Неточные совпадения
Было ему тогда всего двадцать лет (
брату его Ивану шел тогда двадцать четвертый год, а старшему их
брату, Дмитрию, — двадцать восьмой).
В этом он
был совершенная противоположность своему старшему
брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два первые года в университете, кормя себя своим трудом, и с самого детства горько почувствовавшему, что живет он на чужих хлебах у благодетеля.
Он ужасно интересовался узнать
брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша
был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а
брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нем.
Презрением этим, если оно и
было, он обидеться не мог, но все-таки с каким-то непонятным себе самому и тревожным смущением ждал, когда
брат захочет подойти к нему ближе.
Восторженные отзывы Дмитрия о
брате Иване
были тем характернее в глазах Алеши, что
брат Дмитрий
был человек в сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и оба, поставленные вместе один с другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность как личности и характеры, что, может
быть, нельзя бы
было и придумать двух человек несходнее между собой.
Если кто из этих тяжущихся и пререкающихся мог смотреть серьезно на этот съезд, то, без сомнения, один только
брат Дмитрий; остальные же все придут из целей легкомысленных и для старца, может
быть, оскорбительных — вот что понимал Алеша.
Брат Иван и Миусов приедут из любопытства, может
быть самого грубого, а отец его, может
быть, для какой-нибудь шутовской и актерской сцены.
Всего страннее казалось ему то, что
брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который один имел такое влияние на отца, что мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и по-видимому с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он
был совершенно тут посторонний человек.
Ничего я бы тут не видел, если бы Дмитрия Федоровича,
брата твоего, вдруг сегодня не понял всего как
есть, разом и вдруг, всего как он
есть.
Брат твой Иван теперь богословские статейки пока в шутку по какому-то глупейшему неизвестному расчету печатает,
будучи сам атеистом, и в подлости этой сам сознается —
брат твой этот, Иван.
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я,
брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело
будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Цели этой девушки
были благороднейшие, он знал это; она стремилась спасти
брата его Дмитрия, пред ней уже виноватого, и стремилась из одного лишь великодушия.
Он сообразил, что
брата Ивана Федоровича, который
был с нею так близок, он у нее не застанет:
брат Иван наверно теперь с отцом.
— Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам в офицерском чине, который
пьет коньяк и развратничает. Я,
брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой человек.
Я,
брат, это самое насекомое и
есть, и это обо мне специально и сказано.
Не понимал я тогда ничего: я,
брат, до самого сюда приезда, и даже до самых последних теперешних дней, и даже, может
быть, до сегодня, не понимал ничего об этих всех наших с отцом денежных пререканиях.
— Не помирится она со всем, — осклабился Митя. — Тут,
брат,
есть нечто, с чем нельзя никакой женщине примириться. А знаешь, что всего лучше сделать?
— Нет, сегодня она не придет,
есть приметы. Наверно не придет! — крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует, сидит за столом с
братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи…
А однако, передать ей поручение
было видимо теперь тяжелее, чем давеча: дело о трех тысячах
было решено окончательно, и
брат Дмитрий, почувствовав теперь себя бесчестным и уже безо всякой надежды, конечно, не остановится более и ни пред каким падением.
Но в этих глазах, равно как и в очертании прелестных губ,
было нечто такое, во что, конечно, можно
было брату его влюбиться ужасно, но что, может
быть, нельзя
было долго любить.
— То-то
брат, такие такими и остаются, они не смиряются пред судьбой. Так ты думаешь, что я не
буду ее вечно любить?
— Не только говорил, но это, может
быть, всего сильнее убивало его. Он говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже все равно, — с жаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается в его сердце и что в самом деле, может
быть,
есть выход и спасение для его
брата. — Но разве вы… про эти деньги знаете? — прибавил он и вдруг осекся.
— Но Боже! — вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув руками, — он-то! Он мог
быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказал этой твари о том, что
было там, в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый день! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она знает! Ваш
брат подлец, Алексей Федорович!
Брат Дмитрий слушал молча, глядел в упор со страшною неподвижностью, но Алеше ясно
было, что он уже все понял, осмыслил весь факт.
—
Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну тем, что рассказал Грушеньке о том дне, а та сейчас ей бросила в глаза, что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!»
Брат, что же больше этой обиды? — Алешу всего более мучила мысль, что
брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того
быть не могло.
Он только что теперь обратил внимание, хотя Алеша рассказал все давеча зараз, и обиду и крик Катерины Ивановны: «Ваш
брат подлец!» — Да, в самом деле, может
быть, я и рассказал Грушеньке о том «роковом дне», как говорит Катя.
Рассказывали, что некоторые из
братии, отправляясь на вечернюю исповедь, условливались между собою заранее: «я, дескать, скажу, что я на тебя утром озлился, а ты подтверди», — это чтобы
было что сказать, чтобы только отделаться.
Он знал тоже, что
есть из
братии весьма негодующие и на то, что, по обычаю, даже письма от родных, получаемые скитниками, приносились сначала к старцу, чтоб он распечатывал их прежде получателей.
«Столько лет учил вас и, стало
быть, столько лет вслух говорил, что как бы и привычку взял говорить, а говоря, вас учить, и до того сие, что молчать мне почти и труднее
было бы, чем говорить, отцы и
братия милые, даже и теперь при слабости моей», — пошутил он, умиленно взирая на толпившихся около него.
Когда Алеше случилось на минуту отлучиться из кельи, то он
был поражен всеобщим волнением и ожиданием толпившейся в келье и около кельи
братии.
Госпожа Хохлакова настоятельно и горячо умоляла Алешу немедленно передать это свершившееся вновь «чудо предсказания» игумену и всей
братии: «Это должно
быть всем, всем известно!» — восклицала она, заключая письмо свое.
Но Алеше уже и нечего
было сообщать
братии, ибо все уже всё знали: Ракитин, послав за ним монаха, поручил тому, кроме того, «почтительнейше донести и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое дело, но такой важности, что и минуты не смеет отложить для сообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его».
Опасен же
был он, главное, тем, что множество
братии вполне сочувствовало ему, а из приходящих мирских очень многие чтили его как великого праведника и подвижника, несмотря на то, что видели в нем несомненно юродивого.
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не
выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это,
брат, для вкуса.
Алексей Федорович, я сбиваюсь, представьте: там теперь сидит ваш
брат, то
есть не тот, не ужасный вчерашний, а другой, Иван Федорович, сидит и с ней говорит: разговор у них торжественный…
Сверх того, ему почему-то все мерещилось, что она не может любить такого, как Иван, а любит его
брата Дмитрия, и именно таким, каким он
есть, несмотря на всю чудовищность такой любви.
Теперь вдруг прямое и упорное уверение госпожи Хохлаковой, что Катерина Ивановна любит
брата Ивана и только сама, нарочно, из какой-то игры, из «надрыва», обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности, — поразило Алешу: «Да, может
быть, и в самом деле полная правда именно в этих словах!» Но в таком случае каково же положение
брата Ивана?
Стало
быть,
брат Дмитрий в глазах его гад и, может
быть, давно уже гад?
Она задыхалась. Она, может
быть, гораздо достойнее, искуснее и натуральнее хотела бы выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнаженно. Много
было молодой невыдержки, многое отзывалось лишь вчерашним раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала сама. Лицо ее как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас же заметил все это, и в сердце его шевельнулось сострадание. А тут как раз подбавил и
брат Иван.
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы
брата Дмитрия, может
быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может
быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
Поручение Катерины Ивановны
было дано в Озерную улицу, и
брат Дмитрий жил как раз тут по дороге, недалеко от Озерной улицы в переулке.
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на
брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но
брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно
будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
Но ведь
есть же и на свете
братья…
— Достанет, достанет! — воскликнул Алеша, — Катерина Ивановна вам пришлет еще, сколько угодно, и знаете ли, у меня тоже
есть деньги, возьмите сколько вам надо, как от
брата, как от друга, потом отдадите…
В чем именно состояла катастрофа и что хотел бы он сказать сию минуту
брату, может
быть, он и сам бы не определил.
План его состоял в том, чтобы захватить
брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку «Если же его там нет, — думал Алеша, — то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может
быть, что и придет в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня…
Ему не хотелось, чтоб его заметили: и хозяйка, и Фома (если он тут) могли держать сторону
брата и слушаться его приказаний, а стало
быть, или в сад Алешу не пустить, или
брата предуведомить вовремя, что его ищут и спрашивают.
— А я прошел с переулка через забор прямо в беседку. Вы, надеюсь, извините меня в этом, — обратился он к Марье Кондратьевне, — мне надо
было захватить скорее
брата.
Известие страшно потрясло Алешу. Он пустился к трактиру. В трактир ему входить
было в его одежде неприлично, но осведомиться на лестнице и вызвать их, это
было возможно. Но только что он подошел к трактиру, как вдруг отворилось одно окно и сам
брат Иван закричал ему из окна вниз...
Через минуту Алеша сидел рядом с
братом. Иван
был один и обедал.