Неточные совпадения
По солнечной стороне Невского проспекта, часов около трех пополудни, вместе с прочею толпою, проходили двое мужчин в шляпах
и в пальто с дорогими бобровыми воротниками; оба пальто
были сшиты из лучшего английского трико
и имели самый модный фасон, но сидели они на этих двух господах совершенно различно.
Один из них
был благообразный, но с нерусскою физиономией, лет 35 мужчина; он, как видно, умел носить платье: везде, где следует, оно
было на нем застегнуто, оправлено
и вычищено до последней степени,
и вообще правильностью своей фигуры он напоминал даже несколько модную картинку.
На товарище барона, напротив того, пальто
было скорее напялено, чем надето: оно как-то лезло на нем вверх, лацканы у него неуклюже топорщились,
и из-под них виднелся поношенный кашне.
Сам господин
был высокого роста; руки
и ноги у него огромные, выражение лица неглупое
и очень честное; как бы для вящей противоположности с бароном, который
был причесан
и выбрит безукоризнейшим образом, господин этот носил довольно неряшливую бороду
и вообще всей своей наружностью походил более на фермера, чем на джентльмена, имеющего возможность носить такие дорогие пальто.
Во все это время барон то смотрел на одну из вывешенных новых ландкарт, то с нетерпением взглядывал на своего товарища; ему, должно
быть, ужасно
было скучно,
и вообще, как видно, он не особенно любил посещать хранилище знаний человеческих.
Князь проворно вынул свой бумажник, вытащил из него первую, какая попалась ему под руку, ассигнацию
и подал ее девочке: это
было пять рублей серебром.
Крошка от удивления раскрыла на него свои большие глаза, но князь уже повернул в Морскую
и скоро
был далеко от нее.
Дядя князя Григорова, к которому он теперь ехал обедать,
был действительный тайный советник Михайло Борисович Бахтулов
и принадлежал к высшим сановникам.
Михайло Борисович как будто бы богу даже желал льстить
и хотел в храме его
быть приятным ему…
Любимец трех государей [Любимец трех государей — Александра I, Николая I
и Александра II.], Михайло Борисович в прежнее суровое время как-то двоился: в кабинете своем он
был друг ученых
и литераторов
и говорил в известном тоне, а в государственной деятельности своей все старался свести на почву законов, которые он знал от доски до доски наизусть
и с этой стороны, по общему мнению,
был непреоборим.
В настоящее же время Михайло Борисович
был одинаков как у себя дома, так
и на службе,
и дома даже консервативнее,
и некоторым своим близким друзьям на ушко говаривал: — «Слишком распускают, слишком!».
Марья Васильевна Бахтулова (родная тетка князя Григорова)
была кротчайшее
и добрейшее существо.
Основан в 1811 году.], она беспрестанно брала его к себе на праздники, умывала, причесывала, целовала, закармливала сластями, наделяла деньгами
и потом, что
было совершенно противно ее правилам
и понятиям, способствовала его рановременному браку с одной весьма небогатой девушкой.
Кроткая Марья Васильевна
была тут же: она сидела
и мечтала, что вот скоро придет ее Гриша (князь Григоров тем, что пребывал в Петербурге около месяца, доставлял тетке бесконечное блаженство).
Конечно, брат ее
был больше комильфо [Комильфо (от франц. comme il faut — «как надлежит») в данном случае, каким надлежит
быть светскому благовоспитанному человеку (в манерах
и одежде).].
О, он
был истинный петиметр» [Петиметр — модный щеголь (слово, бывшее употребительным в России в XVIII веке).]… —
и лицо Марьи Васильевны принимало при этом несколько гордое выражение.
Михайло Борисович
был на этот раз в несколько недовольном
и как бы неловком положении, а толстый генерал почти что в озлобленном.
Он сейчас хлопотал
было оплести Михайла Борисовича по одному делу, но тот догадался
и уперся.
«О, старая лисица, совсем перекинулся на другую сторону!..» — думал он со скрежетом зубов
и готов
был растерзать Михайла Борисовича на кусочки, а между тем должен
был ограничиваться только тем, что сидел
и недовольно пыхтел: для некоторых темпераментов подобное положение ужасно!
Барон еще на школьной скамейке подружился с князем Григоровым, познакомился через него с Бахтуловым, поступил к тому прямо на службу по выходе из заведения
и был теперь один из самых близких домашних людей Михайла Борисовича. Служебная карьера через это открывалась барону великолепнейшая.
Он
был тоже во фраке
и от этого казался еще выше ростом
и еще неуклюжее.
Он как-то притворно-радушно поклонился дяде, взглянул на генерала
и не поклонился ему; улыбнулся тетке (
и улыбка его в этом случае
была гораздо добрее
и искреннее), а потом, кивнув головой небрежно барону, уселся на один из отдаленных диванов,
и лицо его вслед за тем приняло скучающее
и недовольное выражение, так что Марья Васильевна не преминула спросить его встревоженным голосом...
Возвратясь оттуда, Михайло Борисович уселся на прежнее свое место
и, кажется,
был очень доволен, что остался между своими.
— А этот господин, — продолжал Михайло Борисович, мотнув головой на дверь
и явно разумея под именем господина ушедшего генерала, — желает получить известное место,
и между ними произошло, вероятно, такого рода facio ut facias [я делаю, чтобы ты делал (лат.).]: «вы-де схлопочите мне место, а я у вас куплю за это дом в мое ведомство»… А? — заключил Михайло Борисович, устремляя на барона смеющийся взгляд, а тот при этом сейчас же потупился, как будто бы ему даже совестно
было слушать подобные вещи.
— Это совершенно справедливо-с, — подхватил вежливо барон, — но дом все-таки, вероятно,
будет куплен,
и господин этот получит желаемое место.
— Очень может
быть, по французской поговорке:
будь жаден, как кошка,
и ты в жизни получишь вдвое больше против того, чего стоишь! — произнес он не без грусти.
— Что делать, ma tante, — отвечал князь; видимо, что ему в одно
и то же время жалко
и скучно
было слушать тетку.
Когда первое чувство голода
было удовлетворено, между Михайлом Борисовичем
и бароном снова начался разговор
и по-прежнему о том же генерале.
— Мне говорил один очень хорошо знающий его человек, — начал барон, потупляясь
и слегка дотрогиваясь своими красивыми, длинными руками до серебряных черенков вилки
и ножа (голос барона
был при этом как бы несколько нерешителен, может
быть, потому, что высокопоставленные лица иногда не любят, чтобы низшие лица резко выражались о других высокопоставленных лицах), — что он вовсе не так умен, как об нем обыкновенно говорят.
— Не знаю-с, насколько он умен! — резко отвечал Михайло Борисович,
выпивая при этом свою обычную рюмку портвейну; в сущности он очень хорошо знал, что генерал
был умен, но только тот всегда подавлял его своей аляповатой
и действительно уж ни перед чем не останавливающейся натурой, а потому Михайло Борисович издавна его ненавидел.
—
Есть это немножко!.. Любим мы из себя представить чисто метущую метлу… По-моему-с, — продолжал он, откидываясь на задок кресел
и, видимо, приготовляясь сказать довольно длинную речь, — я чиновника долго к себе не возьму, не узнав в нем прежде человека; но, раз взяв его, я не
буду считать его пешкой, которую можно
и переставить
и вышвырнуть как угодно.
— Не знаю-с, какой я начальник! — произнес он голосом, полным некоторой торжественности. — Но знаю, что состав моих чиновников по своим умственным
и нравственным качествам, конечно,
есть лучший в Петербурге…
— Между начальником
и подчиненным должны
быть единственные отношения: начальник должен строго требовать от подчиненного исполнения его обязанностей, а тот должен строго исполнять их.
Марья Васильевна обмерла от страха. Слова племянника
были слишком дерзки, потому что барон именно
и оказывал Михайле Борисовичу некоторые услуги по поводу одной его старческой
и, разумеется, чисто физической привязанности на стороне: он эту привязанность сопровождал в театр, на гулянье,
и вообще даже несколько надзирал за ней. Старушка все это очень хорошо знала
и от всей души прощала мужу
и барону.
— Отвези это княгинюшке от меня
и скажи ей, чтобы она сейчас же надела его: это с Геннадия преподобного, — непременно
будут дети.
—
И поверь ты, друг мой, — продолжала Марья Васильевна каким-то уже строгим
и внушительным голосом, — пока ты не
будешь веровать в бога, никогда
и ни в чем тебе не
будет счастья в жизни.
Князь в это время шагал по Невскому. Карету он обыкновенно всегда отпускал
и ездил в ней только туда, куда ему надобно
было очень чистым
и незагрязненным явиться. Чем ближе он подходил к своей гостинице, тем быстрее шел
и, придя к себе в номер, сейчас же принялся писать, как бы спеша передать волновавшие его чувствования.
Мне больше всех из них противны их лучшие люди, их передовые;
и для этого-то сорта людей (кровью сердце обливается при этой мысли) отец готовил меня, а между тем он
был, сколько я помню, человек не глупый, любил меня
и, конечно, желал мне добра.
В университетах наших очень плохо учат, но там
есть какой-то научный запах; там человек, по крайней мере, может усвоить некоторые приемы, как потом образовать самого себя; но у нас
и того не
было.
Светские манеры, немножко музыки, немножко разврата на петербургский лад
и, наконец, бессмысленное либеральничанье, что, впрочем,
есть еще самое лучшее, что преподано нам там.
Вы совершенно справедливо как-то раз говорили, что нынче не только у нас, но
и в европейском обществе, человеку, для того, чтобы он
был не совершеннейший пошляк
и поступал хоть сколько-нибудь честно
и целесообразно, приходится многое самому изучить
и узнать.
Высшие его потребности, смею думать, — роскошь, без которой он может
и обойтись; доказательством служат дикари, у которых духовного только
и есть, что религия да кой-какие песни.
Я накупил по этому отделу книг,
и мы с вами
будем вместе читать их: я заранее прихожу в восторг, представляя себе эти прекрасные вечера, которые мы
будем с вами посвящать на общую нашу работу в вашей гостиной.
Во-первых, в Петербурге действительно меха лучше
и дешевле; во-вторых, мне кажется, мы настолько добрые
и хорошие знакомые, что церемониться нам в подобных вещах не следует,
и смею вас заверить, что даже самые огромные денежные одолжения, по существу своему,
есть в то же время самые дешевые
и ничтожные
и, конечно, никогда не могут окупить тех высоконравственных наслаждений, которые иногда люди дают друг другу
и которые я в такой полноте встретил для себя в вашем семействе.
Он не
был даже камер-юнкер
и служил всего года два мировым посредником,
и то в самом начале их существования.
Зала, гостиная
и кабинет
были полны редкостями
и драгоценностями; все это досталось князю от деда
и от отца, но сам он весьма мало обращал внимания на все эти сокровища искусств: не древний
и не художественный мир волновал его душу
и сердце, а, напротив того, мир современный
и социальный!
В один из холоднейших
и ненастнейших московских дней к дому князя подходила молодая, стройная девушка, брюнетка, с очень красивыми, выразительными, умными чертами лица. Она очень аккуратно
и несколько на мужской лад
была одета
и, как видно, привыкла ходить пешком. Несмотря на слепящую вьюгу
и холод, она шла смело
и твердо,
и только подойдя к подъезду княжеского дома, как бы несколько смутилась.
Девушка тоже вскоре вышла из-за своей засады
и, очутившись на улице, она думала
было сначала нанять извозчика, но — увы! — в грязном кошельке ее не оказалось ни копейки.
Князь, ехав в своей покойной карете, заметно
был под влиянием не совсем веселых мыслей: более месяца он не видался с женою, но предстоящее свидание вовсе, кажется, не занимало
и не интересовало его; а между тем князь женился по страсти.
Еще
бывши юным, нескладным, застенчивым школьником, он, в нескладном казенном мундире
и в безобразных белых перчатках, которых никогда не мог прибрать по руке, ездил на Васильевский остров к некоему из немцев горному генералу, у которого
была жена
и с полдюжины прехорошеньких собой дочерей.