Неточные совпадения
Владимир Иваныч(не поднимая глаз от бумаг
и мрачным голосом). Да!.. С неделю уж как решено
было это назначение.
Вильгельмина Федоровна.
И ты поэтому с докладом
будешь ходить к Андашевскому?
Вильгельмина Федоровна. Нет, это вовсе не фантазии, а мне действительно очень досадна несправедливость графа. Неужели же Андашевский
был полезнее тебя на службе
и больше твоего участвовал хоть бы в тех же реформах?
Владимир Иваныч. За то, что льстил
и подличал перед графом до такой степени, что гадко
было видеть это!.. Только что ноги не целовал у него!..
Вильгельмина Федоровна. Предпочел, потому что на то
была какая-нибудь особая причина; а потому ты тем больше имеешь права обидеться этим
и требовать у графа, чтобы он выхлопотал тебе сенатора, например…
У меня
и без того ад на душе, а она еще
пилит своим милым язычком!
Генерал-майор Варнуха. Точно так, ваше превосходительство!.. Оченно трудно
было управляться!.. На собственной руке даже имею несколько шрамов!.. (Заворачивает рукав мундира
и показывает несколько шрамов.)
Генерал-майор Варнуха. Бил их-с из собственных рук!.. Сечь не велено… По суду когда еще что
будет, а между тем они буянствуют каждый день, только этим самым
и усмирял их!
Двести пятьдесят деревень объехал; с железными дорогами семь тысяч восемьсот верст сделал, — надобно
было на это употребить времени
и труда!
И теперь вот прямо самому графу
и вашему превосходительству осмелюсь сказать
и просить рассмотреть мои труды, может
быть,
и в них найдется что-нибудь полезное!
Шуберский. Очень большое!.. Именем графа призывал меня к себе
и спрашивал: кто это писал? Я сказал, что я. Он спросил: про кого это писано,
и кто именно господин Подстегин? Я отвечал, что лицо это совершенно вымышленное. Он, однако, не поверил тому
и начал меня теснить, так что если бы вы не взяли меня к себе, то я службу должен
был бы оставить.
Он шагу в жизни не сделал без пользы для себя
и два фортеля в этом случае употреблял: во-первых, постоянно старался представить из себя чиновника высшего образования
и возвышенных убеждений
и для этого всегда накупал иностранных книг
и журналов
и всем обыкновенно рассказывал, что он то, се, третье там читал, — этим, собственно, вначале он обратил на себя внимание графа; а потом стал льстить ему
и возводил графа в какие-то боги,
и тут же, будто к слову,
напевал ему, как он сам целые ночи проводит за работой
и как этим расстроил себе грудь
и печень; ну,
и разжалобит старика: тот ему почти каждый год то крест, то чин, то денежную награду даст, то повысит в должности,
и я убежден даже, что он Янсона подшиб, чтобы сесть на его место.
Шуберский. Слухи
есть и об этом.
Владимир Иваныч. Непременно-с это
было, потому что граф очень любил Янсона
и вдруг ни с того, ни с сего возненавидел его!.. Ту же самую маску господин Андашевский, вероятно, носил
и пред Марьей Сергеевной: пока та
была молода, недурна собой, — женщина она с обеспеченным состоянием
и поэтому денег от него не требовала, — он клялся ей в своей любви
и верности, а теперь себе, вероятно, приискал в невесты какую-нибудь другую дуру с огромным состоянием или с большими связями.
Вильгельмина Федоровна(видимо, заинтересованная этой новостью
и садясь на диван). Но, может
быть, это перемешали только, а он именно на Марье Сергеевне
и женится.
«Но где же, спрошу, статья закона, прямо воспрещающая газетным репортерам
быть чиновниками, потому что в отношении наших подчиненных мы можем действовать только на основании существующих узаконений; если же, скажу, вы желаете употребить какую-нибудь произвольную меру, то я не знаю, во-первых, в чем она может состоять, а во-вторых, пусть уж она
будет без меня!» Тогда я
и посмотрю, что он вам сделает.
Владимир Иваныч(восклицая во весь голос). Никогда!.. Никогда!.. Как это вы, умный молодой человек,
и не понимаете того!.. Если бы он действительно имел глупость вытеснить вас, так вы об этом можете напечатать во всех газетах, потому что это явное пристрастие
и проведение в службе личных антипатий,
и поверьте вы мне-с: господин Андашевский не только не станет вас преследовать теперь, а, напротив, он
будет возвышать вас…
Владимир Иваныч. Очень возможно-с! Мы обыкновенно смелы
и деспотичны только против слабых. У нас
есть, конечно, власть, чины, кресты, которые мы раздаем; а у вас
есть другая сила
и вряд ли не более могучая, чем наша: это печать,
и в руках ваших, некоторым образом, общественное мнение.
Шуберский. Я сам ничего
и не
буду писать; но у меня
есть очень много приятелей-фельетонистов, которые напишут все, что я их попрошу.
И я, признаюсь, весьма
был бы доволен, если бы, по поводу назначения господина Андашевского, которое все-таки считаю величайшей ошибкой со стороны графа, в газетах прошла такого рода инсинуация-статья, что отчего-де наше правительство так мало обращает внимания на общественное мнение
и на довольно важные посты выбирает людей, у которых на совести дела вроде дел по Калишинскому акционерному обществу
и которые женщину, двадцать лет бескорыстно их любившую, бросают при первом своем возвышении.
Понимаете, чтобы в одно
и то же время затушевано все
было и прозрачно!
Владимир Иваныч. Триста тысяч — ни больше ни меньше,
и прием этих денег, как сказывал мне сейчас Шуберский, происходил на квартире Марьи Сергеевны
и даже в присутствии ее; а потому она, бог знает, может
быть, какие доказательства имеет к уличению господина Андашевского.
Вильгельмина Федоровна. Но если
и есть у ней такие доказательства, разве она скажет об них.
Вильгельмина Федоровна. Положим, у ней найдется такой документ,
и она отдаст его; но что ж потом
будет?
Владимир Иваныч. Потом превосходно
будет: я двадцать таких писачек, как Шуберский, найду
и заставлю их называть в газетах прямо уже по имени господина Андашевского; мало того, я документ этот лично принесу к графу
и скажу, что получил его по городской почте для доставления ему.
Вильгельмина Федоровна. Я бы непременно давно у вас
была, но полагала, что вы на даче,
и только вчера спросила Владимира Иваныча: «Где, говорю, нынче на даче живет Марья Сергеевна?..» — «Какое, говорит, на даче; она в городе
и больна!» — «Ах, говорю, как же тебе не грех не сказать мне!» Сегодня уж нарочно отложила все дела в сторону
и поехала.
Марья Сергеевна. Совершенная правда!.. Два дня потом лежали у меня эти деньги: вечером он, по обыкновению, поздно от меня уехав, побоялся их взять с собою; а на другой день ему что-то нельзя
было заехать за ними, он
и пишет мне: «Мари,
будь весь день дома, не выходи никуда
и постереги мои триста тысяч!» Так я
и стерегла их: целый день все у шифоньерки сидела!
Она веером тихонько ударяет его по голове
и говорит: «Я никогда не выйду за вас замуж, пока вы так дурно
будете произносить по-французски!» — «Божество мое! — восклицает Подстегин.
Марья Сергеевна. А я приду в ту церковь, где их венчать
будут, да
и лягу поперек двери.
Марья Сергеевна. Ах, пожалуйста!.. Я несказанно
буду рада ему; но только я наперед позову к себе Алексея Николаича
и выспрошу у него все!.. Может
быть, на него тут
и клевещут?
Так расстроилась этим известием, что, пожалуй, не в состоянии
буду и сообразить, что написать Алексею Николаичу.
Если вы не приедете, то я напечатаю в газетах все ваши письма ко мне, в которых вы клялись меня вечно любить
и где просили меня хранить ваши триста тысяч, которые вы получили в моем доме,
и это показывает, до чего вы прежде
были откровенны со мной».
Марья Сергеевна. Муж мой только прошлого года помер; раньше
и нельзя
было; а теперь я непременно требую, чтобы ты женился на мне.
Марья Сергеевна(очень оскорбленная последними словами). А, так это, значит, я унижу вас; но только вы ошибаетесь, кажется, в этом случае!.. Ты хоть
и чиновен, но отец твой все-таки
был пьяный приказный, а мой отец генерал-лейтенант! Братья мои тоже генерал-майоры! Ты вот по-французски до сих пор дурно произносишь
и на старости лет должен учиться у француза; а я по-французски лучше говорю, чем по-русски,
и потому воспитанием моим тоже не унижу тебя!
Андашевский(еще более покраснев). Послушай, ты, наконец, выведешь меня из терпения этими тремястами тысяч! Ты говоришь о них на каждом шагу
и сделала то, что об этом все газеты трубят!.. Понимаешь ли ты, какое зло мне можешь принести этим; а между тем это
были казенные деньги, которые я случайно получил у тебя на квартире.
Андашевский(удивленный
и взбешенный). Как же не отдашь?.. Ты не имеешь права не отдать мне ее, потому что она у тебя может
быть украдена; ты можешь умереть одночасно,
и ее опишут вместе с другими вещами, а я со всех сторон окружен врагами
и шпионами, которые изо всего готовы сделать на меня обвинение.
Владимир Иваныч. Что это вы больны изволите
быть и как будто бы чем-то расстроены?
Марья Сергеевна.
И больна
и расстроена!.. У меня
был сейчас Алексей Николаич.
Владимир Иваныч. Казенные, так в казну
и должны
были бы поступить. Как же они у него могли очутиться?
Марья Сергеевна. Сейчас, сию минуту! (Подходит к шифоньерке, отпирает ее
и, вынув оттуда целый пук писем
и записочек, подает его Владимиру Иванычу.) Она тут должна
быть где-нибудь!
Марья Сергеевна. Нет, вы его не знаете! Он злец ужасный: я все ночи теперь не
буду спать
и ожидать, что он вернется ко мне в квартиру
и убьет меня!
Владимир Иваныч. Вероятно, так это
и будет,
и мы месяца через три назовем вас «madame Андашевскою».
Граф(с прежней презрительной усмешкой). А может
быть,
и Андашевский человек гениальный! Почем они знают его? Они его совершенно не ведают.
Граф(вспылив наконец). Что ж мне за дело до их общества!.. Я его
и знать не хочу — всякий делает, как ему самому лучше: у меня, собственно, два достойных кандидата
было на это место: Вуланд
и Андашевский — первый, бесспорно, очень умный, опытный, но грубый, упрямый
и, по временам, пьяный немец; а другой хоть
и молодой еще почти человек, но уже знающий, работающий, с прекрасным сердцем
и, наконец, мне лично преданный.
Граф. Это я знаю
и многие доказательства имею на то! Неужели же при всех этих условиях не предпочесть мне
было его всем?
Ольга Петровна. Об этом, папа,
и речи не может
быть!.. Иначе это
было бы величайшей несправедливостью с твоей стороны, что я
и сказала князю Янтарному: «
И если, говорю, граф в выборе себе хорошего помощника проманкировал своими дружественными отношениями, то это только делает честь его беспристрастию!» — «Да-с, говорит, но если все мы
будем таким образом поступать, то явно покажем, что в нашем кругу нет людей, способных к чему-либо более серьезному».
Граф.
И действительно нет!.. Хоть бы взять с той же молодежи: разве можно ее сравнить с прежней молодежью?.. Между нами всегда
было, кроме уж желания трудиться, работать, некоторого рода рыцарство
и благородство в характерах, а теперь вот они в театре накричат
и набуянят,
и вместо того, чтобы за это бросить, заплатить тысячи две — три, они лучше хотят идти к мировому судье под суд: это грошевики какие-то
и алтынники!
Ольга Петровна. Все это, может
быть, справедливо; но тут досадно, папа, то, что, как видно, все, старые
и молодые, разделяют мнение князя Янтарного, потому что я очень хорошо знаю Янтарного: он слишком большой трус, чтобы позволить себе в таком многолюдном обществе так резко выражать свое мнение, если бы он ожидал себе встретить возражение, напротив: одни поддерживали его небольшими фразами, другие ободряли взглядами; наконец, которые
и молчали, то можно наверное поручиться, что они думали то же самое.
Граф.
И пусть себе думают, что хотят! Я на болтовню этих господ никогда не обращал никакого внимания
и обращать не
буду.
Ольга Петровна. Нет, не шучу,
и я тебе сейчас объясню, почему я так говорю: ты вспомни, что Мямлин — родной племянник князя Михайлы Семеныча,
и когда ты определишь его к себе, то самому князю
и всему его антуражу
будет это очень приятно
и даст тебе отличный противовес против всех сплетен
и толков у madame Бобриной, которыми, опять я тебе повторяю, вовсе не следует пренебрегать. (Граф грустно усмехается.) Ты поверь, папа, женскому уму: он в этих случаях бывает иногда дальновиднее мужского.