Неточные совпадения
— Батюшка, Петр Михайлыч,
сделайте божескую милость! Что это
такое?.. Батюшка!..
Исправница несколько минут смотрит ему в лицо, как бы измеряя его и обдумывая, что бы
такое с ним
сделать, а потом, видимо, сдерживая свой гнев, говорит...
— Отчего ж не стоит? Здесь люди все почтенные… Вот это в тебе, душенька, очень нехорошо, и мне весьма не нравится, — говорил Петр Михайлыч, колотя пальцем по столу. — Что это за нелюбовь
такая к людям! За что? Что они тебе
сделали?
В двенадцать часов Калинович, переодевшись из мундира в черный фрак, в черный атласный шарф и черный бархатный жилет и надев сверх всего новое пальто, вышел, чтоб отправиться
делать визиты, но, увидев присланный ему экипаж, попятился назад: лошадь, о которой Петр Михайлыч
так лестно отзывался, конечно, была, благодаря неусыпному вниманию Палагеи Евграфовны, очень раскормленная; но огромная, жирная голова, отвислые уши, толстые, мохнатые ноги ясно свидетельствовали о ее солидном возрасте, сырой комплекции и кротком нраве.
Молодой смотритель находился некоторое время в раздумье: ехать ли ему в
таком экипаже, или нет? Но
делать нечего, — другого взять было негде. Он
сделал насмешливую гримасу и сел, велев себя везти к городничему, который жил в присутственных местах.
— Почем ты, душа моя, знаешь? — возразил Петр Михайлыч. — А если и действительно скупец,
так, по-моему,
делает больше всех зла себе, живя в постоянных лишениях.
— Это
делает честь молодому поколению:
таких людей забывать не следует! — заключил старик и вздохнул.
— Только не для Индианы. По ее натуре она должна была или умереть, или
сделать выход. Она ошиблась в своей любви — что ж из этого? Для нее все-таки существовали минуты, когда она была любима, верила и была счастлива.
— Он
делал зло тысячам,
так им одним с его семьей можно пожертвовать для общей пользы, — отвечал Калинович.
— Сколько я себя ни помню, — продолжал он, обращаясь больше к Настеньке, — я живу на чужих хлебах, у благодетеля (на последнем слове Калинович
сделал ударение), у благодетеля, — повторил он с гримасою, — который разорил моего отца, и когда тот умер с горя,
так он, по великодушию своему, призрел меня, сироту, а в сущности приставил пестуном к своим двум сыновьям, болванам, каких когда-либо свет создавал.
С лица капитана капал крупными каплями пот; руки
делали какие-то судорожные движения и, наконец, голова затекла,
так что он принужден был приподняться на несколько минут, и когда потом взглянул в скважину, Калинович, обняв Настеньку, целовал ей лицо и шею…
— Кто вы
такие? Что вы здесь
делаете? — спросил он.
— «Давно мы не приступали к нашему фельетону с
таким удовольствием, как
делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам с вам»; не повестью госпожи Д…, которая хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается
такою тяжеловесностью, что мы еще не встречали ни одного человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец, не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся на каждой странице и дающие нам право обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы не смеем его подозревать, хотя имеем на то некоторое право)…»
— Непременно, непременно! — подтвердил Петр Михайлыч. — Здесь ни один купец не уедет и не приедет с ярмарки без того, чтоб не поклониться мощам. Я, признаться, как еще отправлял ваше сочинение,
так сделал мысленно это обещание.
— Я согласна, — отвечала генеральша
таким тоном, как будто
делала в этом случае весьма большое одолжение.
— Послушайте, Калинович! — начала она. — Если вы со мной станете
так говорить… (голос ее дрожал, на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной
так говорить, — продолжала она, — я вам пожертвовала всем… не шутите моей любовью, Калинович! Если вы со мной будете этакие штучки
делать, я не перенесу этого, — говорю вам, я умру, злой человек!
— Вот тебе за это! — проговорил он я потом, не зная от удовольствия, что бы
такое еще
сделать, прибавил, потирая руки и каким-то ребячески добродушным голосом...
Подозревая, что все это штуки Настеньки, дал себе слово расквитаться с ней за то после; но теперь,
делать нечего, принял сколько возможно спокойный вид и вошел в гостиную, где почтительно поклонился генеральше, Полине и князю, пожал с обязательной улыбкой руку у Настеньки, у которой при этом заметно задрожала головка, пожал, наконец, с
такою же улыбкою давно уже простиравшуюся к нему руку Петра Михайлыча и,
сделав полуоборот, опять сконфузился: его поразила своей наружностью княжна.
— Что ж
делать, если мне
так показалось! — начала она, видимо продолжая прежний разговор.
— Нет, не строгий, а дельный человек, — возразил князь, — по благородству чувств своих — это рыцарь нашего времени, — продолжал он, садясь около судьи и ударяя его по коленке, — я его знаю с прапорщичьего чина; мы с ним вместе
делали кампанию двадцать восьмого года, и только что не спали под одной шинелью. Я когда услышал, что его назначили сюда губернатором,
так от души порадовался. Это приобретение для губернии.
Кадников пристал к этому разговору, начал оправдывать Медиокритского и, разгорячась,
так кричал, что все было слышно в гостиной. Князь только морщился. Не оставалось никакого сомнения, что молодой человек, обыкновенно очень скромный и очень не глупый, был пьян. Что
делать! Робея и конфузясь ехать к князю в
такой богатый и модный дом, он для смелости хватил два стаканчика неподслащенной наливки, которая теперь и сказывала себя.
— Если вопрос нескромен,
так лучше его совсем не
делать, — отвечал он полушутливым тоном.
— Именно рискую быть нескромным, — продолжал князь, — потому что, если б лет двадцать назад нашелся
такой откровенный человек, который бы мне высказал то, что я хочу теперь вам высказать… о! Сколько бы он
сделал мне добра и как бы я ему остался благодарен на всю жизнь!
— Ну да, — положим, что вы уж женаты, — перебил князь, — и тогда где вы будете жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в
таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется, соскочили с университетской сковородки: у вас прекрасное направление, много мыслей, много сведений, но, много через два — три года, вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой милый юноша — поверьте мне, и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя — и того вам
сделать будет не на что: все деньжонки уйдут на родины, крестины, на мамок, на нянек, на то, чтоб ваша жена явилась не хуже другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
Может быть, где-нибудь в департаменте
сделают вас помощником, а много уж столоначальником; но в
таком случае проститесь с литературою.
— Почему ж? Нет!.. — перебил князь и остановился на несколько времени. — Тут, вот видите, — начал он, — я опять должен
сделать оговорку, что могу ли я с вами говорить откровенно, в
такой степени, как говорил бы откровенно с своим собственным сыном?
— Полноте, молодой человек! — начал он. — Вы слишком умны и слишком прозорливы, чтоб сразу не понять те отношения, в какие с вами становятся люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным для вас причинам желали не видеть и не замечать этого, в
таком случае лучше прекратить наш разговор, который ни к чему не поведет, а из меня
сделает болтуна.
Подвизаясь
таким образом около года, он наскочил, наконец, на известного уж нам помещика Прохорова, который, кроме того, что чисто
делал артикулы ружьем, еще чище их
делал картами, и с ним играть было все равно, что ходить на медведя без рогатины: наверняк сломает!
Калинович обрадовался. Немногого в жизни желал он
так, как желал в эту минуту, чтоб Настенька вышла по обыкновению из себя и в порыве гнева сказала ему, что после этого она не хочет быть ни невестой его, ни женой; но та оскорбилась только на минуту, потому что просила
сделать ей предложение очень просто и естественно, вовсе не подозревая, чтоб это могло быть тяжело или неприятно для любившего ее человека.
— Хорошо, — отвечал односложно Калинович, думая про себя: «Эта несносная девчонка употребляет, кажется, все средства, чтоб
сделать мой отъезд в Петербург как можно труднее, и неужели она не понимает, что мне нельзя на ней жениться? А если понимает и хочет взять это силой,
так неужели не знает, что это совершенно невозможно при моем характере?»
— Ну,
так, значит, поприсядемте! — продолжал Петр Михайлыч, и на глазах его навернулись слезы. Все сели, не исключая и торчавшего в дверях Терки, которому приказала это
сделать Палагея Евграфовна.
— Коли злой человек, батюшка, найдет,
так и тройку остановит. Хоть бы наше теперь дело: едем путем-дорогой, а какую защиту можем
сделать? Ни оружия при себе не имеешь… оробеешь… а он, коли на то пошел, ему себя не жаль, по той причине, что в нем — не к ночи будь сказано — сам нечистой сидит.
— Под этими фактами, — начал он, — кроется весьма серьезное основание, а видимая неустойчивость — общая участь всякого народа, который социальные идеи не оставляет, как немцы, в кабинете, не перегоняет их сквозь реторту парламентских прений, как
делают это англичане, а сразу берет и, прикладывает их к делу. Это общая участь! И за то уж им спасибо, что они с
таким самоотвержением представляют из себя какой-то оселок, на котором пробуется мысль человеческая. Как это можно? Помилуйте!
— Двадцать пять рубликов, ваше благородие,
сделайте божескую милость. Что ж
такое? Нас ведь самих считают.
«Черт знает, что я
такое делаю!» — подумал он и вошел за хозяйкой.
— Que puis-je faire, madame? [Что же я могу
сделать, сударыня? (франц.).] — воскликнул он и продолжал, прижимая даже руку к сердцу. — Если б ваш муж был мой сын, если б, наконец, я сам лично был в его положении — и в
таком случае ничего бы не мог и не захотел
сделать.
— Господин начальник губернии теперь пишет, — начал Забоков, выкладывая по пальцам, — что я человек пьяный и характера буйного; но,
делая извет этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть, что каждый раз при проезде их по губернии я пользовался счастьем принимать их в своем доме и удостоен даже был чести иметь их восприемником своего младшего сына; значит, если я доподлинно человек
такой дурной нравственности, то каким же манером господин начальник губернии мог приближать меня к своей персоне на
такую дистанцию?
— Ошибки
такого рода, — отвечал, не изменяя тона, Забоков, — я теперь удален от должности, предан суду. Дело мое, по обсуждении в уголовной палате, поступило на решение правительствующего сената, и вдруг теперь министерство
делает распоряжение о производстве нового обо мне исследования и подвергает меня казематному заключению… На каком это основании сделано? — позвольте вас спросить.
Когда бы я убил человека, я бы, значит,
сделал преступление, влекущее за собой лишение всех прав состояния, а в делах
такого рода полиция действительно действует по горячим следам, невзирая ни на какое лицо: фельдмаршал я или подсудимый чиновник — ей все равно; а мои, милостивый государь, обвинения чисто чиновничьи; значит, они прямо следовали к общему обсуждению с таковыми же, о которых уже и производится дело.
— Коли маленький человек, — начал он с ядовитой улыбкой и обращаясь некоторым образом к Калиновичу, —
так и погибать надобно, а что старшие
делают, того и слушать не хотят — да!
— Это мило, это всего милей —
такое наивное сознание! — воскликнул Белавин и захохотал. — И прав ведь, злодей! Единственный, может быть, случай, где, не чувствуя сам того, говорил великую истину, потому что там действительно хоть криво, косо, болезненно, но что-нибудь да
делаете «, а тут уж ровно ничего, как только писанье и писанье… удивительно! Но все-таки, значит, вы не служите? — прибавил он, помолчав.
— Что
делать? — возразил Калинович. — Всего хуже, конечно, это для меня самого, потому что на литературе я основывал всю мою будущность и, во имя этих эфемерных надежд, душил в себе всякое чувство, всякое сердечное движение. Говоря откровенно, ехавши сюда, я должен был покинуть женщину, для которой был все; а
такие привязанности нарушаются нелегко даже и для совести!
— Да, — произнес он, — много
сделал он добра, да много и зла; он погубил было философию,
так что она едва вынырнула на плечах Гегеля из того омута, и то еще не совсем; а прочие знания, бог знает, куда и пошли. Все это бросилось в детали, подробности; общее пропало совершенно из глаз, и сольется ли когда-нибудь все это во что-нибудь целое, и к чему все это поведет… Удивительно!
Все уж потихоньку
сделала и уехала,
так что иногда я думаю и решительно не понимаю себя.
Если, говорю, я оставляю умирающего отца,
так это нелегко мне
сделать, и вы, вместо того чтоб меня хоть сколько-нибудь поддержать и утешить в моем ужасном положении, вы вливаете еще мне яду в сердце и хотите поселить недоверие к человеку, для которого я всем жертвую!» И сама, знаешь, горько-горько заплакала; но он и тут меня не пожалел, а пошел к отцу и
такую штучку подвел, что если я хочу ехать,
так чтоб его с собой взяла, заступником моим против тебя.
«Господи, думаю, что ж мне
делать?» А на сердце между тем
так накипело, что не жить — не быть, а ехать к тебе.
— Вот с серебром тоже не знаю, что
делать:
такое все старое… — произнесла Полина.
По этому случаю разная, конечно, идет тут болтовня, хотя, разумеется, с ее стороны ничего нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого света; но как бы то ни было, сильное имеет на него влияние,
так что через нее всего удобнее на него действовать, — а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки
делает; и если за эту струнку взяться,
так многое можно разыграть.
— Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов… Помилуйте! — продолжал восклицать князь и потом, после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с собой: — Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете
делать — родственный! За проценты не дадут, — скажут: возьми
так! А это «
так» для меня нож острый. Я по натуре купец: сам не дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.
— Конечно, уж
делать нечего, надобно будет решиться: но все-таки мне хочется
сделать это как-нибудь половчее, чтоб не быть уж очень обязанным, — отвечал князь и задумался.