Неточные совпадения
Петра Михайлыча знали не только в городе
и уезде, но, я думаю,
и в половине губернии: каждый
день, часов в семь утра, он выходил из дома за припасами на рынок
и имел, при этом случае, привычку поговорить со встречным
и поперечным. Проходя, например, мимо полуразвалившегося домишка соседки-мещанки, в котором из волокового окна [Волоковое окно — маленькое задвижное оконце, прорубавшееся в избах старинной постройки в боковых стенах.] выглядывала голова хозяйки, повязанная платком, он говорил...
Сказать правду, Петр Михайлыч даже
и не знал, в чем были
дела у соседки,
и действительно ли хорошо, что они по начальству пошли, а говорил это только так, для утешения ее.
— Прочел
и намеревался сего же
дня возвратить ее с моею благодарностью. Приятное сочинение.
В продолжение всего месяца он был очень тих, задумчив, старателен, очень молчалив
и предмет свой знал прекрасно; но только что получал жалованье, на другой же
день являлся в класс развеселый; с учениками шутит, пойдет потом гулять по улице — шляпа набоку, в зубах сигара, попевает, насвистывает, пожалуй, где случай выпадет, готов
и драку сочинить; к женскому полу получает сильное стремление
и для этого придет к реке, станет на берегу около плотов, на которых прачки моют белье,
и любуется…
Из предыдущей главы читатель имел полное право заключить, что в описанной мною семье царствовала тишь, да гладь, да божья благодать,
и все были по возможности счастливы. Так оно казалось
и так бы на самом
деле существовало, если б не было замешано тут молоденького существа, моей будущей героини, Настеньки. Та же исправница, которая так невыгодно толковала отношения Петра Михайлыча к Палагее Евграфовне, говорила про нее.
— Зачем вы ходите сюда в гостиную? Подите вы вон, сидите вы целый
день в вашем кабинете
и не смейте показывать вашего скверного носа.
Лишившись жены, Петр Михайлыч не в состоянии был расстаться с Настенькой
и вырастил ее дома. Ребенком она была страшная шалунья: целые
дни бегала в саду, рылась в песке, загорала, как только может загореть брюнеточка, прикармливала с реки гусей
и бегала даже с мещанскими мальчиками в лошадки. Ходившая каждый
день на двор к Петру Михайлычу нищая, встречая ее, всегда говорила...
На другой
день проснулась она с распухшими от слез глазами
и дала себе слово не ездить больше никуда.
Добродушный
и всегда довольный Петр Михайлыч стал ее возмущать, особенно когда кого-нибудь хвалил из городских или рассказывал какие-нибудь происшествия, случавшиеся в городе,
и даже когда он с удовольствием обедал — словом, она начала делаться для себя, для отца
и для прочих домашних какой-то маленькой тиранкой
и с каждым
днем более
и более обнаруживать странностей.
Все эти капризы
и странности Петр Михайлыч, все еще видевший в дочери полуребенка, объяснял расстройством нервов
и твердо был уверен, что на следующее же лето все пройдет от купанья, а вместе с тем неимоверно восхищался, замечая, что Настенька с каждым
днем обогащается сведениями, или, как он выражался, расширяет свой умственный кругозор.
Дочь слушала
и краснела, потому что она была уже поэт
и почти каждый
день потихоньку от всех писала стихи.
— А я, конечно, еще более сожалею об этом, потому что точно надобно быть очень осторожной в этих случаях
и хорошо знать, с какими людьми будешь иметь
дело, — проговорила исправница, порывисто завязывая ленты своей шляпы
и надевая подкрашенное боа,
и тотчас же уехала.
Полина совсем почти прищурила глаза
и начала рисовать. Калинович догадался, что объявлением своей службы он уронил себя в мнении своих новых знакомых,
и, поняв, с кем имеет
дело, решился поправить это.
Все тут
дело заключалось в том, что им действительно ужасно нравились в Петербурге модные магазины, торцовая мостовая, прекрасные тротуары
и газовое освещение, чего, как известно, нет в Москве; но, кроме того, живя в ней две зимы, генеральша с известною целью давала несколько балов, ездила почти каждый раз с дочерью в Собрание, причем рядила ее до невозможности; но ни туалет, ни таланты мамзель Полины не произвели ожидаемого впечатления: к ней даже никто не присватался.
— Почти, — отвечал Калинович, — но
дело в том, что Пушкина нет уж в живых, — продолжал он с расстановкой, — хотя, судя по силе его таланта
и по тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы должен был сделать многое.
Избранная таким образом хозяйка ему была маленькая, толстая женщина, страшная охотница до пирогов, кофе, чаю, а, пожалуй, небольшим
делом,
и до водочки.
Он ходил для этой цели по улицам, рассматривал в соборе церковные древности, выходил иногда в соседние поля
и луга, глядел по нескольку часов на реку
и, бродивши в базарный
день по рынку, нарочно толкался между бабами
и мужиками, чтоб прислушаться к их наречью
и всмотреться в их перемешанные типы лиц.
Два брата Масляниковы, довольно богатые купцы, не дальше как на
днях,
деливши отцовское наследство, на площади, при всем народе, дрались
и таскали друг друга за волосы из-за вытертой батькиной енотовой шубы.
Соскучившись развлекаться изучением города, он почти каждый
день обедал у Годневых
и оставался обыкновенно там до поздней ночи, как в единственном уголку, где радушно его приняли
и где все-таки он видел человечески развитых людей; а может быть, к тому стала привлекать его
и другая, более существенная причина; но во всяком случае, проводя таким образом вечера, молодой человек отдал приличное внимание
и службе; каждое утро он проводил в училище, где, как выражался математик Лебедев, успел уж показать когти: первым его распоряжением было — уволить Терку,
и на место его был нанят молодцеватый вахмистр.
В четверг, который был торговым
днем в неделе, многие из учеников, мещанских детей, не приходили в класс
и присутствовали на базаре: кто торговал в лавке за батьку, а кто
и так зевал.
Калинович, узнав об этом, призвал отцов
и объявил, что если они станут удерживать по торговым
дням детей, то он выключит их.
Те думали, что новый смотритель подарочка хочет, сложились
и общими силами купили две головки сахару
и фунтика два чаю
и принесли все это ему на поклон, но были, конечно, выгнаны позорным образом,
и потом, когда в следующий четверг снова некоторые мальчики не явились, Калинович на другой же
день всех их выключил —
и ни просьбы, ни поклоны отцов не заставили его изменить своего решения.
— Ах, боже мой! Боже мой! — говорил Петр Михайлыч. — Какой вы молодой народ вспыльчивый! Не разобрав
дела, бабы слушать — нехорошо… нехорошо… — повторил он с досадою
и ушел домой, где целый вечер сочинял к директору письмо, в котором, как прежний начальник, испрашивал милосердия Экзархатову
и клялся, что тот уж никогда не сделает в другой раз подобного проступка.
Несмотря на споры, Петр Михайлыч действительно полюбил Калиновича, звал его каждый
день обедать,
и когда тот не приходил, он или посылал к нему, или сам отправлялся наведаться, не прихворнул ли юноша.
В продолжение всего этого
дня Калинович не пошел к Годневым, хотя
и приходил было оттуда кучер звать его пить чай.
Весь вечер
и большую часть
дня он ходил взад
и вперед по комнате
и пил беспрестанно воду, а поутру, придя в училище, так посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что у того колени задрожали
и руки вытянулись по швам.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает,
и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол
и квартиру, а тут
и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой,
и то слава богу, когда еще было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в
день.
Ты, я думаю, проклинаешь меня за мое молчание, хоть я
и не виноват: повесть твою я сейчас же снес по назначению, но ответ получил только на
днях.
Прошло два
дня. Калинович не являлся к Годневым. Настенька все сидела в своей комнате
и плакала. Палагея Евграфовна обратила, наконец, на это внимание.
Хотя поток времени унес далеко счастливые
дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником,
и фортуна поставила вас, достойно возвыся, на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях
и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру на себя смелость представить на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника Московского университета
и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился
и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят был этим
делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке
и сказал ей что-то на ухо.
— Поди сейчас к господину исправнику, скажи, чтоб его разбудили,
и попроси сюда по очень важному
делу.
Калинович после того отвел обоих стариков к окну
и весьма основательно объяснил, что следствием вряд ли они докажут что-нибудь, а между тем Петру Михайлычу, конечно, будет неприятно, что имя его самого
и, наконец, дочери будет замешано в следственном
деле.
— Господи боже мой! Во всю жизнь не имел никаких
дел,
и до чего я дожил! — воскликнул Петр Михайлыч.
Исправник пришел с испуганным лицом. Мы отчасти его уж знаем,
и я только прибавлю, что это был смирнейший человек в мире, страшный трус по службе
и еще больше того боявшийся своей жены. Ему рассказали, в чем
дело.
Медиокритский чрез дощаную перегородку подслушал весь разговор
и, видя, что
дело его принимает очень дурной оборот, бросился к исправнику, когда тот выходил.
—
Дело в том, — начал Калинович, нахмурив брови, — мне кажется, что твои родные как будто начинают меня не любить
и смотреть на меня какими-то подозрительными глазами.
— Ах, какой ты странный! Зачем? Что ж мне делать, если я не могу скрыть? Да
и что скрывать? Все уж знают. Дядя на
днях говорил отцу, чтоб не принимать тебя.
Сначала она нацарапала на лоскутке бумажки страшными каракульками: «путыку шимпанзскова», а потом принялась будить спавшего на полатях Терку, которого Петр Михайлыч, по выключке его из службы, взял к себе почти Христа ради, потому что инвалид ничего не делал, лежал упорно или на печи, или на полатях
и воды даже не хотел подсобить принести кухарке, как та ни бранила его. В этот раз Палагее Евграфовне тоже немалого стоило труда растолкать Терку, а потом втолковать ему, в чем
дело.
Кто бы к нему ни обращался с какой просьбой: просила ли, обливаясь горькими слезами, вдова помещица похлопотать, когда он ехал в Петербург, о помещении детей в какое-нибудь заведение, прибегал ли к покровительству его попавшийся во взятках полупьяный чиновник — отказа никому
и никогда не было; имели ли окончательный успех или нет эти просьбы — то другое
дело.
— Теперь критики только
и дело, что расхваливают его нарасхват, — продолжал между тем Годнев гораздо уже более ободренным тоном. —
И мне тем приятнее, — прибавил он, склоняя по обыкновению голову набок, — что вы, человек образованный
и знакомый со многими иностранными литературами, так отзываетесь, а здешние некоторые господа не хотят
и внимания обратить на это сочинение
и еще смеются!
— Ты спроси, князь, — отвечала она полушепотом, — как я еще жива. Столько перенести, столько страдать, сколько я страдала это время, — я
и не знаю!.. Пять лет прожить в этом городишке, где я человеческого лица не вижу;
и теперь еще эта болезнь… ни
дня, ни ночи нет покоя… вечные капризы… вечные жалобы…
и, наконец, эта отвратительная скупость — ей-богу, невыносимо, так что приходят иногда такие минуты, что я готова бог знает на что решиться.
— До предчувствий
дело дошло! Предчувствие теперь виновато! — проговорил Калинович. — Но так как я в предчувствие решительно не верю, то
и поеду, — прибавил он с насмешкою.
— Все это, — начал он после нескольких минут размышления, — я рассказал Пушкину; он выслушал,
и чрез несколько
дней мы опять с ним встречаемся.
На другой
день Петр Михайлыч ожидал Калиновича с большим нетерпением, но тот не торопился
и пришел уж вечером.
— Ну что, сударь? — воскликнул старик. — Как
и где вы провели вчерашний
день? Были ли у его сиятельства? О чем с ним побеседовали?
— Вам, видно, было очень весело у ваших новых знакомых; вы обедали там
и оставались потом целый
день! — сказала она.
«Как этот гордый
и великий человек (в последнем она тоже не сомневалась), этот гордый человек так мелочен, что в восторге от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского дома?» — думала она
и дала себе слово показывать ему невниманье
и презренье, что, может быть,
и исполнила бы, если б Калинович показал хотя маленькое раскаяние
и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще больше надулся
и в продолжение целого
дня не отнесся к Настеньке ни словом, ни взглядом, понятным для нее,
и принял тот холодно-вежливый тон, которого она больше всего боялась
и не любила в нем.
В
день, назначенный Калиновичу для чтения, княгиня с княжной приехали в город к обеду. Полина им ужасно обрадовалась, а князь не замедлил сообщить, что для них приготовлен маленькой сюрприз
и что вечером будет читать один очень умный
и образованный молодой человек свой роман.
Полина поняла его очень хорошо
и тотчас же написала к Петру Михайлычу записку, в которой очень любезно приглашала его с его милой дочерью посетить их вечером, поясняя, что их общий знакомый, m-r Калинович, обещался у них читать свой прекрасный роман,
и потому они, вероятно, не откажутся
разделить с ними удовольствие слышать его чтение.