Неточные совпадения
— Только не про меня — так, что ли, хочешь сказать? Да, дружище, деньжищ у нее — целая прорва, а для меня пятака медного жаль! И ведь всегда-то она меня, ведьма, ненавидела! За что? Ну, да теперь,
брат, шалишь! с меня взятки-то гладки, я и за горло возьму! Выгнать меня вздумает — не пойду!
Есть не даст — сам возьму! Я,
брат, отечеству послужил — теперь мне всякий помочь обязан! Одного боюсь: табаку не
будет давать — скверность!
— Ну, тогда я уж совсем мат; только одна роскошь у меня и осталась от прежнего великолепия — это табак! Я,
брат, как при деньгах
был, в день по четвертке Жукова выкуривал!
— Не помню. Кажется, что-то
было. Я,
брат, вплоть до Харькова дошел, а хоть убей — ничего не помню. Помню только, что и деревнями шли, и городами шли, да еще, что в Туле откупщик нам речь говорил. Прослезился, подлец! Да, тяпнула-таки в ту пору горя наша матушка-Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики — как только Бог спас!
— Да,
брат, у нас мать — умница! Ей бы министром следовало
быть, а не в Головлеве пенки с варенья снимать! Знаешь ли что! Несправедлива она ко мне
была, обидела она меня, — а я ее уважаю! Умна, как черт, вот что главное! Кабы не она — что бы мы теперь
были?
Были бы при одном Головлеве — сто одна душа с половиной! А она — посмотри, какую чертову пропасть она накупила!
— Ну нет — это,
брат, аттбнде! — я бы тебя главнокомандующим надо всеми имениями сделал! Да, друг, накормил, обогрел ты служивого — спасибо тебе! Кабы не ты, понтировал бы я теперь пешедралом до дома предков моих! И вольную бы тебе сейчас в зубы, и все бы перед тобой мои сокровища открыл —
пей,
ешь и веселись! А ты как обо мне полагал, дружище?
— И не знаю,
брат, как сказать. Говорю тебе: все словно как во сне видел. Может, она даже и
была у меня, да я забыл. Всю дорогу, целых два месяца — ничего не помню! А с тобой, видно, этого не случалось?
— Чаем одним наливаешься? Нехорошо,
брат; оттого и брюхо у тебя растет. С чаем надобно тоже осторожно: чашку
выпей, а сверху рюмочкой прикрой. Чай мокруту накопляет, а водка разбивает. Так, что ли?
— Ни чаю, ни табаку, ни водки — это ты верно сказал. Говорят, она нынче в дураки играть любить стала — вот разве это? Ну, позовет играть и
напоит чайком. А уж насчет прочего — ау,
брат!
— Покуда — живи! — сказала она, — вот тебе угол в конторе, пить-есть
будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для тебя и подавно заводить не стану. Вот
братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя присоветуют — так я с тобой и поступлю. Сама на душу греха брать не хочу, как
братья решат — так тому и
быть!
И вот теперь он с нетерпением ждал приезда
братьев. Но при этом он совсем не думал о том, какое влияние
будет иметь этот приезд на дальнейшую его судьбу (по-видимому, он решил, что об этом и думать нечего), а загадывал только, привезет ли ему
брат Павел табаку и сколько именно.
— Ах, маменька, маменька! и не грех это вам! Ах-ах-ах! Я говорю: как вам угодно решить участь
брата Степана, так пусть и
будет — а вы… ах, какие вы черные мысли во мне предполагаете!
— Не знаю… Может
быть, во мне нет этого великодушия… этого, так сказать, материнского чувства… Но все как-то сдается: а что, ежели
брат Степан, по свойственной ему испорченности, и с этим вторым вашим родительским благословением поступит точно так же, как и с первым?
— Огурчики-то,
брат, нынче не удались! Корявые да с пятнами — нет настоящего огурца, да и шабаш! Видно, прошлогодними
будем питаться, а нынешние — в застольную, больше некуда!
С
братьями он расстался мирно и
был в восторге, что теперь у него целый запас табаку. Конечно, он не мог воздержаться, чтоб не обозвать Порфишу кровопивушкой и Иудушкой, но выражения эти совершенно незаметно утонули в целом потоке болтовни, в которой нельзя
было уловить ни одной связной мысли. На прощанье братцы расщедрились и даже дали денег, причем Порфирий Владимирыч сопровождал свой дар следующими словами...
— Маслица в лампадку занадобится или Богу свечечку поставить захочется — ан деньги-то и
есть! Так-то,
брат! Живи-ко,
брат, тихо да смирно — и маменька
будет тобой довольна, и тебе
будет покойно, и всем нам весело и радостно. Мать — ведь она добрая, друг!
— А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? — сам виноват, сам именьице-то спустил! А именьице-то какое
было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице! Вот кабы ты повел себя скромненько да ладненько,
ел бы ты и говядинку и телятинку, а не то так и соусцу бы приказал. И всего
было бы у тебя довольно: и картофельцу, и капустки, и горошку… Так ли,
брат, я говорю?
— Теперь,
брат, мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас
есть, чаем и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало — захотим, и вино
будет! Впрочем, покуда еще придержусь — времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела,
брат, она меня, видела, ведьма, как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на меня да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан вот оно что!
«Вчера утром постигло нас новое, ниспосланное от Господа испытание: сын мой, а твой
брат, Степан, скончался. Еще с вечера накануне
был здоров совершенно и даже поужинал, а наутро найден в постеле мертвым — такова сей жизни скоротечность! И что всего для материнского сердца прискорбнее: так, без напутствия, и оставил сей суетный мир, дабы устремиться в область неизвестного.
— А помните, маменька, у
брата золотенькие запоночки
были… хорошенькие такие, еще он их по праздникам надевал… и куда только эти запоночки девались — ума приложить не могу!
— Посмотрите на меня! — продолжал он, — как
брат — я скорблю! Не раз, может
быть, и всплакнул… Жаль
брата, очень, даже до слез жаль… Всплакнешь, да и опомнишься: а Бог-то на что! Неужто Бог хуже нашего знает, как и что? Поразмыслишь эдак — и ободришься. Так-то и всем поступать надо! И вам, маменька, и вам, племяннушки, и вам… всем! — обратился он к прислуге. — Посмотрите на меня, каким я молодцом хожу!
— Желаю! от души
брату желаю! Не любил он меня, а я — желаю! Я всем добра желаю! и ненавидящим и обидящим — всем! Несправедлив он
был ко мне — вот Бог болезнь ему послал, не я, а Бог! А много он, маменька, страдает?
А я между тем по-родственному… на антресоли к
брату поплетусь — может
быть, и успею.
— Ну,
брат, вставай! Бог милости прислал! — сказал он, садясь в кресло, таким радостным тоном, словно и в самом деле «милость» у него в кармане
была.
Да,
брат, всегда ты дурным христианином
был и теперь таким же остаешься.
Вот и сегодня; еду к тебе и говорю про себя: должно
быть, у
брата Павла капитал
есть! а впрочем, думаю, если и
есть у него капитал, так уж, наверное, он насчет его распоряжение сделал!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного
брата не любить! Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть
брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я тебе? Ну, ну, так и
быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может
быть, что и попридумаем! Я,
брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах,
брат,
брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Мы, бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде, еще до дедушки
было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не
было — нам бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог знает от кого — ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя и бревна не замечаем… так-то,
брат!
— Нет, маменька. Хотел он что-то сказать, да я остановил. Нет, говорю, нечего об распоряжениях разговаривать! Что ты мне,
брат, по милости своей, оставишь, я всему
буду доволен, а ежели и ничего не оставишь — и даром за упокой помяну! А как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!
Через три дня у Арины Петровны все
было уже готово к отъезду. Отстояли обедню, отпели и схоронили Павла Владимирыча. На похоронах все произошло точно так, как представляла себе Арина Петровна в то утро, как Иудушке приехать в Дубровино. Именно так крикнул Иудушка: «Прощай,
брат!» — когда опускали гроб в могилу, именно так же обратился он вслед за тем к Улитушке и торопливо сказал...
— Так мы вот что сделаем! — умилился Иудушка, — мы хозяйский-то прибор незанятым оставим! Как будто
брат здесь невидимо с нами сотрапезует… он хозяин, а мы гостями
будем!
Петенька
был неразговорчив. На все восклицания отца: вот так сюрприз! ну,
брат, одолжил! а я-то сижу да думаю: кого это, прости Господи, по ночам носит? — ан вот он кто! и т. д. — он отвечал или молчанием, или принужденною улыбкою. А на вопрос: и как это тебе вдруг вздумалось? — отвечал даже сердечно: так вот, вздумалось и приехал.
— Стой! да тебе, может
быть, вспомнилось, что сегодня годовщина по
брате Володеньке?
— Да,
брат, неласков ты! нельзя сказать, чтоб ты ласковый сын
был!
— Постой, попридержи свои дерзости, дай мне досказать. Что это не одни слова — это я тебе сейчас докажу… Итак, я тебе давеча сказал: если ты
будешь просить должного, дельного — изволь, друг! всегда готов тебя удовлетворить! Но ежели ты приходишь с просьбой не дельною — извини,
брат! На дрянные дела у меня денег нет, нет и нет! И не
будет — ты это знай! И не смей говорить, что это одни «слова», а понимай, что эти слова очень близко граничат с делом.
— Ничего,
брат, не высмотришь! как сказано, так и
будет. Я своего слова не изменю!
— Нет, зачем оставлять! Я,
брат, — прямик, я всякое дело начистоту вести люблю! Да отчего и не поговорить! Своего всякому жалко: и мне жалко, и тебе жалко — ну и поговорим! А коли говорить
будем, так скажу тебе прямо: мне чужого не надобно, но и своего я не отдам. Потому что хоть вы мне и не чужие, а все-таки.
Одевался, умывался, хлопал себя по ляжкам, крестился, ходил, сидел, отдавал приказания вроде: «так так-то,
брат!» или: «так ты уж тово… смотри,
брат, как бы чего не
было!» Вообще поступал так, как бы оставлял Головлево не на несколько часов, а навсегда.
Павел Владимирыч не переставал ненавидеть
брата, но чем больше он ненавидел, тем больше
пил и тем меньше становился способен выслушивать какие-либо замечания Арины Петровны насчет «распоряжения».
— А ну-тко,
брат, давай прикинем: сколько это
будет, ежели всю пустошь по разноте распродать?
— Чудак, братец, ты! Это уж не я, а цифра говорит… Наука, братец, такая
есть, арифметикой называется… уж она,
брат, не солжет! Ну, хорошо, с Уховщиной теперь покончили; пойдем-ка,
брат, в Лисьи Ямы, давно я там не бывал! Сдается мне, что мужики там пошаливают, ой, пошаливают мужики! Да и Гаранька-сторож… знаю! знаю! Хороший Гаранька, усердный сторож, верный — это что и говорить! а все-таки… Маленько он как будто сшибаться стал!
— Я, братец, давно всем простил! Сам Богу грешен и других осуждать не смею! Не я, а закон осуждает. Ось-то, которую ты срубил, на усадьбу привези, да и рублик штрафу кстати уж захвати; а покуда пускай топорик у меня полежит! Небось,
брат, сохранно
будет!
— Да,
брат,
было и ваше времечко! попраздновали, пожили! Всего
было у вас, и ржицы, и сенца, и картофельцу! Ну, да что уж старое поминать! я не злопамятен; я,
брат, давно об жнеях позабыл, только так, к слову вспомнилось! Так как же ты говоришь, ржицы тебе понадобилось?
— Я-то не пойду, а к примеру… И не такие, друг, повороты на свете бывают! Вон в газетах пишут: какой столб Наполеон
был, да и тот прогадал, не потрафил. Так-то,
брат. Сколько же тебе требуется ржицы-то?
Двое дядей тут умерли; двое двоюродных
братьев здесь получили «особенно тяжкие» раны, последствием которых
была смерть; наконец, и Любинька…