Неточные совпадения
Во все время, покуда кутит муж, Экзархатова убегала к соседям; но когда он приходил в себя, принималась его, как ржа железо, есть, и достаточно было ему сказать одно
слово — она пустит в него чем ни попало, растреплет
на себе волосы, платье и побежит к Петру Михайлычу жаловаться, прямо ворвется в смотрительскую и кричит...
Настенька села
на довольно отдаленное кресло. Генеральша лениво повернула к ней голову и несколько минут смотрела
на нее своими мутными серыми глазами. Настенька думала, что она хочет что-нибудь ее спросить, но генеральша ни
слова не сказала и, поворотив голову в другую сторону, где навытяжке сидела залитая в брильянтах откупщица, проговорила...
С дамой своей он не говорил ни
слова и только по временам ласково и с улыбкою
на нее взглядывал.
На другой день проснулась она с распухшими от слез глазами и дала себе
слово не ездить больше никуда.
При этих
словах на лице Калиновича выразилась презрительная улыбка.
Глядя
на эти группы, невольно подумаешь, отчего бы им не сойтись в этой деревянной
на валу беседке и не затеять тут же танцев, — кстати же через город проезжает жид с цимбалами, — и этого, я уверен, очень хочется сыну судьи, семиклассному гимназисту, и пятнадцатилетней дочери непременного члена, которые две недели без памяти влюблены друг в друга и не имеют возможности сказать двух
слов между собою.
Экзархатов схватил его за шиворот и приподнял
на воздух; но в это время ему самому жена вцепилась в галстук; девчонки еще громче заревели…
словом, произошла довольно неприятная домашняя сцена, вследствие которой Экзархатова, подхватив с собой домохозяина, отправилась с жалобой к смотрителю, все-про-все рассказала ему о своем озорнике, и чтоб доказать, сколько он человек буйный, не скрыла и того, какие он про него, своего начальника, говорил поносные
слова.
Вообще Флегонт Михайлыч в последнее время начал держать себя как-то странно. Он ни
на шаг обыкновенно не оставлял племянницы, когда у них бывал Калинович: если Настенька сидела с тем в гостиной — и он был тут же; переходили молодые люди в залу — и он, ни
слова не говоря, а только покуривая свою трубку, следовал за ними; но более того ничего не выражал и не высказывал.
— Сколько я себя ни помню, — продолжал он, обращаясь больше к Настеньке, — я живу
на чужих хлебах, у благодетеля (
на последнем
слове Калинович сделал ударение), у благодетеля, — повторил он с гримасою, — который разорил моего отца, и когда тот умер с горя, так он, по великодушию своему, призрел меня, сироту, а в сущности приставил пестуном к своим двум сыновьям, болванам, каких когда-либо свет создавал.
Проговоря эти
слова, Медиокритский стал пред Петром Михайлычем
на колени. Старик отвернулся.
— Разлюбить тебя я не могу и не должен, — сказал Калинович, сделав ударение
на последнем
слове.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома
на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание
на то, что для самой старухи каждое
слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
При последних
словах у Полины показались
на глазах слезы.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской —
словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и
на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
— Да я ж почем знаю? — отвечал сердито инвалид и пошел было
на печь; но Петр Михайлыч, так как уж было часов шесть, воротил его и, отдав строжайшее приказание закладывать сейчас же лошадь, хотел было тут же к
слову побранить старого грубияна за непослушание Калиновичу, о котором тот рассказал; но Терка и слушать не хотел: хлопнул, по обыкновению, дверьми и ушел.
Все маленькие уловки были употреблены
на это: черное шелковое платье украсилось бантиками из пунцовых лент; хорошенькая головка была убрана спереди буклями, и надеты были очень миленькие коралловые сережки;
словом, она хотела в этом гордом и напыщенном доме генеральши явиться достойною любви Калиновича, о которой там, вероятно, уже знали.
Калинович еще раз поклонился, отошел и пригласил Полину. Та пожала ему с чувством руку. Визави их был m-r ле Гран, который танцевал с хорошенькой стряпчихой. Несмотря
на счастливое ее положение, она заинтересовала француза донельзя: он с самого утра за ней ухаживал и беспрестанно смешил ее, хоть та ни
слова не говорила по-французски, а он очень плохо говорил по-русски, и как уж они понимали друг друга — неизвестно.
Князь посмотрел пристально
на Калиновича: он очень хорошо видел, что тот хочет отыгрываться
словами.
Будь у вас, с позволения сказать, любовница, с которой вы прожили двадцать лет вашей жизни, и вот вы, почти старик, говорите: «Я
на ней женюсь, потому что я ее люблю…» Молчу, ни
слова не могу сказать против!..
Последние
слова князь говорил протяжно и остановился, как бы ожидая, не скажет ли чего-нибудь Калинович; но тот молчал и смотрел
на него пристально и сурово, так что князь принужден был потупиться, но потом вдруг взял его опять за руку и проговорил с принужденною улыбкою...
Результатом предыдущего разговора было то, что князь, несмотря
на все свое старание, никак не мог сохранить с Калиновичем по-прежнему ласковое и любезное обращение; какая-то холодность и полувнимательная важность начала проглядывать в каждом его
слове. Тот сейчас же это заметил и
на другой день за чаем просил проводить его.
Слова эти начертать
на вечном жилище своей жены придумал сам Петр Михайлыч.
Здесь имеется в виду его известная гравюра с картины итальянского художника Рафаэля Санти (1483—1520) «Преображение».] и, наконец, масляная женская головка, весьма двусмысленной работы, но зато совсем уж с томными и закатившимися глазами, стояли просто без рамок, примкнутыми
на креслах;
словом, все показывало учено-художественный беспорядок, как бы свидетельствовавший о громадности материалов, из которых потом вырабатывались разные рубрики журнала.
На этих
словах Калинович встал с своего места и, подойдя к одной из картин, стал ее рассматривать.
— Почему ж перед смертью? — проговорила дама, возвратившись с дитятей
на руках и садясь в некотором отдалении. Все мускулы лица ее при этих
словах как-то подернуло.
При этих
словах на лице Зыкова отразилось какое-то грустное чувство.
На последних
словах с Зыковым сделался опять сильнейший припадок кашля, так что все лицо его побагровело.
Студент, слушавший их внимательно, при этих
словах как-то еще мрачней взглянул
на них. Занавес между тем поднялся, и кто не помнит, как выходил обыкновенно Каратыгин [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — русский актер-трагик, игра которого отличалась чрезвычайным рационализмом.]
на сцену? В «Отелло» в совет сенаторов он влетел уж действительно черным вороном, способным заклевать не только одну голубку, но, я думаю, целое стадо гусей. В райке и креслах захлопали.
Старик ушел. Что-то вроде насмешливой гримасы промелькнуло
на лице чиновника в мундире. Директор между тем вежливо, но серьезно пригласил движением руки даму отойти с ним подальше к окну. Та подошла и начала говорить тихо: видно было, что
слова у ней прерывались в горле и дыхание захватывало: «Mon mari… mes enfants…» [Мой муж… дети… (франц.).] — слышалось Калиновичу. Директор, слушая ее, пожимал только плечами.
Тупо и бессмысленно взглянула
на него при этих
словах бедная женщина.
Прислушиваясь к
словам Калиновича, Белавин глядел
на него своим умным, пристальным взглядом. Он видел, что тот хочет что-то такое спросить и не договаривает.
На последних
словах Калинович опять улыбнулся.
Обезумевший Калинович бросился к ней и, схватив ее за руки, начал ощупывать, как бы желая убедиться, не привидение ли это, а потом между ними прошла та немая сцена неожиданных и радостных свиданий, где избыток чувств не находит даже
слов. Настенька, сама не зная, что делает, снимала с себя бурнус, шляпку и раскладывала все это по разным углам, а Калинович только глядел
на нее.
Сам он читать не может; я написала, во-первых, под твою руку письмо, что ты все это время был болен и потому не писал, а что теперь тебе лучше и ты вызываешь меня, чтоб жениться
на мне, но сам приехать не можешь, потому что должен при журнале работать —
словом, сочинила целую историю…
— Как же ты ехала? Неужели даже без девушки? — спросил он, как бы желая переменить разговор и не отвечая
на последние
слова Настеньки.
Калинович, прислушиваясь к этим
словам, мрачным взором глядел
на блиставший вдали купол Исакия.
— Хорошо, смотрите — я вам верю, — начал он, — и первое мое
слово будет: я купец, то есть человек, который ни за какое дело не возьмется без явных барышей; кроме того, отнимать у меня время, употребляя меня
на что бы то ни было, все равно, что брать у меня чистые деньги…
Между тем Настенька глядела ему в глаза, ожидая утешения; но он ни
слова больше не сказал. Белавин только посмотрел
на него.
Петр Николаевич Трубнов, флигель-адъютант, и так далее; был даже какой-то испанский гранд Auto de Salvigo [Ауто де Сальвиго (исп.).] —
словом, весь этот цвет и букет петербургского люда, который так обаятельно, так роскошно показывается нашим вульгарным очам
на Невском проспекте и в Итальянской опере и сблизить с которым мою молодую чету неусыпно хлопотала приятельница Полины, баронесса.
Явное презрение выразилось при этих
словах на лице Калиновича. Тотчас же после свадьбы он начал выслушивать все советы князя или невнимательно, или с насмешкою.
[После
слов: «…нелицеприятное прокурорское око» в рукописи было: «Еще отчасти знают, наконец, и потолкуют об ней мужики, потому что и у них
на спинах она кладет иногда свои следы» (стр. 1 об.).]
Словом, как золото, очищающееся в горниле, выходил таким образом старик из всех битв своих в новом блеске власти, и последняя победа его явно уже доказала крепость его в Петербурге и окончательно утвердила к нему любовь и уважение
на месте.
Сам же молодой человек, заметно неболтливый, как все петербуржцы, ни
слова не намекал
на это и занимался исключительно наймом квартиры вице-губернатору, для которой выбрал в лучшей части города,
на набережной, огромный каменный дом и стал его отделывать.
Сидевшая с ним рядом Полина тоже постарела и была худа, как мумия. Во всю последнюю станцию Калинович ни
слова не проговорил с женой и вообще не обращал
на нее никакого внимания. У подъезда квартиры, когда он стал выходить из экипажа, соскочивший с своего тарантаса исправник хотел было поддержать его под руку.
[После
слов: «…не совсем лестную для себя улыбку» в рукописи было: «Каково здесь дворянство, ваше превосходительство? — спросил Калинович, потупляя глаза и, кажется, желая вызвать его
на дальнейший откровенный разговор.
Но вице-губернатор не обратил даже внимания
на его
слова и продолжал...
Но, так как из
слов его видно, что у него обобран весь скот и, наконец, в деле есть просьбы крестьян
на стеснительные и разорительные действия наследников, то обстоятельство это подлежит особому исследованию — и виновных подвергнуть строжайшей ответственности, потому что усилие их представить недальнего человека за сумасшедшего, с тем чтоб засадить его в дом умалишенных и самим между тем расхищать и разорять его достояние, по-моему, поступок, совершенно равносильный воровству, посягательству
на жизнь и даже грабежу.
Откуп тоже не ушел. Не стесняясь личным знакомством и некоторым родством с толстым Четвериковым, Калинович пригласил его к себе и объяснил, что, так как дела его в очень хорошем положении, то не угодно ли будет ему хоть несколько расплатиться с обществом, от которого он миллионы наживает, и пожертвовать тысяч десять серебром
на украшение города. Можно себе представить, что почувствовал при этих
словах скупой и жадный Четвериков!
— Какие! — повторил Михайло Трофимыч ожесточенным голосом. — А он что
на то говорит? «Я-ста знать, говорит, не хочу того; а откуда, говорит, вы миллионы ваши нажили — это я знаю!» — «Миллионы, говорю, ваше высокородие, хоша бы и были у меня, так они нажиты собственным моим трудом и попечением». — «Все ваши труды, говорит, в том только и были, что вы казну обворовывали!» Эко
слово брякнул! Я и повыше его от особ не слыхал того.
На этих
словах дамы замолчали и задумались, но раздавшийся вскоре сердитый звонок заставил их вздрогнуть.