Неточные совпадения
Тот, заметно этим несколько обидевшись, отвернулся от статского и, слегка поддувая под свои нафабренные усы,
стал глядеть на ложи.
— Может быть-с, но дело не в людях, — возразил он, — а в
том, что силу дает этим господам, и какую еще силу: совесть людей
становится в руках Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно не хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом, с наслаждением, говорят, с восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!
Конечно, ничего, как и оказалось потом: через неделю же после
того я
стала слышать, что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является
то в одном дорогом платье,
то в другом… один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому что муж мне все говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для чего это?» Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал и сам уехал от меня.
Я теперь очень
стала разочарована в людях: даже когда тебя полюбила, так боялась, что стоишь ли ты
того!
— Да, — продолжал Бегушев, все более и более разгорячаясь, — я эту песню начал петь после Лондонской еще выставки, когда все чудеса искусств и изобретений свезли и
стали их показывать за шиллинг… Я тут же сказал: «Умерли и поэзия, и мысль, и искусство»… Ищите всего этого теперь на кладбищах, а живые люди будут только торговать
тем, что наследовали от предков.
—
То есть как тебе сказать: переменчивее как-то погода
стала, дуют какие-то беспрестанно глупые ветра, — проговорил
тот.
— Вот еще что выдумали: «Credit mobilier»! — воскликнул насмешливо Янсутский. — Предприятие, черт знает когда существовавшее, и где же? В Париже! При содействии императора, — и
то лопнувшее — хорош пример! Я просто сгорел от стыда, когда Тюменев
стал расписывать Бегушеву это наше дурацкое дело!
— Ге!.. Маленькие чиновники!.. Маленькие чиновники — дело великое! — воскликнул Янсутский (будь он в более нормальном состоянии,
то, конечно, не
стал бы так откровенничать перед Тюменевым). — Маленькие чиновники и обеды управляют всей Россией!..
Мерова тоже вскоре после
того начала проситься у Янсутского, чтобы он отпустил ее домой. Ей, наконец,
стало гадко быть с оставшимися дамами. Янсутский, после нескольких возражений, разрешил ей уехать.
Можно судить, что сталось с ним: не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему сильному организму он не сошел с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно не мог, и для него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры с их несмешными комедиями и смешными драмами, с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись
то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом,
то необыкновенно складные
станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала).
Тот же вечер Бегушев провел уже у Домны Осиповны, а затем их всюду
стали видеть вдвоем: робко и постоянно кидаемые взгляды Домною Осиповною на Бегушева, а наконец и его жгучие глаза, с каким-то упорством и надолго останавливаемые на Домне Осиповне, ясно говорили о начинавшихся между ними отношениях.
Кроме
того, это кулачное рыцарское право было весьма ощутимо; стоило только против него набрать тоже кулаков, — и его не
стало!
Домна Осиповна почти обмерла, услышав имя своего адвоката. С
тех пор как он, бог знает за что, стянул с нее двадцать тысяч, она
стала его ненавидеть и почти бояться.
Прокофий в эти дни превзошел самого себя: он с нескрываемым презрением смотрел на Домну Осиповну и даже кушанья за обедом сначала подавал барину, а потом уж ей, так что Бегушев, наконец, прикрикнул на него: «Начинай с Домны Осиповны!» Прокофий
стал начинать с нее, но и тут —
то забудет ей подать салату, горчицы,
то не поставит перед нею соли.
— Приехали тогда от вас, всю ночь, должно быть, не почивали, а поутру
стали мучиться… метаться… — объяснила ей
та.
С
тех пор как Бегушев
стал поправляться, у него каждый вечер устраивались карты. Играли он сам, доктор и Домна Осиповна. Последняя находила, что больного это очень развлекало, развлекало также и ее, а отчасти и доктора. Они обыкновенно всякий раз обыгрывали Бегушева рублей на двадцать, на тридцать.
— Граф Хвостиков приезжал ко мне… Он в отчаянии и рассказывает про Янсутского такие вещи, что поверить трудно: конечно, Янсутский потерял много состояния в делах у Хмурина, но не разорился же совершенно, а между
тем он до такой степени
стал мало выдавать Лизе денег, что у нее каких-нибудь шести целковых не было, чтобы купить себе ботинки… Кормил ее бог знает какой дрянью… Она не выдержала наконец, переехала от него и будет существовать в номерах…
Олухов между
тем, выспавшись, почувствовал робость в отношении жены, очень хорошо сознавая, что без ее участия в делах ему одному ничего не сделать. Придя к ней вечером, как только с ней кончилась истерика и она, совершенно еще ослабевшая, лежала в постели, он
стал просить у ней прощения. На это ему Домна Осиповна сказала...
— А вышло, cher cousin [дорогой кузен (франц.).], нехорошо!.. — продолжал генерал грустным голосом. — Ефим Федорович страшно на меня обиделся и, встретясь вскоре после
того со мной в Английском клубе, он повернулся ко мне спиной и даже ушел из
той комнаты, где я сел обедать; а потом, как водится, это
стало отражаться и на самой службе: теперь, какое бы
то ни было представление от моего ведомства, — Ефим Федорович всегда против и своей неумолимой логикой разбивает все в пух…
В одно утро Тюменев сидел на широкой террасе своей дачи и пил кофе, который наливала ему Мерова. Тюменев решительно являл из себя молодого человека: на нем была соломенная шляпа, летний пиджак и узенькие брючки. Что касается до m-me Меровой,
то она была одета небрежно и нельзя сказать, чтобы похорошела: напротив — похудела и постарела. Напившись кофе, Тюменев
стал просматривать газету, a m-me Мерова начала глядеть задумчиво вдаль. Вдруг она увидела подъехавшую к их даче пролетку, в которой сидел Бегушев.
Совершенно уверен был в
том!..» А между
тем, скрывая от всех, он ходил в Казанский собор, когда там никого не было народу,
становился на колени перед образом Казанской божьей матери и горячо молился: «Богородица, богородица, я в тебя не верил прежде, а теперь верую и исповедаю тя! — говорил он, колотя себя в грудь и сворачивая несколько в «славянский тон».
Тот, конечно, не отказал ему. При прощанье Тюменев с Бегушевым нежно расцеловался, а графу протянул только руку и даже не сказал ему: «До свиданья!» По отъезде их он немедленно ушел в свой кабинет и
стал внимательно разбирать свои бумаги и вещи: «прямолинейность» и плотный мозг Ефима Федоровича совершенно уже восторжествовали над всеми ощущениями. Граф Хвостиков, едучи в это время с Бегушевым, опять принялся плакать.
Но с отменою крепостного права, этого единственного источника благосостояния для многих дворян, она не
стала получать от своих высокоблагородных знакомых ни капиталов, ни процентов, а между
тем в этих розданных ею деньгах заключалось почти все ее состояние, так что Аделаида Ивановна вынужденною нашлась на безукоризненно правильном французском языке и в самых мягких выражениях напомнить своим должникам об уплате ей хотя частички; но ни от кого из них она и ответа даже не получила.
То, что она
становится стара и слаба, Аделаида Ивановна тщательно скрывала от всех, не желая никому быть в тягость.
Бегушеву отчасти
становилось уж и скучно слушать сестру, но
та, ободренная его ласковым приемом, разболталась до бесконечности.
Домне Осиповне хотелось спросить, о чем именно хандрит Бегушев, однако она удержалась; но когда граф Хвостиков
стал было раскланиваться с ней, Домна Осиповна оставила его у себя обедать и в продолжение нескольких часов, которые
тот еще оставался у ней, она несколько раз принималась расспрашивать его о разных пустяках, касающихся Бегушева. Граф из этого ясно понял, что она еще интересуется прежним своим другом, и не преминул начать разглагольствовать на эту
тему.
Я, в Петербурге живя, каждый день почти виделся с ним и, замечая, что он страдает и мучится,
стал, наконец, усовещевать его: «Как тебе, говорю, не грех роптать на бога: ты у всех в почете… ты богат, и если с тобой бывали неприятные случаи в жизни,
то они постигают всех и каждого!» — «И каждый, — говорит он, — принимает эти случаи различно: на одних они нисколько не действуют, а у других почеркивают сразу всю их жизнь!» Согласитесь вы, сказать такую мысль может только человек с байроновски глубокой душой.
— Так, не воротишь! — повторила Домна Осиповна и не
стала больше ни слова говорить о Бегушеве; но Хвостиков все-таки вынес из этого разговора твердое убеждение, что можно воротить это прошедшее и что он был бы очень рад способствовать
тому!
Художник, наконец, поотодвинулся с своего места и дал ему возможность снова наблюдать Домну Осиповну, хоть и ненадолго, так как танцы кончились, и ее не видать
стало. В продолжение всего своего наблюдения Бегушев заметил к удовольствию своему, что Домна Осиповна почти не разговаривала с Янсутским, но в
ту сторону, где он стоял, вскидывала по временам глаза.
Перехватов после
того отошел от него и
стал ходить по столовой, встречаясь, здороваясь и перекидываясь словами со множеством своих знакомых.
— Конечно, не французские, — отвечал
тот, — но я хочу этим сказать, что хорошей газеты у нас нет ни одной: один издатель похож на лавочника, который сидит с своими молодцами и торгует… Другой, как флюгер,
становится под ветер и каждый год меняет свое направление… Третий — какой-то поп… Четвертый в шовинизм ударился, — словом, настоящей, честной газеты нет!
Тот, в свою очередь, обезумел от гнева: с замечательною для семидесятилетнего почти старика силою он выхватил у близстоящего маркера тяжеловесный кий, ударил им Янсутского по голове, сшиб его этим ударом с ног, затем
стал пихать его ногами, плевать ему в лицо.
«Что это, кокетство или правда?» — мелькнуло в голове Бегушева, и сердце его, с одной стороны, замирало в восторге, а с другой — исполнилось страхом каких-то еще новых страданий; но, как бы
то ни было, возвратить Елизавету Николаевну к жизни
стало пламенным его желанием.
—
Стало быть, правда, что я вам говорил со слов Янсутского? — спросил
тот по наружности как бы с участием, а про себя думал: «Так тебе, скряге, и надо!»
— Нет, нет! — сказала ему Татьяна Васильевна и, отведя его в сторону, начала ему что-то такое толковать шепотом о пьесе своей. Долгов слушал ее с полнейшим вниманием; а между
тем приехал новый гость, старенький-старенький старичок. […старенький-старенький старичок. — Писемский здесь и далее имеет в виду Н.В.Сушкова (1796–1871) — бесталанного автора ряда стихотворений и пьес, имя которого
стало нарицательным для обозначения писательской бездарности.]
Офонькин, оглядевший убранство стола и стоявших у стен нескольких ливрейных лакеев, остался заметно доволен этим наружным видом и протянул было уже руку к ближайшему стулу к хозяину; но генерал очень ловко и быстро успел этот стул поотодвинуть и указать на него Бегушеву, на который
тот и опустился. Офонькин таким образом очутился между старичком и Долговым и
стал на обоих смотреть презрительно.
— Да вы не отказались от наследства, а приняли его, — возразил Грохов. «Конечно… — вертелось было у него на языке, — существуют и другие
статьи закона по этому предмету…» Но он не высказал этого из боязни Янсутского, зная, какой
тот пройдоха, и очень возможно, что, проведав о советах, которые бы Грохов дал противной стороне, он и его, пожалуй, притянет к суду. — Обратитесь к какому-нибудь другому адвокату, а я умираю, — мне не до дел! — заключил он и повернулся к стене.
Домна Осиповна не
стала более читать и бросила письмо на пол; она сама некогда вроде этого посылала письма к Перехватову. В голове ее между
тем зародился новый план: ехать к Бегушеву. Он ей
стал казаться единственным спасителем, и она готова была, назло мужу, войти во всевозможные компромиссы со своим старым обожателем.
— Я!.. Но будет еще
статья того критика Кликушина, который был у вас; вероятно, и Долгов напишет разбор… он мне даже говорил о плане своего отзыва.
Покуда все это происходило, Прокофий, подобно барину своему, тоже обнаруживал усиленную и несколько беспокойную деятельность; во-первых, он с
тех пор, как началась война,
стал читать газеты не про себя, но вслух — всей прислуге, собиравшейся каждый вечер в просторной девичьей пить чай за общим столом.
Татьяна Васильевна обиделась, не
стала более участвовать в деятельности Общества и услаждала себя только
тем, что читала журналы духовного содержания и готовила себя к смерти.