Неточные совпадения
— Я почту для себя приятным долгом… — проговорил Калинович и потом прибавил, обращаясь к Петру Михайлычу: — Не угодно ли садиться? — а учителям поклонился
тем поклоном, которым обыкновенно начальники дают знать подчиненным: «можете убираться»; но
те сначала не
поняли и не трогались с места.
Капитан совершенно не
понял этого слова, однако не показал
того.
— Ха, ха, ха! — засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. — Этакой смешной ветеран! Он что-нибудь не
понял. Что делать?.. Сим-то вот занят больше службой; да и бедность к
тому: в нашем городке, не как в других местах, городничий не зажиреет: почти сидит на одном жалованье, да откупщик разве поможет какой-нибудь сотней — другой.
— Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я говорю, как
понимаю. Вот как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте, что это такое? Вместо
того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
— Интереснее всего было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего не делали, ничего не
понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в
то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!
— А
понимать, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, — можно так, что он не приступал ни к чему решительному, потому что у Настеньки мало, а у него и меньше
того: ну а теперь, слава богу, кроме платы за сочинения, литераторам и места дают не по-нашему: может быть, этим смотрителем поддержат года два, да вдруг и хватят в директоры: значит, и будет чем семью кормить.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде
того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и
ту как-то различно
понимали: кто обращал особенное внимание на
то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Петр Михайлыч желал поразить казначея, как и Палагею Евграфовну, деньгами; но
тот и на это ничего не сказал, а только опять икнул. Годнев, наконец,
понял, что этот разговор нисколько не интересовал казнохранителя, а потому поднялся.
— Ужасно смешно! Много ты
понимаешь! — перебил Петр Михайлыч. — Зачем ехать? — продолжал он. — А затем, что требует этого вежливость, да, кроме
того, князь — человек случайный и может быть полезен Якову Васильичу.
Из рекомендации князя Калинович узнал, что господин был m-r ле Гран, гувернер маленького князька, а дама — бывшая воспитательница княжны, мистрисс Нетльбет, оставшаяся жить у князя навсегда — кто
понимал, по дружбе, а другие толковали, что князь взял небольшой ее капиталец себе за проценты и
тем привязал ее к своему дому.
Когда певец кончил, княгиня первая захлопала ему потихоньку, а за ней и все прочие. Толстяк, сверх
того, бросил ему десять рублей серебром, князь тоже десять, предводитель — три и так далее. Малый и не
понимал, что это такое делается.
Калинович еще раз поклонился, отошел и пригласил Полину.
Та пожала ему с чувством руку. Визави их был m-r ле Гран, который танцевал с хорошенькой стряпчихой. Несмотря на счастливое ее положение, она заинтересовала француза донельзя: он с самого утра за ней ухаживал и беспрестанно смешил ее, хоть
та ни слова не говорила по-французски, а он очень плохо говорил по-русски, и как уж они
понимали друг друга — неизвестно.
Значит, из всего этого выходит, что в хозяйстве у вас, на первых порах окажется недочет, а семья между
тем, очень вероятно, будет увеличиваться с каждым годом — и вот вам наперед ваше будущее в Петербурге: вы напишете, может быть, еще несколько повестей и
поймете, наконец, что все писать никаких человеческих сил не хватит, а деньги между
тем все будут нужней и нужней.
— Полноте, молодой человек! — начал он. — Вы слишком умны и слишком прозорливы, чтоб сразу не
понять те отношения, в какие с вами становятся люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным для вас причинам желали не видеть и не замечать этого, в таком случае лучше прекратить наш разговор, который ни к чему не поведет, а из меня сделает болтуна.
Калинович очень хорошо
понял, в какой огород кидал князь каменья, и отвечал, что он считает за величайшее для себя одолжение это позволение писать, а
тем более право относиться с просьбою. Они расстались.
— Схожу-с! — повторил капитан и, не желая возвращаться к брату, чтоб не встретиться там впредь до объяснения с своим врагом, остался у Лебедева вечер.
Тот было показывал ему свое любимое ружье, заставляя его заглядывать в дуло и говоря: «Посмотрите, как оно, шельма, расстрелялось!» И капитан смотрел, ничего, однако, не видя и не
понимая.
— Что я люблю Настасью Петровну — этого никогда я не скрывал, и не было
тому причины, потому, что всегда имел честные намерения, хоть капитан и
понимал меня, может быть, иначе, — присовокупил Калинович.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится,
то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви,
понимая, как тяжело было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
Калинович
понял, что он теперь на пульсовой жиле России, а между
тем, перенеся взгляд от земли на небо, он даже удивился: нигде еще не видал он, чтоб так низко ходили облака и так низко стояло солнце.
Силу его душевной горечи
понять может только
тот, кто знает, что такое авторское самолюбие и, как бы камень с неба, упавшее на вас разочарование: шесть лет питаемой надежды, единственно путеводной звезды для устройства карьеры как не бывало!
Кроме
того, как человек умный, он хоть смутно, но
понимал свои творческие средства.
Начальника теперь присылают: миллион людей у него во власти и хотя бы мало-мальски дело
понимать мог, так и за
то бы бога благодарили, а
то приедет, на первых-то порах тоже, словно степной конь, начнет лягаться да брыкаться: «Я-ста, говорит, справедливости ищу»; а смотришь, много через полгода, эту справедливость такой же наш брат, суконное рыло, правитель канцелярии, оседлает, да и ездит…
Чтобы иметь хоть кого-нибудь около себя, он принужден был нанять за дешевую плату неопрятного и оборванного лакея, который, тоже, видно, испытав неудачи в Петербурге, был мрачен и суров и находил какое-то особенное наслаждение не исполнять или не
понимать того, что ему приказывали.
— Большая и существенная разница: творчество одного свободно, самобытно; другого — подчиненное.
Те же отношения, как исполнителя к композитору: один создает, другой только усваивает,
понимает… — проговорил Калинович.
— За мое призвание, — продолжал студент, — что я не хочу по их дудке плясать и сделаться каким-нибудь офицером, они считают меня, как и Гамлета, почти сумасшедшим. Кажется, после всего этого можно сыграть эту роль с душой; и теперь меня собственно останавливает
то, что знакомых, которые бы любили и
понимали это дело, у меня нет. Самому себе доверить невозможно, и потому, если б вы позволили мне прочесть вам эту роль… я даже принес книжку… если вы только позволите…
Я очень хорошо
понял, что хоть люблю девушку, насколько способен только любить, но в
то же время интересы литературные, общественные и, наконец, собственное честолюбие и даже более грубые, эгоистические потребности — все это живет во мне, волнует меня, и каким же образом я мог бы решиться всем этим пожертвовать и взять для нравственного продовольствия на всю жизнь одно только чувство любви, которое далеко не наполняет всей моей души… каким образом?
Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы
поймете положение моего героя, зная, может быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между
тем как раздражающего свойства мысль не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге, сотни деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными квартирами, с любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все — и только вам ничего не дают и вас никуда не пускают!
Калинович потупился. Он очень хорошо
понимал, что для успеха дела должен был совершенно отказаться от
того, что, наперекор его собственной воле, все еще ему помнилось.
— Да, вначале, может быть, поплачет и даже полученные деньги от вас, вероятно, швырнет с пренебрежением; но, подумав, запрет их в шкатулку, и если она точно девушка умная,
то, конечно,
поймет, что вы гораздо большую приносите жертву ей, гораздо больше доказываете любви, отторгаясь от нее, чем если б стали всю жизнь разыгрывать перед ней чувствительного и верного любовника — поверьте, что так!..
Он передал это князю, который, в свою очередь, тоже хорошо
понимая настоящую сущность, начал употреблять всевозможные уловки, чтоб задержать Полину у ней на квартире, беспрестанно возил ее по магазинам, и когда она непременно хотела быть у Калиновича,
то ни на одну секунду не оставлял ее с ним вдвоем, чтоб не дать возможности выражаться и развиваться ее нежности.
— Не за
тем, Яков Васильич, являюсь, — возразил он с усмешкою, — но что собственно вчерашнего числа госпожа наша Полина Александровна, через князя, изволила мне отдать приказ, что, так как теперича оне изволят за вас замуж выходить и разные по этому случаю будут обеды и балы, и я, по своей старости и негодности, исполнить
того не могу, а потому сейчас должен сбираться и ехать в деревню… Как все это я
понимать могу? В какую сторону? — заключил старик и принял вопросительную позу.
— Князь!.. — воскликнул старик со слезами на глазах. — Так я его
понимаю: зеленеет теперь поле рожью, стеблями она, матушка, высокая, колосом тучная, васильки цветут, ветерок ими играет, запах от них разносит, сердце мужичка радуется; но пробежал конь степной, все это стоптал да смял, волок волоком сделал:
то и князь в нашем деле, — так я его
понимаю.
— Батюшка, Яков Васильич! — восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. — Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас: не казните вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только злой человек ее к
тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей душой — так мы это и
понимаем.
В обществе почти верили
тому; но люди, ближе стоящие к делу, как, например, советники губернского правления и прокурор, — люди эти очень хорошо видели и
понимали, что вряд ли это так.
Кривошейка-инспектор начал спрашивать сумасшедшего, как его зовут, какой он веры, звания. Нескоро и с глупой улыбкой, как бы не
понимая, что такое все это значит, отвечал
тот, но ничего не врал.
Князь, бывший умней и образованней всего остального общества, лучше других
понимал, откуда дует ветер, Калинович мог действительно быть назван представителем
той молодой администрации, которая в его время заметно уже начинала пробиваться сквозь толстую кору прежних подьяческих плутней [После слов: «…сквозь толстую кору прежних подьяческих плутней» в рукописи следовало: «…барских авторитетов и генеральских властей» (стр. 50 об.).].
— Но что ж из этого будет?
Поймите вы меня, — перебил он, — будет одно, что вместе с вашим отцом посадят и меня в острог, и приедет другой чиновник, который будет делать точно
то же, что и я.
Он очень хорошо
понимает, что во мне может снова явиться любовь к тебе, потому что ты единственный человек, который меня истинно любил и которого бы я должна была любить всю жизнь — он это видит и, чтоб ударить меня в последнее больное место моего сердца, изобрел это проклятое дело, от которого, если бог спасет тебя, — продолжала Полина с большим одушевлением, —
то я разойдусь с ним и буду жить около тебя, что бы в свете ни говорили…
Всякий начальник, взглянув на аттестат, прямо скажет: «Были вы, милостивый государь, секретарем губернского правления, понизили вас сначала в тюремные смотрители, а тут и совсем выгнали: как я вас могу принять!» Ведь он, эхидная душа, поступаючи так со мной,
понимал это, и что ж мне после
того осталось делать?
— Да, — продолжал князь, — жена же эта, как вам известно, мне родственница и в
то же время, как женщина очень добрая и благородная, она
понимает, конечно, все безобразие поступков мужа и сегодня именно писала ко мне, что на днях же нарочно едет в Петербург, чтобы там действовать и хлопотать…
—
Понимаю, матушка Настасья Петровна, и только теперь, глядевши на вас, всем сердцем моим восхищаюсь! — возразил
тот и с умилением склонил голову набок.
— Да как же, помилуйте, ваше превосходительство, — продолжал
тот, — какая это партия может быть?.. Жена теперь, по своему воспитанию, слово скажет, а муж и
понять его не может! Слыхали мы тоже часто его разговор с барышней: лям… тлям — и дальше нейдет; ходит только да волосы ерошит.
— То-то, что не можно, — возразил
тот с досадой. — Ты это, братец, говоришь потому, что службы не знаешь и не
понимаешь!