Неточные совпадения
Кроме того, у сторожа была любимая привычка позавтракать рано поутру разогретыми щами, которые он обыкновенно и становил
с вечера в смотрительской комнате в печку на
целую ночь.
Он
с ней спал, мыл ее, никогда
с ней не разлучался и по
целым часам глядел на нее, когда она лежала под столом развалившись, а потом усмехался.
Постоянный костюм капитана был форменный военный вицмундир. Курил он, и курил очень много, крепкий турецкий табак, который вместе
с пенковой коротенькой трубочкой носил всегда
с собой в бисерном кисете. Кисет этот вышила ему Настенька и, по желанию его, изобразила на одной стороне казака, убивающего турка, а на другой — крепость Варну. Каждодневно, за полчаса да прихода Петра Михайлыча, капитан являлся, раскланивался
с Настенькой,
целовал у ней ручку и спрашивал о ее здоровье, а потом садился и молчал.
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека, так что мать принуждена была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна к карабинерному поручику, что даже на бале не в состоянии была этого скрыть и
целый вечер не спускала
с него глаз.
Лишившись жены, Петр Михайлыч не в состоянии был расстаться
с Настенькой и вырастил ее дома. Ребенком она была страшная шалунья:
целые дни бегала в саду, рылась в песке, загорала, как только может загореть брюнеточка, прикармливала
с реки гусей и бегала даже
с мещанскими мальчиками в лошадки. Ходившая каждый день на двор к Петру Михайлычу нищая, встречая ее, всегда говорила...
На шею Настеньке она предназначила надеть покойной жены Петра Михайлыча жемчуг
с брильянтовым фермуаром [Фермуар — здесь — застежка на ожерелье.], который перенизывала, чистила, мыла и вообще приводила в порядок
целые полдня.
По незнанию бальных обычаев, ему и в голову не приходило, что танцевать
с одной дамой
целый вечер не принято в обществе.
Все тут дело заключалось в том, что им действительно ужасно нравились в Петербурге модные магазины, торцовая мостовая, прекрасные тротуары и газовое освещение, чего, как известно, нет в Москве; но, кроме того, живя в ней две зимы, генеральша
с известною
целью давала несколько балов, ездила почти каждый раз
с дочерью в Собрание, причем рядила ее до невозможности; но ни туалет, ни таланты мамзель Полины не произвели ожидаемого впечатления: к ней даже никто не присватался.
Во всем этом старая девица имела довольно отдаленную
цель: Петр Михайлыч, когда вышло его увольнение, проговорил
с ней: «Вот на мое место определен молодой смотритель; бог даст, приедет да на Настеньке и женится».
— Да коли
с этой
целью, так конечно: кто
с этим будет спорить? — согласился и Петр Михайлыч, окончательно разбитый со всех сторон.
Настенька первая встала и, сказав, что очень устала, подошла к отцу, который, по обыкновению, перекрестил ее,
поцеловал и отпустил почивать
с богом; но она не почивала: в комнате ее еще долго светился огонек. Она писала новое стихотворение, которое начиналось таким образом...
В продолжение классов он сидел то у того, то у другого из учителей,
с явной
целью следить за способами их преподавания.
Румянцев до невероятности подделывался к новому начальнику. Он бегал каждое воскресенье поздравлять его
с праздником, кланялся ему всегда в пояс, когда тот приходил в класс, и, наконец, будто бы даже, как заметили некоторые школьники, проходил мимо смотрительской квартиры без шапки. Но все эти искания не достигали желаемой
цели: Калинович оставался
с ним сух и неприветлив.
— Ах, боже мой! Боже мой! — говорил Петр Михайлыч. — Какой вы молодой народ вспыльчивый! Не разобрав дела, бабы слушать — нехорошо… нехорошо… — повторил он
с досадою и ушел домой, где
целый вечер сочинял к директору письмо, в котором, как прежний начальник, испрашивал милосердия Экзархатову и клялся, что тот уж никогда не сделает в другой раз подобного проступка.
Робкий словесник, возвратясь домой, проплакал вместе
с матерью
целую ночь, не зная, что потом будет
с его бедной головой.
— Отстрадал, наконец, четыре года. Вот, думаю, теперь вышел кандидатом, дорога всюду открыта… Но… чтоб успевать в жизни, видно, надобно не кандидатство, а искательство и подличанье, на которое, к несчастью, я не способен. Моих же товарищей, идиотов почти, послали и за границу и понаделили бог знает чем, потому что они забегали к профессорам
с заднего крыльца и
целовали ручки у их супруг, немецких кухарок; а мне выпало на долю это смотрительство, в котором я окончательно должен погрязнуть и задохнуться.
Мне возвратили ее
с таким приговором, что редакция запасена материалом уж на
целый год.
— Зачем же говорить, когда не чувствуешь?
С какою
целью? — спросила Настенька.
С лица капитана капал крупными каплями пот; руки делали какие-то судорожные движения и, наконец, голова затекла, так что он принужден был приподняться на несколько минут, и когда потом взглянул в скважину, Калинович, обняв Настеньку,
целовал ей лицо и шею…
Испуганная этими звуками
целая стая ворон слетела
с церковной кровли и понеслась, каркая, в воздухе…
Перед лещом Петр Михайлыч, налив всем бокалы и произнеся торжественным тоном: «За здоровье нашего молодого, даровитого автора!» — выпил залпом. Настенька, сидевшая рядом
с Калиновичем, взяла его руку, пожала и выпила тоже
целый бокал. Капитан отпил половину, Палагея Евграфовна только прихлебнула. Петр Михайлыч заметил это и заставил их докончить. Капитан дохлебнул молча и разом; Палагея Евграфовна
с расстановкой, говоря: «Ой будет, голова заболит», но допила.
Князь
поцеловал у ней за это руку. Она взглянула на тюрик
с конфектами: он ей подал весь и ушел. В уме его родилось новое предположение. Слышав, по городской молве, об отношениях Калиновича к Настеньке, он хотел взглянуть собственными глазами и убедиться, в какой мере это было справедливо. Присмотревшись в последний визит к Калиновичу, он верил и не верил этому слуху. Все это князь в тонких намеках объяснил Полине и прибавил, что очень было бы недурно пригласить Годневых на вечер.
— Мне действительно было досадно, — отвечал он, — что вы приехали в этот дом,
с которым у вас ничего нет общего ни по вашему воспитанию, ни по вашему тону; и, наконец, как вы не поняли,
с какой
целью вас пригласили, и что в этом случае вас третировали, как мою любовницу… Как же вы, девушка умная и самолюбивая, не оскорбились этим — странно!
Я, по своим
целям, могу познакомиться
с двадцатью подобными князьями и генеральшами, буду, наконец, волочиться за кривобокой Полиной и все-таки останусь для вас тем же, чем был.
— Что ж вы такое хотите от меня? Неужели, чтоб я
целый век свой сидел, не шевелясь, около вашей,
с позволения сказать, юбки? — проговорил он.
На озимых полосах лежали кучи гниющих щепок, а по лугам виднелись бугры вырытых пеньев и прорыты были
с какими-то особенными
целями канавы.
На колокольне, завидев их экипаж, начали благовест. Священник и дьякон служили в самых лучших ризах, положенных еще покровом на покойную княгиню, мать князя. Дьячок и пономарь,
с распущенными косами и в стихарях, составили нечто вроде хора
с двумя отпускными семинаристами: философом-басом и грамматиком-дискантом. При окончании литургии имениннику вынесена была
целая просфора, а Калиновичу половина.
Княжна, в каком-то уж совершенно воздушном,
с бесчисленным числом оборок, кисейном платье,
с милым и веселым выражением в лице, подошла к отцу,
поцеловала у него руку и подала ему ценную черепаховую сигарочницу, на одной стороне которой был сделан вышитый шелками по бумаге розан. Это она подарила свою работу, секретно сработанную и секретно обделанную в Москве.
— А! Да это славно быть именинником: все дарят. Я готов быть по несколько раз в год, — говорил князь, пожимая руку мистрисс Нетльбет. — Ну-с, а вы, ваше сиятельство, — продолжал он, подходя к княгине, беря ее за подбородок и продолжительно
целуя, — вы чем меня подарите?
Едва только предводитель успел раскланяться
с дамами, как князь увел его в кабинет, и они вступили в интимный, дружеский между собою разговор по случаю поданной губернатору жалобы от барышни-помещицы на двух ее бунтующих толсторожих горничных девок, которые куда-то убежали от нее на
целую неделю.
Князь, выйдя на террасу, поклонился всему народу и сказал что-то глазами княжне. Она скрылась и чрез несколько минут вышла на красный двор, ведя маленького брата за руку. За ней шли два лакея
с огромными подносами, на которых лежала
целая гора пряников и куски лент и позументов. Сильфидой показалась княжна Калиновичу, когда она стала мелькать в толпе и, раздавая бабам и девкам пряники и ленты, говорила...
Люди, мой милый, разделяются на два разряда: на человечество дюжинное, чернорабочее, которому самим богом назначено родиться, вырасти и запречься потом
с тупым терпением в какую-нибудь узкую деятельность, — вот этим юношам я даже советую жениться; они народят десятки такого же дюжинного человечества и, посредством благодетелей, покровителей, взяток, вскормят и воспитают эти десятки, в чем состоит их главная польза, которую они приносят обществу, все-таки нуждающемуся, по своим экономическим
целям, в чернорабочих по всем сословиям.
«Боже мой! Как эти люди любят меня, и между тем какой черной неблагодарностью я должен буду заплатить им!» — мучительно думал он и решительно не имел духа, как прежде предполагал, сказать о своем намерении ехать в Петербург и только, оставшись после обеда вдвоем
с Настенькой, обнял ее и долго, долго
целовал.
В тот самый день, как пришел к нему капитан, он
целое утро занимался приготовлением себе для стола картофельной муки, которой намолов собственной рукой около четверика, пообедал плотно щами
с забелкой и, съев при этом фунтов пять черного хлеба, заснул на своем худеньком диванишке, облаченный в узенький ситцевый халат, из-под которого выставлялись его громадные выростковые сапоги и виднелась волосатая грудь, покрытая, как у Исава, густым волосом.
— А если это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда ты уезжал к князю, он по
целым часам сидел, задумавшись и ни слова не говоря… когда это
с ним бывало?.. Наконец, пощади и меня, Жак!.. Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я буду по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за тебя выхожу.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала:
с инстинктом любви, понимая, как тяжело было милому человеку расстаться
с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по
целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
У Палагеи Евграфовны были красные, наплаканные пятна под глазами; даже Терка
с каким-то чувством поймал и
поцеловал руку Калиновича, а разрумянившаяся от водки приказничиха поцеловалась
с ним три раза. Все вышли потом проводить на крыльцо.
— Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что
с утра до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская,
целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно
с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
— Ну, прощай, коли так; бог
с тобой!..
Поцелуй, однако, меня, — сказал он, силясь своей слабой и холодной рукой сжать покрепче руку Калиновича.
Зала была оклеена какими-то удивительно приятного цвета обоями; в углу стоял мраморный камин
с бронзовыми украшениями и
с своими обычными принадлежностями, у которых ручки были позолочены. Через тяжелую драпировку виднелось, что в гостиной была поставлена
целая роща кактусов, бананов, олеандров, и все они затейливо осеняли стоявшую промеж них разнообразнейших форм мебель. У директора была квартира казенная и на казенный счет меблируемая.
— Que faire! Он болен
целый год, а служба не больница и не богадельня. Je vous repete encore une fois, que je n'en puis rien faire [Что делать!.. Я повторяю вам еще раз, что ничего сделать не могу (франц.).], — заключил директор и, спокойно отвернувшись, не взглянул даже,
с каким страдальческим выражением и почти шатаясь пошла просительница.
— Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург,
с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам будет некогда и не на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда
целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии
с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
— Это ужасно! — воскликнул он. — Из
целого Петербурга мне выпали на долю только эти два дуралея,
с которыми, если еще пробыть месяц, так и сам поглупеешь, как бревно. Нет! — повторил он и, тотчас позвав к себе лакея, строжайшим образом приказал ему студента совсем не пускать, а немца решился больше не требовать. Тот,
с своей стороны, очень остался этим доволен и вовсе уж не являлся.
— Давно, друг мой, — сказала Настенька и,
поцеловав еще раз Калиновича, села разливать чай. — Ах, какие гадкие чашки! — говорила она, тщательно обмывая
с чашек грязь. — И вообще, cher ami, посмотри, как у тебя в комнате грязно и нехорошо! При мне этого не будет: я все приведу в порядок.
— Ах, душка,
с капитаном у меня
целая история была! — отвечала Настенька.
— Прочитайте нам что-нибудь, — сказал Калинович студенту
с явною
целью потешиться над ним.
— Пожалуйста, monsieur Калинович, не забывайте меня. Когда-нибудь на
целый день; мы
с вами на свободе поговорим, почитаем. Не написали ли вы еще чего-нибудь? Привезите
с собою, пожалуйста, — сказала она.
Калинович
поцеловал у ней при этом руку и был как будто бы поласковей
с нею; но деньги, видно, не прибавили ему ни счастия, ни спокойствия, так что он опять не выдержал этой нравственной ломки и в одно милое,
с дождем и ветром, петербургское утро проснулся совсем шафранный:
с ним сделалась желчная горячка!
Ты приехал почти по необходимости,
с единственной
целью наблюдать своим орлиным взором за четырьмя рожденными тобой краснощекими козочками, чтоб сердца их не заразились вульгарным чувством к какому-нибудь пролетарию.
Калинович между тем при виде
целой стаи красивых и прелестных женщин замер в душе, взглянув на кривой стан жены, но совладел, конечно,
с собой и начал кланяться знакомым. Испанский гранд пожал у него руку, сенаторша Рыдвинова, смотревшая, прищурившись, в лорнет, еще издали кивала ему головой. Белокурый поручик Шамовский, очень искательный молодой человек, подошел к нему и, раскланявшись, очень желал
с ним заговорить.