Неточные совпадения
На третий
день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в свете, — в обычайный час, то есть в 8 часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку
и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван
и открыл глаза.
И, заметив полосу света, пробившуюся с боку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко
дню рождения в прошлом году), обделанные в золотистый сафьян туфли
и по старой, девятилетней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где в спальне у него висел халат.
Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные
и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями
дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере, до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни.
Он прочел письма. Одно было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее
дело его примирения с женою.
И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, — эта мысль оскорбляла его.
Окончив письма, Степан Аркадьич придвинул к себе бумаги из присутствия, быстро перелистовал два
дела, большим карандашом сделал несколько отметок
и, отодвинув
дела, взялся за кофе; за кофеем он развернул еще сырую утреннюю газету
и стал читать ее.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три
дня: отобрать детские
и свои вещи, которые она увезет к матери, —
и опять не могла на это решиться; но
и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
И то в эти три
дня меньшой заболел оттого, что его накормили дурным бульоном, а остальные были вчера почти без обеда.
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню
и знаю, что они погибли теперь, — сказала она видимо одну из фраз, которые она за эти три
дня не раз говорила себе.
Если
и случалось иногда, что после разговора с ним оказывалось, что ничего особенно радостного не случилось, — на другой
день, на третий, опять точно так же все радовались при встрече с ним.
Занимая третий год место начальника одного из присутственных мест в Москве, Степан Аркадьич приобрел, кроме любви,
и уважение сослуживцев, подчиненных, начальников
и всех, кто имел до него
дело.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови
и с которою он совершенно равно
и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния
и звания они ни были,
и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому
делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался
и не делал ошибок.
Никто вернее Степана Аркадьича не умел найти ту границу свободы, простоты
и официальности, которая нужна для приятного занятия
делами.
Когда
дело было прочтено, Степан Аркадьич встал потянувшись
и, отдавая дань либеральности времени, в присутствии достал папироску
и пошел в свой кабинет. Два товарища его, старый служака Никитин
и камер-юнкер Гриневич, вышли с ним.
Вошел секретарь, с фамильярною почтительностью
и некоторым, общим всем секретарям, скромным сознанием своего превосходства пред начальником в знании
дел, подошел с бумагами к Облонскому
и стал, под видом вопроса, объяснять какое-то затруднение. Степан Аркадьич, не дослушав, положил ласково свою руку на рукав секретаря.
— Нет, вы уж так сделайте, как я говорил, — сказал он, улыбкой смягчая замечание,
и, кратко объяснив, как он понимает
дело, отодвинул бумаги
и сказал: — Так
и сделайте, пожалуйста, так, Захар Никитич.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через
день по-французски
и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого
и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно,
и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Пробыв в Москве, как в чаду, два месяца, почти каждый
день видаясь с Кити в свете, куда он стал ездить, чтобы встречаться с нею, Левин внезапно решил, что этого не может быть,
и уехал в деревню.
Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться
и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных
делах (материнское имение их было неделеное,
и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то
дело, для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие Облонского
и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали, что он может застать Кити.
Был ясный морозный
день. У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки, жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа
и по расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось, были разубраны в новые торжественные ризы.
На льду собирались в этот
день недели
и в эту пору
дня люди одного кружка, все знакомые между собою.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных
и правдивых,
и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным
и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие
дни своего раннего детства.
— Может быть. Но всё-таки мне дико, так же, как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое
дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться
и для этого едим устрицы….
— Ты постой, постой, — сказал Степан Аркадьич, улыбаясь
и трогая его руку. — Я тебе сказал то, что я знаю,
и повторяю, что в этом тонком
и нежном
деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на твоей стороне.
— Приеду когда-нибудь, — сказал он. — Да, брат, женщины, — это винт, на котором всё вертится. Вот
и мое
дело плохо, очень плохо.
И всё от женщин. Ты мне скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару
и держась одною рукой зa бокал, — ты мне дай совет.
— Да, но без шуток, — продолжал Облонский. — Ты пойми, что женщина, милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая
и всем пожертвовала. Теперь, когда уже
дело сделано, — ты пойми, — неужели бросить ее? Положим: расстаться, чтобы не разрушить семейную жизнь; но неужели не пожалеть ее, не устроить, не смягчить?
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они
и друзья, хотя они обедали вместе
и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем,
и одному до другого нет
дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения
и знал, что надо делать в этих случаях.
Жених, о котором было всё уже вперед известно, приехал, увидал невесту,
и его увидали; сваха тетка узнала
и передала взаимно произведенное впечатление; впечатление было хорошее; потом в назначенный
день было сделано родителям
и принято ожидаемое предложение.
Но на своих дочерях она испытала, как не легко
и не просто это, кажущееся обыкновенным,
дело — выдавать дочерей замуж.
Она видела, что сверстницы Кити составляли какие-то общества, отправлялись на какие-то курсы, свободно обращались с мужчинами, ездили одни по улицам, многие не приседали
и, главное, были все твердо уверены, что выбрать себе мужа есть их
дело, а не родителей.
Она знала, что старуху ждут со
дня на
день, знала, что старуха будет рада выбору сына,
и ей странно было, что он, боясь оскорбить мать, не делает предложения; однако ей так хотелось
и самого брака
и, более всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
Она боялась, чтобы дочь, имевшая, как ей казалось, одно время чувство к Левину, из излишней честности не отказала бы Вронскому
и вообще чтобы приезд Левина не запутал, не задержал
дела, столь близкого к окончанию.
Теперь она верно знала, что он затем
и приехал раньше, чтобы застать ее одну
и сделать предложение.
И тут только в первый раз всё
дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива
и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит.
И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению,
и хотя она не намерена была говорить ему о предложении Левина
и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется
дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его мать.
И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил
и начал выкрикивать неприличные слова.
— Да, вот вам кажется! А как она в самом
деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… —
И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом
деле заберет в голову…
На другой
день, в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать мать,
и первое лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом сестру.
— Очень благодарю вас. Я
и не видала, как провела вчерашний
день. До свиданья, графиня.
— Да? — тихо сказала Анна. — Ну, теперь давай говорить о тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать что-то лишнее
и мешавшее ей. — Давай говорить о твоих
делах. Я получила твое письмо
и вот приехала.
— Успокой руки, Гриша, — сказала она
и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в тяжелые минуты,
и теперь вязала нервно, закидывая пальцем
и считая петли. Хотя она
и велела вчера сказать мужу, что ей
дела нет до того, приедет или не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду
и с волнением ждала золовку.
Все эти
дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё,
и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой,
и слышать от нее готовые фразы увещания
и утешения.
Весь
день этот Анна провела дома, то есть у Облонских,
и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же
день. Анна всё утро провела с Долли
и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Кити видела каждый
день Анну, была влюблена в нее
и представляла себе ее непременно в лиловом.
Вспоминал потом про историю с мальчиком, которого он взял из деревни, чтобы воспитывать,
и в припадке злости так избил, что началось
дело по обвинению в причинении увечья.
Вспоминал затеянный им постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем за то, что тот будто бы не выплатил ему долю из материнского имения;
и последнее
дело, когда он уехал служить в Западный край,
и там попал под суд за побои, нанесенные старшине….
— Всё зависит от того, насколько разумно
и сознательно поведется
дело.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, —
и он дернулся шеей, говоря это. — Но люблю ее
и уважаю
и всех, кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос
и хмурясь, — прошу любить
и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот, ты знаешь, с кем имеешь
дело.
И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— Так видишь, — продолжал Николай Левин, с усилием морща лоб
и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить, что сказать
и сделать. — Вот видишь ли… — Он указал в углу комнаты какие-то железные бруски, завязанные бичевками. — Видишь ли это? Это начало нового
дела, к которому мы приступаем.
Дело это есть производительная артель….
— Да отчего же в селе? В селах, мне кажется,
и так
дела много. Зачем в селе слесарная артель?
— То есть, позвольте, почему ж вы знаете, что вы потеряете время? Многим статья эта недоступна, то есть выше их. Но я, другое
дело, я вижу насквозь его мысли
и знаю, почему это слабо.
Константин Левин слушал его,
и то отрицание смысла во всех общественных учреждениях, которое он
разделял с ним
и часто высказывал, было ему неприятно теперь из уст брата.