Неточные совпадения
Нужно ли говорить, что невыгодные отзывы исправницы
были совершенно несправедливы. Настенька, напротив,
была очень недурна собой: небольшого роста, худенькая, совершенная брюнетка, она имела густые черные волосы, большие, черные, как две спелые вишни,
глаза, полуприподнятые вверх, что придавало лицу ее несколько сентиментальное выражение; словом, головка у ней
была прехорошенькая.
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека, так что мать принуждена
была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна к карабинерному поручику, что даже на бале не в состоянии
была этого скрыть и целый вечер не спускала с него
глаз.
«Сколько бы у нас общей радости
было, кабы покойница
была жива», — говорил он сам с собою и с навернувшимися слезами на
глазах уходил в кабинет и долго уж оттуда не возвращался…
У Настеньки потемнело в
глазах; она готова
была расплакаться, но переломила себя и дала слово.
Экзархатов поднял на него немного
глаза и снова потупился. Он очень хорошо знал Калиновича по университету, потому что они
были одного курса и два года сидели на одной лавке; но тот, видно, нашел более удобным отказаться от знакомства с старым товарищем.
Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая сидела с выражением скуки и досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она то начинала смотреть в окно, то опускала черные
глаза на развернутые перед ней «Отечественные записки» и, надобно сказать, в эти минуты
была прехорошенькая.
Зайдут к Семенову, а тут кстати раскупорят, да и разопьют бутылочки две мадеры и домой уж возвратятся гораздо повеселее, тщательно скрывая от жен, где
были и что делали; но те всегда догадываются по
глазам и делают по этому случаю строгие выговоры, сопровождаемые иногда слезами. Чтоб осушить эти слезы, мужья дают обещание не заходить никогда к Семенову; но им весьма основательно не верят, потому что обещания эти нарушаются много-много через неделю.
— Зло
есть во всех, — возражал ей запальчиво Петр Михайлыч, — только мы у других видим сучок в
глазу, а у себя бревна не замечаем.
— Это письмо, — отвечал Калинович, — от матери моей; она больна и извещает, может
быть, о своих последних минутах… Вы сами отец и сами можете судить, как тяжело умирать, когда единственный сын не хочет закрыть
глаз. Я, вероятно, сейчас же должен
буду ехать.
— Я вас сам об этом же прошу, — отвечал капитан и, уткнув
глаза в тарелку, начал
есть.
Вышед на улицу, Флегонт Михайлыч приостановился, подумал немного и потом не пошел по обыкновению домой, а поворотил в совершенно другую сторону. Ночь
была осенняя, темная, хоть
глаз, как говорится, выколи; порывистый ветер опахивал холодными волнами и воймя завывал где-то в соседней трубе. В целом городе хотя бы в одном доме промелькнул огонек: все уже мирно спали, и только в гостином дворе протявкивали изредка собаки.
Петра Михайлыча они застали тоже в большом испуге. Он стоял, расставивши руки, перед Настенькой, которая в том самом платье, в котором
была вечером, лежала с закрытыми
глазами на диване.
Молящихся
было немного: две-три старухи-мещанки, из которых две лежали вниз лицом; мужичок в сером кафтане, который стоял на коленях перед иконой и, устремив на нее
глаза, бормотал какую-то молитву, покачивая по временам своей белокурой всклоченной головой.
— Смотритель… — сказала она, прищуривая
глаза, — он
был, кажется, у нас?
— Послушайте, Калинович! — начала она. — Если вы со мной станете так говорить… (голос ее дрожал, на
глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так говорить, — продолжала она, — я вам пожертвовала всем… не шутите моей любовью, Калинович! Если вы со мной
будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, — говорю вам, я умру, злой человек!
Князь поцеловал у ней за это руку. Она взглянула на тюрик с конфектами: он ей подал весь и ушел. В уме его родилось новое предположение. Слышав, по городской молве, об отношениях Калиновича к Настеньке, он хотел взглянуть собственными
глазами и убедиться, в какой мере это
было справедливо. Присмотревшись в последний визит к Калиновичу, он верил и не верил этому слуху. Все это князь в тонких намеках объяснил Полине и прибавил, что очень
было бы недурно пригласить Годневых на вечер.
Такова
была задняя, закулисная сторона чтения; по наружности оно прошло как следует: автор читал твердо, слушатели
были прилично внимательны, за исключением одной генеральши, которая без всякой церемонии зевала и обводила всех
глазами, как бы спрашивая, что это такое делается и скоро ли
будет всему этому конец?
— Совесть и общественные приличия — две вещи разные, — возразил Калинович, — любовь — очень честная и благородная страсть; но если я всюду
буду делать страстные
глаза… как хотите, это смешно и гадко…
Его прислала на именины к князю мать, желавшая, чтоб он бывал в хороших обществах, и Кадников, завитой, в новой фрачной паре,
был что-то очень уж развязен и с
глазами, налившимися кровью.
Княгиня, княжна и Полина уставили на певца свои лорнеты. М-r ле Гран вставил в
глаз стеклышко: всем хотелось видеть, каков он собой. Оказалось, что это
был белокурый парень с большими голубыми
глазами, но и только.
— Вы смотрите на это
глазами вашего услужливого воображения, а я сужу об этом на основании моей пятидесятилетней опытности. Положим, что вы женитесь на той девице, о которой мы сейчас говорили. Она прекраснейшая девушка, и из нее, вероятно, выйдет превосходная жена, которая вас
будет любить, сочувствовать всем вашим интересам; но вы не забывайте, что должны заниматься литературой, и тут сейчас же возникнет вопрос: где вы
будете жить; здесь ли, оставаясь смотрителем училища, или переедете в столицу?
— Я не отговариваю. Отчего не съездить, если это необходимо? — отвечала Настенька, хотя на
глазах ее навернулись уж слезы и руки так дрожали, что она не в состоянии
была держать вилки.
— Все вертишься под ногами… покричи еще у меня; удавлю каналью! — проговорил, уходя, Флегонт Михайлыч, и по выражению
глаз его можно
было верить, что он способен
был в настоящую минуту удавить свою любимицу, которая, как бы поняв это, спустя только несколько времени осмелилась выйти из-под стула и, отворив сама мордой двери, нагнала своего патрона, куда-то пошедшего не домой, и стала следовать за ним, сохраняя почтительное отдаление.
«Куда пошел этот медвежонок?» — думал он, машинально идя за Настенькой, которая
была тоже в ажитации. Быстро шла она;
глаза и щеки у ней горели. Скоро миновали главную улицу, прошли потом переулок и очутились, наконец, в поле.
Застав хозяина спящим, Флегонт Михайлыч, по своей деликатности, вероятно бы, в обыкновенном случае ушел домой, но на этот раз начал будить Лебедева, и нужно
было несколько сильных толчков, чтоб прервать богатырский сон зверолова; наконец, он пошевелился, приподнялся, открыл налившиеся кровью
глаза, протер их и, узнав приятеля, произнес...
В настоящем случае трудно даже сказать, какого рода ответ дал бы герой мой на вызов капитана, если бы сама судьба не помогла ему совершенно помимо его воли. Настенька, возвратившись с кладбища, провела почти насильно Калиновича в свою комнату. Он
было тотчас взял первую попавшуюся ему на
глаза книгу и начал читать ее с большим вниманием. Несколько времени продолжалось молчание.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело
было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась
быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя
глаза на один предмет.
— Экой беспечный народ, — говорил старик и, не утерпев, пошел и поднял Калиновича. Настенька тоже вскоре встала и вышла. Она
была бледна и с какими-то томными и слабыми
глазами. Здороваясь с Калиновичем, она немного вспыхнула.
У Палагеи Евграфовны
были красные, наплаканные пятна под
глазами; даже Терка с каким-то чувством поймал и поцеловал руку Калиновича, а разрумянившаяся от водки приказничиха поцеловалась с ним три раза. Все вышли потом проводить на крыльцо.
И на другой день часу в десятом он
был уже в вокзале железной дороги и в ожидании звонка сидел на диване; но и посреди великолепной залы, в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и в ней скучающий старик, в очках, в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез
глазах.
Оказалось, что она
была с каким-то идеальным выражением в лице; голубые
глаза ее
были томны и влажны, ресницы длинны.
Мелкая торговля, бьющаяся изо всех сил вылезти в магазины, так и стала ему кидаться в
глаза со всех сторон; через каждые почти десять шагов ему попадался жид, и из большей части домов несло жареным луком и щукой; но еще более безобразное зрелище ожидало его на Садовой: там из кабака вывалило по крайней мере человек двадцать мастеровых; никогда и нигде Калинович не видал народу более истощенного и безобразного: даже самое опьянение их
было какое-то мрачное, свирепое; тут же, у кабака, один из них, свалившись на тротуар, колотился с ожесточением головой о тумбу, а другой, желая, вероятно, остановить его от таких самопроизвольных побоев, оттаскивал его за волосы от тумбы, приговаривая...
Когда Калинович, облекшись предварительно тоже в новое и очень хорошее белье, надел фрачную пару с высокоприличным при ней жилетом, то, посмотревшись в зеркало, почувствовал себя, без преувеличения, как бы обновленным человеком; самый опытный
глаз, при этой наружности, не заметил бы в нем ничего провинциального: довольно уже редкие волосы, бледного цвета, с желтоватым отливом лицо; худощавый, стройный стан; приличные манеры — словом, как будто с детских еще лет водили его в живописных кафтанчиках гулять по Невскому, учили потом танцевать чрез посредство какого-нибудь мсье Пьеро, а потом отдали в университет не столько для умственного образования, сколько для усовершенствования в хороших манерах, чего, как мы знаем, совершенно не
было, но что вложено в него
было самой уж, видно, природой.
Это
был растолстевший сангвиник, с закинутою назад головою, совершенно без шеи, и только маленькие, беспрестанно бегавшие из-под золотых очков
глаза говорили о его коммерческих способностях.
Калинович
был почти согласен с ним, но, как человек осторожный, не показывал виду и по временам взглядывал на Белавина, который, наконец, когда редактор кончил, приподнял опять немного
глаза и произнес явно насмешливым тоном...
— Я вот тогда… в прошлом году… так как теперь пишут больше все очерки, описал «Быт и поверья Козинского уезда»; но вдруг рецензенты отозвались так строго, и даже вот в журнале Павла Николаича, — прибавил он, робко указывая
глазами на редактора, — и у них
был написан очень неблагоприятный для меня отзыв…
Вдали от прочих, в строго официальной форме, стоял другой господин, в потертом девятого класса мундире, при шпаге и со шляпою под мышкой; по неприятным желтого цвета
глазам, по вздернутым ноздрям маленького носа и по какой-то кислой улыбке легко можно
было заключить о раздражительности его темперамента.
— Да, — произнес он, — много сделал он добра, да много и зла; он погубил
было философию, так что она едва вынырнула на плечах Гегеля из того омута, и то еще не совсем; а прочие знания, бог знает, куда и пошли. Все это бросилось в детали, подробности; общее пропало совершенно из
глаз, и сольется ли когда-нибудь все это во что-нибудь целое, и к чему все это поведет… Удивительно!
— Я еще почти не видала Петербурга и могу сказать только, что зодчество, или, собственно, скульптура — одно, что поразило меня, потому что в других местах России… я не знаю, если это и
есть, то так мало, что вы этого не увидите; но здесь чувствуется, что существует это искусство, это бросается в
глаза. Эти лошади на мосту, сфинксы, на домах статуи…
— Именно, — подхватила Настенька, — и в нем всегда
была эта наклонность. Форма ему иногда закрывала
глаза на такое безобразие, которое должно
было с первого же разу возмутить душу. Вспомни, например, хоть свои отношения с князем, — прибавила она Калиновичу, который очень хорошо понимал, что его начинают унижать в споре, а потому рассердился не на шутку.
— Непременно, chere amie, все! — подхватила баронесса. — Знаешь, как теперь носят брильянты? Rapellez vous [Вспомните (франц.).], — обратилась она к старику, — на бале Вронской madame Пейнар. Она
была вся залита брильянтами, но все это так мило разбросано, что ничего резко не бросается в
глаза, и ensemble
был восхитителен.
— Совершенно другое дело этот господин, — продолжал князь, — мы его берем, как полунагого и голодного нищего на дороге: он
будет всем нам обязан. Не дав вам ничего, он поневоле должен
будет взглянуть на многое с закрытыми
глазами; и если б даже захотел ограничить вас в чем-нибудь, так на вашей стороне отнять у него все.
— Конечно, мы хоть и рабы, — продолжал Григорий Васильев, — а тоже чувствовали, как их девичий век проходил: попервоначалу ученье большое
было, а там скука пошла; какое уж с маменькой старой да со скупой развлеченье может
быть?.. Только свету и радости
было перед
глазами, что князь один со своими лясами да балясами… ну, и втюрилась, по нашему, по-деревенски сказать.
[После слов: «…не совсем лестную для себя улыбку» в рукописи
было: «Каково здесь дворянство, ваше превосходительство? — спросил Калинович, потупляя
глаза и, кажется, желая вызвать его на дальнейший откровенный разговор.
Льстя больше всех старику в
глаза, он в то же время говорил, что со стороны вице-губернатора
была тут одна только настойчивость — бычок нашел; но ничего нет ни умышленного, ни злонамеренного, и, желая, вероятно, как-нибудь уладить это дело, затеял, наконец, зов у дочери.
— Я поближе к чаю — позволите? — спросил Калинович мадам Четверикову, которая
была одета в щегольское платье гласе и цвела красотой. Она взмахнула только на него своими превосходными карими
глазами и, проговоря: «Пожалуйста!», начала приготовлять ему чай.
Григорий Полосухин, мужик с бельмом на правом
глазу,
был только грустен.
M-me Четверикова, этот недавний еще цветок красоты и свежести,
была тоже немного лучше: бледный, матовый отлив
был на ее щеках вместо роз; веки прекрасных
глаз опухли от слез; хоть бы брошка, хоть бы светлая булавка
была видна в ее костюме.
Проговоря это, Четверикова заплакала. У Полины тоже
были полны
глаза слез.
Настенька тоже
была сконфужена: едва владея собой, начала она говорить довольно тихо и просто, но, помимо слов, в звуках ее голоса, в задумчивой позе, в этой тонкой игре лица чувствовалась какая-то глубокая затаенная тоска, сдержанные страдания, так что все смолкло и притаило дыхание, и только в конце монолога, когда она, с грустной улыбкой и взглянув на Калиновича, произнесла: «Хотя на свете одни только
глаза, которых я должна страшиться», публика не вытерпела и разразилась аплодисментом.