поговорку.
— Впрочем, этот термин, кажется, вышел из употребления. Я считаю, что прав Плеханов: социаль-демократы могут удобно ехать в одном вагоне с либералами. Европейский капитализм достаточно здоров и лет сотню проживет благополучно. Нашему,
русскому недорослю надобно учиться жить и работать у варягов.
Велика и обильна земля наша, но — засорена нищим мужиком, бессильным потребителем, и если мы не перестроимся — нам грозит участь Китая. А ваш Ленин для ускорения этой участи желает организовать пугачевщину.
Должно быть, потому, что он говорил долго, у
русского народа не хватило терпения слушать, тысячеустое ура заглушило зычную речь, оратор повернулся к
великому народу спиной и красным затылком.
— Эти молодые люди очень спешат освободиться от гуманитарной традиции
русской литературы. В сущности, они пока только переводят и переписывают парижских поэтов, затем доброжелательно критикуют друг друга, говоря по поводу мелких литературных краж о
великих событиях
русской литературы. Мне кажется, что после Тютчева несколько невежественно восхищаться декадентами с Монмартра.
А когда он пригрозил, что позовет полицейского, она, круто свернув с панели, не спеша и какой-то размышляющей походкой перешла мостовую и скрылась за монументом Екатерины
Великой. Самгин подумал, что монумент похож на царь-колокол, а Петербург не похож на
русский город.
Такую
великую силу — стоять под ударом грома, когда все падает вокруг, — бессознательно, вдруг, как клад найдет, почует в себе
русская женщина из народа, когда пламень пожара пожрет ее хижину, добро и детей.
Толпились перед ним, точно живые, тени других
великих страдалиц:
русских цариц, менявших по воле мужей свой сан на сан инокинь и хранивших и в келье дух и силу; других цариц, в роковые минуты стоявших во главе царства и спасавших его…
Такое произведение, при
великом таланте, уже принадлежало бы не столько к
русской литературе, сколько к
русской истории.
Кроме этих терминов, целиком перешедших к нам при Петре
Великом из голландского языка и усвоенных нашим флотом, выработалось в морской практике еще свое особое,
русское наречие.
— Нет, для вас радость не
велика, а вот вы сначала посоветуйтесь с Константином Васильичем, — что он скажет вам, а я подожду. Дело очень важное, и вы не знаете меня. А пока я познакомлю вас, с кем нам придется иметь дело… Один из ваших опекунов, именно Половодов, приходится мне beau fr####re'ом, [зятем (фр.).] но это пустяки… Мы подтянем и его. Знаете
русскую пословицу: хлебцем вместе, а табачком врозь.
Правда,
великое творчество
русской культуры XIX в. связано с
великой империей, но она вся была направлена против империи.
И думается, что для
великой миссии
русского народа в мире останется существенной та
великая христианская истина, что душа человеческая стоит больше, чем все царства и все миры…
Русский народ не выдержал
великого испытания войны.
Великие жертвы понес
русский народ для создания
русского государства, много крови пролил, но сам остался безвластным в своем необъятном государстве.
Христианское мессианское сознание не может быть утверждением того, что один лишь
русский народ имеет
великое религиозное призвание, что он один — христианский народ, что он один избран для христианской судьбы и христианского удела, а все остальные народы — низшие, не христианские и лишены религиозного призвания.
Мы должны сознать, что
русский мессианизм не может быть претензией и самоутверждением, он может быть лишь жертвенным горением духа, лишь
великим духовным порывом к новой жизни для всего мира.
Нам,
русским, необходимо духовное воодушевление на почве осознания
великих исторических задач, борьба за повышение ценности нашего бытия в мире, за наш дух, а не на почве того сознания, что немцы злодеи и безнравственны, а мы всегда правы и нравственно выше всех.
Мы же,
русские, жили в
великом принуждении и слишком мало еще испытали в сфере политического строительства.
В основе
русской истории лежит знаменательная легенда о призвании варяг-иностранцев для управления
русской землей, так как «земля наша
велика и обильна, но порядка в ней нет».
Такие
великие явления мировой культуры, как греческая трагедия или культурный ренессанс, как германская культура XIX в. или
русская литература XIX в., совсем не были порождениями изолированного индивидуума и самоуслаждением творцов, они были явлением свободного творческого духа.
Но в глубине
русского народа есть живой дух, скрыты
великие возможности.
Русский человек привык думать, что бесчестность — не
великое зло, если при этом он смиренен в душе, не гордится, не превозносится.
Современному направлению, признавшему торжество смерти последним словом жизни, нужно противопоставить очень
русские мысли Н. Федорова,
великого борца против смерти, признававшего не только воскресение, но и активное воскрешение.
В глубине клеток народной жизни должно произойти перерождение, идущее изнутри, и я верю, что оно происходит, что
русский народ духовно жив и что ему предстоит
великое будущее.
В
великом славянском мире должна быть и
русская стихия и стихия польская.
Для многих
русских людей, привыкших к гнету и несправедливости, демократия представлялась чем-то определенным и простым, она должна принести
великие блага, должна освободить личность.
Великая беда
русской души в том же, в чем беда и самого Розанова, — в женственной пассивности, переходящей в «бабье», в недостатке мужественности, в склонности к браку с чужим и чуждым мужем.
Русское государство давно уже признано
великой державой, с которой должны считаться все государства мира и которая играет видную роль в международной политике.
У нас,
русских, нет великоимперских стремлений, потому что
великая империя — наша данность, а не задание.
Мы давно уже говорили о
русской национальной культуре, о национальном сознании, о
великом призвании
русского народа.
«Общественное» миросозерцание
русской интеллигенции, подчиняющее все ценности политике, есть лишь результат
великой путаницы, слабости мысли и сознания, смешения абсолютного и относительного.
В них чувствуются
великие вопрошения всего
русского народа, его своеобразный моральный склад.
На
русских равнинах должен был образоваться
великий Востоко-Запад, объединенное и организованное государственное целое.
Мы,
русские, вдохновлены
великой и справедливой войной, но мы не пережили еще непосредственного страха за судьбу родины, у нас не было такого чувства, что отечество в опасности.
Великий писатель предшествовавшей эпохи, в финале величайшего из произведений своих, олицетворяя всю Россию в виде скачущей к неведомой цели удалой
русской тройки, восклицает: «Ах, тройка, птица тройка, кто тебя выдумал!» — и в гордом восторге прибавляет, что пред скачущею сломя голову тройкой почтительно сторонятся все народы.
Думал я о сем много, а теперь мыслю так: неужели так недоступно уму, что сие
великое и простодушное единение могло бы в свой срок и повсеместно произойти меж наших
русских людей?
— Друг мой, я знаю одного прелестнейшего и милейшего
русского барчонка: молодого мыслителя и большого любителя литературы и изящных вещей, автора поэмы, которая обещает, под названием: «
Великий инквизитор»… Я его только и имел в виду!
На морской карте Лаперуза 1787 года залив Петра
Великого называется заливом Виктории. Посредством Альбертова полуострова (ныне называемого полуостровом Муравьева-Амурского) и Евгениева архипелага (острова
Русский, Шкота, Попова, Рейнеке и Рикорд) он делится на две части: залив Наполеона (Уссурийский залив) и бухту Герин (Амурский залив) [А. Мичи. Путешествие по Восточной Сибири. 1868, с. 350.].
Всех его расспросов я передать вам не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр
Великий был по преимуществу
русский человек,
русский именно в своих преобразованиях.
Это обращение — тип всех
великих улучшений, делаемых
русским правительством, фасад, декорация, blague, [бахвальство (фр.).] ложь, пышный отчет: кто-нибудь крадет и кого-нибудь секут.
В этом обществе была та свобода неустоявшихся отношений и не приведенных в косный порядок обычаев, которой нет в старой европейской жизни, и в то же время в нем сохранилась привитая нам воспитанием традиция западной вежливости, которая на Западе исчезает; она с примесью славянского laisser-aller, [разболтанности (фр.).] а подчас и разгула, составляла особый
русский характер московского общества, к его
великому горю, потому что оно смертельно хотело быть парижским, и это хотение, наверное, осталось.
Толстой струхнул не на шутку, дело клонилось явным образом к его осуждению, но
русский бог
велик!
То была година
великого испытания, и только усилие всего
русского народа могло принести и принесло спасение.