Неточные совпадения
Зараз двух невест
братья приглядели — а
были те девицы меж собой свойственницы, сироты круглые, той и другой по восьмнадцатому годочку только что ми́нуло. Дарья Сергевна шла за Мокея, Олена Петровна за Марку Данилыча. Сосватались в Филипповки; мясоед в том году
был короткий, Сретенье в Прощено воскресенье приходилось, а старшему
брату надо
было в Астрахань до во́дополи съездить. Решили венчаться на Красну горку, обе свадьбы справить зáраз в один день.
Грустил по
брате Марко Данилыч; грустила и его молодая жена Олена Петровна, тяжело ей
было глядеть на подругу, что, не видав брачного венца, овдовела.
Думал он, что Смолокуров вспрыгнет до потолка от радости, вышло не то: Марко Данилыч наотрез отказал ему, говоря, что дочь у него еще молода, про женихов ей рано и думать, да если бы
была и постарше, так он бы ее за дворянина не выдал, а только за своего
брата купца, с хорошим капиталом.
— Смирится он!.. Как же! Растопырь карман-от! — с усмешкой ответил Василий Фадеев. — Не на таковского,
брат, напали… Наш хозяин и в малом потакать не любит, а тут шутка ль, что вы наделали?.. Бунт!.. Рукава засучивать на него начали, обстали со всех сторон. Ведь мало бы еще, так вы бы его в потасовку… Нечего тут и думать пустого — не смирится он с вами… Так доймет, что до гроба жизни
будете нонешний день поминать…
— На полтину с
брата согласен не
будет, — молвил дядя Архип. — Считай-ка, сколь нас осталось.
—
Будет с тебя, милый человек, ей-Богу,
будет, — продолжал Архип, переминаясь и вертя в руках оборванную шляпенку. — Мы бы сейчас же разверстали, по скольку на
брата придется, и велели бы Софронке в книге расписаться: получили, мол, в Казани по стольку-то, аль там в Симбирске, что ли, что уж, тебе виднее, как надо писать.
— Нисколько мы не умничаем, господин купец, — продолжал нести свое извозчик. — А ежели нашему
брату до всех до этих ваших делов доходить вплотную, где то́
есть каждый из вас чаи распивает аль обедает, так этого нам уж никак невозможно. Наше дело — сказал седок ехать куда, вези и деньги по такцыи получай. А ежели хозяин добрый, он тебе беспременно и посверх такцыи на чаек прибавит. Наше дело все в том только и заключается.
— Что ж из того?.. — ответил Орошин. — Все-таки рыбно решенье о ту пору
будет покончено. Тогда, хочешь не хочешь, продавай по той цене, каку ты нашему
брату установишь… Так-то, сударь, Марко Данилыч!.. Мы теперича все тобой только и дышим… Какие цены ни установишь, поневоле тех
будем держаться… Вся Гребновская у тебя теперь под рукой…
— Куда суешься?.. Кто тебя спрашивает?.. Знай сверчок свой шесток — слыхал это?.. Куда лезешь-то, скажи? Ишь какой важный торговец у нас проявился! Здесь,
брат, не переторжка!.. Как же тебе, молодому человеку, перебивать меня, старика… Два рубля сорок пять копеек, так и
быть, дам… — прибавил Орошин, обращаясь к Марку Данилычу.
Бурлачил, в коренных ходил и в добавочных, раза два кашеваром
был, но та должность ему не по нраву пришлась: недоваришь — от своей
братьи на орехи достанется, переваришь — хуже того; недосолишь — не беда, только поругают; пересолил, ременного масла беспременно отведаешь.
И родных своих по скорости чуждаться стала, не заботили ее неизбывные их недостатки; двух лет не прошло после свадьбы, как отец с матерью,
брат и сестры отвернулись от разбогатевшей Параши, хоть, выдавая ее за богача, и много надежд возлагали, уповая, что
будет она родителям под старость помощница, а бедным
братьям да сестрам всегдашняя пособница.
Зиновий Алексеич
был не прочь от такого зятька, поусомнился только, можно ль
будет их повенчать —
брат ведь с сестрой.
— Да ты не ори, — шепотом молвил Марко Данилыч, озираясь на Веденеева. — Что зря-то кричать? А скажи-ка мне лучше, из рыбников с кем не покалякал ли? Не наплели ли они тебе чего? Так ты, друг любезный, не всякого слушай. Из нашего
брата тоже много таковых, что ему сказать да не соврать — как-то бы и зазорно. И таких немалое число и в каждом деле, какое ни доведись, любят они помутить. Ты с ними, пожалуйста, не растабарывай. Поверь мне, они же после над тобой
будут смеяться.
А крещеное имя
было ему Корней Евстигнеев.
Был он тот самый человек, что когда-то в молодых еще годах из Астрахани пешком пришел, принес Марку Данилычу известие о погибели его
брата на льдинах Каспийского моря. С той поры и стал он в приближенье у хозяина.
— Видали мы таких горячих! У нас,
брат, мир, артель. Одному с миром не совладать,
будь ты хоть семи пядей во лбу!
С радостным чувством поздравил Веденеев невесту, сказал ей, что теперь они будто свои, ежели Никита Федорыч ему за
брата, так она
будет ему за сестру. И, взяв невестину руку, крепко поцеловал ее.
— Ну,
брат, как
есть в меня. И я ведь Василий Петров. А прозванье-то
есть ли какое?
— Ишь какой народец проявился!.. Из Москвы, должно
быть!.. — громко дорогой ворчал коридорный. — Не проснись я вовремя, и концы бы в воду… Пойдем,
брат, пойдем, а поу́тру расправа… Перестанешь чужое платье таскать…
Родитель помер, осталась я круглой сиротой, матушку-то взял Господь, как еще я махонькой
была;
брат женатый поскорости после батюшки тоже покончился, другой братец в солдаты ушел.
— Четыре, — перебил Феклист. — Четвертой-эт позади. С руки тут им
будет — потаенного ли кого привезти, другое ли дельцо спроворить по ихнему секту, чего лучше как на всполье. И овраг рядом, и лес неподалеку — все как нарочно про них уготовано… Нашему
брату, церковному, смотреть на них, так с души воротит… Зачем они это живут… К чему?.. Только небо коптят… А пошарь-ка в сундуках — деньжищ-то что? Гибель!..
— Широко, значит, жить захотелось, — с усмешкой ответил Феклист Митрич. — Навезет с собой целый табор келейниц. Все заведет, как надо
быть скиту. Вон и скотный двор ставит, и конный!.. Часовни особной только нельзя, так внутри келий моленну заведет… Что ей, Манефе-то?.. Денег не займовать… И у самой непочатая куча, и у
брата достаточно.
— Не знаю еще, как вам сказать, — отвечала Марья Ивановна. — В Рязанскую губернию к
братьям Луповицким пробираюсь. Отсюда до Мурома на пароходе думаю ехать. А оттоль до Родякова рукой подать — может
быть, и заверну туда. Давно не бывала там.
То
была братáниха Герасиму, хозяйка Абрамова — Пелагея Филиппьевна.
Пуще всего жаль
было Герасиму малых детей, а их
было вдосталь и не для такой скудости, в какой жил его
брат; семеро на ногах, восьмой в зыбке, а большому всего только десятый годок.
— Постой, невестушка, постой, родная, — остановил Пелагею Герасим. — Так не годится. У вас на деревне, слышь, кабак завелся, чать, при нем
есть и закусочная? — обратился он к
брату.
Сколько ни заговаривал дядя с
братáнишнами, они только весело улыбались, но ни та ни другая словечка не проронила. Крепко держа друг дружку за рубашки, жались они к матери, посматривали на дядю и посмеивались старому ли смеху, что под лавкой
был, обещанным ли пряникам, Господь их ведает.
— Что же ты, братан, не послушал меня? Сказано
было тебе, на все покупай. Зачем же ты этак?.. — попрекнул
брата Герасим.
Когда сказан
был набор и с семьи чубаловской рекрут потребовался, отцом-матерью решено
было — и сам Абрам, тогда еще холостой, охотно на то соглашался — идти ему в солдаты за женатого
брата, но во время приема нашли у него какой-то недостаток.
Тут же положил он крепкий завет в обновленном своем сердце: жить с
братом и с его семьей за едино, что
есть — вместе, чего нет — пополам.
Не
было у него об этом речей ни с
братом, ни с невесткой, а когда вырос Иванушка, и тому ни слова не молвил.
Когда еще
была в ходу по большим и малым городам третья гильдия, куда, внося небольшой годовой взнос, можно
было записываться с сыновьями, внуками,
братьями и племянниками и тем избавляться всем до единого от рекрутства, повсеместно, особенно по маленьким городкам, много
было купцов, сроду ничем не торговавших.
— Денисова Андрея Иоанновича, из его надгробного слова над Исакием Лексинским, — молвил Чубалов. — Ученейший
был муж Андрей Иоаннович. Человек твердого духа и дивной памяти, купно с
братом своим, Симеоном, риторским красноречием сияли, яко светила, и всех удивляли…
Не до того
было Панкратью, чтоб вступиться за
брата: двое на него наскочило, один губы разбил — посыпались изо рта белые зубы, потекла ручьем алая кровь, другой ему в бедро угодил, где лядвея в бедро входит, упал Панкратий на колено, сильно рукой оземь оперся, закричал громким голосом: «Братцы, не выдайте!» Встать хотелось, но померк свет белый в ясных очах, темным мороком покрыло их.
— Как же
было не заехать-то? — сказала Марья Ивановна. — Я так люблю вашу Дунюшку, что никак не могла утерпеть, чтобы с ней не повидаться… А погостивши у
братьев, может
быть, и совсем в Фатьянку на житье перееду. Я там и домик уж себе построила, и душ двадцать пять крестьян туда перевела.
Как ярый гром из тихого ясного неба грянули эти слова над Марком Данилычем. Сразу слова не мог сказать. Встрепенулось
было сердце радостью при вести, что давно оплаканный и позабытый уж
брат оказался в живых, мелькнула в памяти и тесная дружба и беззаветная любовь к нему во дни молодости, но тотчас же налетела хмарая мрачная дума: «Половину достатков придется отдать!.. Дунюшку обездолить!.. Врет Корней!»
— Отпустите-ка ко мне на это время Дунюшку-то, — сказала Марья Ивановна. — Ей бы
было повеселее: у меня
есть племянница ее лет, разве маленько
будет постарше. Они бы подружились. Племянница моя девушка хорошая, добрая, и ей тоже приятно
было бы видеть у себя такую милую гостью, и Дуне
было бы весело. Сад у
братьев огромный, десятинах на четырех,
есть где погулять. И купанье в саду, и теплицы. Отпустите, Марко Данилыч, привезу ее к вашему возврату в сохранности.
Сестра Луповицкого
была замужем за Алымовым, отцом Марьи Ивановны, умерла она раньше перемены, случившейся с ее
братом.
Оба
брата редко-редко, бывало, когда выедут в поле или на ригу, а меж тем ни у кого так хорошо хлеб не родится, хоть земля
была и не лучше соседской.
— Надо потрудиться, Пахомушка, — говорил он ему, — объезжай святую
братию, повести, что в ночь на воскресенье
будет раденье. В Коршунову прежде всего поезжай, позови матроса Семенушку, оттоль в Порошино заверни к дьякону, потом к Дмитрию Осипычу, а от него в город к Кисловым поезжай. Постарайся приехать к ним засветло, а утром пораньше поезжай в Княж-Хабаров монастырь за Софронушкой.
— Помните, бабы, как он Настасье Чуркиной этак же судьбу пророчил? — бойко, развязно заговорила и резким голосом покрыла общий говор юркая молодая бабенка из таких, каких по деревням зовут «урви, да отдай». — Этак же спросили у него про ее судьбину, а Настасья в те поры
была уж просватана, блаженный тогда как хватит ее братишку по загорбку… Теперь брат-от у ней вон какой стал, торгует да деньгу копит, а Настасьюшку муж каждый Божий день бьет да колотит.
— Егорушка приедет, Егорушка Денисов! — радостно говорил Николай Александрыч жене,
брату, невестке и племяннице. И те
были также в восторге.
Не назвал
брата по прозванью, не в догадку бы
было татарину, что полоняник
братом ему доводится. Узнает некрещеный лоб, такую цену заломит, что только ахнешь.
Ловка, хитра — это так, хозяйка домовитая — и это так, а чтоб ума палата у ней
была — это,
брат, шалишь-мамонишь!
Стол
был уставлен кушаньями, большей частью рыбными, стояли на нем и бутылки с винами и с той самой вишневкой, что посылал Марко Данилыч хивинскому царю для выручки
брата из плена.
— Это верно, — ответила Марья Ивановна. — Их
было два
брата, один двадцать ли, тридцать ли лет тому назад в море пропал. Дарья Сергевна потонувшему
была невестой и с его смерти живет у Смолокурова хозяйкой. Так это какая ж родня? Какая она участница в наследстве? Безродною замуж шла, ни ближнего, ни дальнего родства нет у нее.
— Да уж лет тридцать прошло с той поры, как его под стражей из Луповиц увезли. Я
был тогда еще внове, только что удостоился принять рукоположение, — отвечал отец Прохор. — Но его хорошо помню — важный такой вид имел, а корабль у него не в пример больше
был теперешнего. И в том корабле
были все больше из благородных да из нашего
брата, духовенства… А вот мы и приехали, — прибавил отец Прохор, указывая на огоньки и на белевшие в полумраке здания губернского города.
— Знаю, что кондрашка тебя прихватил, еще на Унже пали мне о том вести, — говорил меж тем Корней Прожженный. — Что, язык-то не двигается?.. Ну да ничего — ты молчи, ваше степенство, а говорить я стану с тобой.
Было время — быком ревел, на нашего даже
брата медведем рычал, а теперь, видно, что у слепого кутенка, не стало ни гласа, ни послушания.
— То-то, смотрите. У меня на этот счет строго. Высшее начальство обратило внимание на вашего
брата. А то и в самом деле очень много уж воли вы забрали, — проговорил, нахмурясь, городничий. — Так подайте объявление, а в день похорон я побываю у вас вот с господином стряпчим да еще, может
быть, кое с кем из чиновных. А что дочь покойника?
В полусорочины Герасим Силыч отправил в доме канон за единоумершего, потом все сходили на кладбище помолиться на могилке усопшего, а после того в работных избах ставлены
были поминальные столы для рабочих и для нищей
братии, а кроме того, всякий, кому
была охота, невозбранно приходил поминать покойника.
— Все так же, Микешенька, все так же, родной. Не лучше, не хуже, измаялась я совсем, — отвечала со стоном Аксинья Захаровна и с ясной улыбкой глядя на
брата. — Ты где летал, где был-побывал? — ласково она промолвила.