Неточные совпадения
Это ему
было нужно, во-первых, для того, чтобы видеть живописнейшие места в государстве, которые большею частью
были избираемы старинными русскими людьми для основания монастырей: во-вторых, для того, чтобы изучить проселки русского царства
и жизнь крестьян
и помещиков во всем его разнообразии; в-третьих, наконец, для того, чтобы написать географическое сочинение о России самым увлекательным образом.
Прежде Гоголь в беседе с близкими знакомыми выражал много добродушия
и охотно вдавался во все капризы своего юмора
и воображения; теперь он
был очень скуп на слова,
и все, что ни говорил, говорил, как человек, у которого неотступно пребывала в голове мысль, что «с словом надобно обращаться честно», или который исполнен сам к себе глубокого почтения.
Тем не менее беседа его
была исполнена души
и эстетического чувства.
Это тяжелое чувство постоянно мешало необходимой в эпическом сочинении объективности
и было отчасти причиной, что роман, начатый более десяти лет тому назад, окончен только в настоящем году.
Если удалось ему воскресить наглядно физиономию очерченной им эпохи, он не
будет сожалеть о своем труде
и почтет себя достигшим желанной цели.
Правда, Никита Романович упорно отстаивал выгоды своей земли
и, казалось бы, нельзя
и желать лучшего посредника, но Серебряный не
был рожден для переговоров.
Отличительными чертами более приятного, чем красивого лица его
были простосердечие
и откровенность.
Но мягко
и определительно изогнутый рот выражал честную, ничем не поколебимую твердость, а улыбка — беспритязательное, почти детское добродушие, так что иной, пожалуй, почел бы его ограниченным, если бы благородство, дышащее в каждой черте его, не ручалось, что он всегда постигнет сердцем, чего, может
быть,
и не сумеет объяснить себе умом.
Общее впечатление
было в его пользу
и рождало убеждение, что можно смело ему довериться во всех случаях, требующих решимости
и самоотвержения, но что обдумывать свои поступки не его дело
и что соображения ему не даются.
Серебряному
было лет двадцать пять. Роста он
был среднего, широк в плечах, тонок в поясе. Густые русые волосы его
были светлее загорелого лица
и составляли противоположность с темными бровями
и черными ресницами. Короткая борода, немного темнее волос, слегка отеняла губы
и подбородок.
Весело
было теперь князю
и легко на сердце возвращаться на родину. День
был светлый, солнечный, один из тех дней, когда вся природа дышит чем-то праздничным, цветы кажутся ярче, небо голубее, вдали прозрачными струями зыблется воздух,
и человеку делается так легко, как будто бы душа его сама перешла в природу,
и трепещет на каждом листе,
и качается на каждой былинке.
Светел
был июньский день, но князю, после пятилетнего пребывания в Литве, он казался еще светлее. От полей
и лесов так
и веяло Русью.
На головах у парней
и девок
были зеленые венки.
Хороводы
пели то оба вместе, то очередуясь, разговаривали один с другим
и перекидывались шуточною бранью.
— Эхва! — сказал он весело, — вишь, как они, батюшка, тетка их подкурятина, справляют Аграфену Купальницу-то! Уж не поотдохнуть ли нам здесь? Кони-то заморились, да
и нам-то, поемши, веселее
будет ехать. По сытому брюху, батюшка, сам знаешь, хоть обухом бей!
Ратники
и холопи
были все в приказе у Михеича; они спешились
и стали развязывать вьюки. Сам князь слез с коня
и снял служилую бронь. Видя в нем человека роду честного, молодые прервали хороводы, старики сняли шапки,
и все стояли, переглядываясь в недоумении, продолжать или нет веселие.
И в праздник
пей, да не допивай;
пой, да оглядывайся.
— Да, — подтвердил мужик, — мы-де люди царские, опричники; нам-де все вольно, а вы-де земщина!
И старшие у них
есть; знаки носят: метлу да собачью голову. Должно
быть,
и вправду царские люди.
Потом, взявшись за руки, девки
и парни кружились вокруг жениха
и невесты, сперва в одну, потом в другую сторону. Жених
выпил пиво, съел пироги, изъездил коня
и выгоняет свою родню.
В то же время показались всадники, человек с пятьдесят, сабли наголо. Впереди скакал чернобородый детина в красном кафтане, в рысьей шапке с парчовым верхом. К седлу его привязаны
были метла
и собачья голова.
Княжеских людей
было вполовину менее числом, но нападение совершилось так быстро
и неожиданно, что они в один миг опрокинули опричников.
Тут ратники подвели к князю двух лошадей, на которых сидели два человека, связанные
и прикрученные к седлам. Один из них
был старик с кудрявою, седою головой
и длинною бородой. Товарищ его, черноглазый молодец, казался лет тридцати.
— Не мы, боярин, а разбойники прикрутили их к седлам. Мы нашли их за огородами,
и стража к ним
была приставлена.
Судя по его одежде, можно
было принять его за посадского или за какого-нибудь зажиточного крестьянина, но он говорил с такою уверенностью
и, казалось, так искренно хотел предостеречь боярина, что князь стал пристальнее вглядываться в черты его.
— Да, боярин, кабы не ты, то висеть бы мне вместо их! А все-таки послушай мово слова, отпусти их; жалеть не
будешь, как приедешь на Москву. Там, боярин, не то, что прежде, не те времена! Кабы всех их перевешать, я бы не прочь, зачем бы не повесить! А то
и без этих довольно их на Руси останется; а тут еще человек десять ихних ускакало; так если этот дьявол, Хомяк, не воротится на Москву, они не на кого другого, а прямо на тебя покажут!
Князя, вероятно, не убедили бы темные речи незнакомца, но гнев его успел простыть. Он рассудил, что скорая расправа с злодеями немного принесет пользы, тогда как, предав их правосудию, он, может
быть, откроет всю шайку этих загадочных грабителей. Расспросив подробно, где имеет пребывание ближний губной староста, он приказал старшему ратнику с товарищами проводить туда пленных
и объявил, что поедет далее с одним Михеичем.
— Батюшка боярин, — сказал он, — оно тово, может
быть, этот молодец
и правду говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А уж коли ты их, по мягкосердечию твоему, от петли помиловал, за что бог
и тебя, батюшка, не оставит, то дозволь, по крайности, перед отправкой-то, на всяк случай, влепить им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то не душегубствовали, тетка их подкурятина!
И, принимая молчание князя за согласие, он тотчас велел отвесть пленных в сторону, где предложенное им наказание
было исполнено точно
и скоро, несмотря ни на угрозы, ни на бешенство Хомяка.
— Это самое питательное дело!.. — сказал Михеич, возвращаясь с довольным видом к князю. — Оно, с одной стороны,
и безобидно, а с другой —
и памятно для них
будет!
У князя не
было причин подозревать своих новых товарищей. Он позволил им ехать с собою,
и, после краткого отдыха, все четверо пустились в путь.
— А провал их знает, постоят ли, батюшка! Ворон ворону глаз не выклюет; а я слышал, как они промеж себя поговаривали черт знает на каком языке, ни слова не понять, а, кажись,
было по-русски! Берегись, боярин, береженого коня
и зверь не вредит!
— Вишь, боярин, — сказал незнакомец, равняясь с князем, — ведь говорил я тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя только до мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег
и корм лошадям. Дотудова
будет версты две, не боле, а там скоро
и Москва!
Мельник, ворча, повел приезжих в камору, стоявшую шагах в десяти от мельницы
и где, несмотря на мешки с хлебом
и мукою,
было очень довольно места.
Мельник принес зажженную лучину
и воткнул ее в стену. Потом принес щей, хлеба
и кружку браги. В чертах его
была странная смесь добродушия
и плутовства; волосы
и борода
были совсем седые, а глаза ярко-серого цвета; морщины во всех направлениях рассекали лицо его.
— Нет, батюшка, не худо;
и лежать покойно,
и щи
были добрые,
и лошадям овес засыпан; да только то худо, что хозяин, вишь, мельник.
—
И я так думаю. Только этот разбойник
будет почище того разбойника. А тебе как покажется, боярин, который разбойник
будет почище, Хомяк или Перстень?
Месяц взошел на небо, звезды ярко горели. Полуразвалившаяся мельница
и шумящее колесо
были озарены серебряным блеском.
Проезжий привязал лошадь к дереву. Он
был высокого роста
и, казалось, молод. Месяц играл на запонках его однорядки. Золотые кисти мурмолки болтались по плечам.
—
Есть еще адамова голова, коло болот растет, разрешает роды
и подарки приносит.
Есть голубец болотный; коли хочешь идти на медведя,
выпей взвару голубца,
и никакой медведь тебя не тронет.
Есть ревенка-трава; когда станешь из земли выдергивать, она стонет
и ревет, словно человек, а наденешь на себя, никогда в воде не утонешь.
—
И такой не знаю, батюшка; а вот
есть разрыв-трава; когда дотронешься ею до замка али до двери железной, так
и разорвет на куски!
Оба замолчали. Все
было тихо. Только колесо, освещенное месяцем, продолжало шуметь
и вертеться. Где-то в дальнем болоте кричал дергач. Сова завывала порой в гущине леса.
— Постой, — сказал Вяземский, отталкивая мельника, — вот словно
пила зубчатая ходит взад
и вперед, а из-под нее словно кровь брызжет!
Берега Москвы-реки, Яузы
и Неглинной покрыты
были множеством деревянных домов с тесовыми или соломенными крышами, большею частью почерневшими от времени.
Особенно весело
было смотреть на монастыри, которые, с белыми оградами
и пестрыми кучами цветных
и золоченых голов, казались отдельными городами.
Велика
была радость москвитян, когда упали наконец леса, закрывавшие эту церковь,
и предстала она во всем своем причудливом блеске, сверкая золотом
и красками
и удивляя взор разнообразием украшений.
Хороши
были и прочие церкви московские.
Везде видны
были дорогие цвета, позолота
и большие наружные иконы во весь рост человеческий.
Любили православные украшать дома божии, но зато мало заботились о наружности своих домов; жилища их почти все
были выстроены прочно
и просто, из сосновых или дубовых брусьев, не обшитых даже тесом, по старинной русской пословице: не красна изба углами, а красна пирогами.
Дубовые бревна
были на подбор круглы
и ровны; все углы рублены в лапу, дом возвышался в три жилья, не считая светлицы.
Ставни
были искусно расписаны цветами
и птицами, а окна пропускали свет божий не сквозь тусклые бычачьи пузыри, как в большей части домов московских, но сквозь чистую, прозрачную слюду.