Неточные совпадения
После
того Янсутский некоторое
время переминался перед Бегушевым, видимо, отыскивая подходящий предмет для разговора.
— Ну, как вы не знаток!.. — возразил Янсутский и затем прибавил: — Как, однако, много
времени прошло с
тех пор, как я имел честь познакомиться с вами за границей… Лет пятнадцать, кажется?
— Уж именно! — подтвердила Домна Осиповна. — Я не меньше Травиаты выстрадала: первые годы по выходе замуж я очень часто больна была, и в
то время, как я в сильнейшей лихорадке лежу у себя в постели, у нас, слышу, музыка, танцы, маскарады затеваются, и в заключение супруг мой дошел до
того, что возлюбленную свою привез к себе в дом…
— Более чем спорить, я доказать тебе даже могу противное: хоть бы
тот же рабочий вопрос — разве в настоящее
время так он нерационально поставлен, как в сорок восьмом году?
— Смеяться, конечно, можно всему, — продолжал он, — но я приведу тебе примеры: в
той же Англии существуют уже смешанные суды, на которых разрешаются все споры между работниками и хозяевами, и я убежден, что с течением
времени они совершенно мирным путем столкуются и сторгуются между собой.
Граф Хвостиков собственно сам и свел дочь с Янсутским, воспользовавшись ее ветреностью и
тем, что она осталась вдовою, — и сделал это не по какому-нибудь свободному взгляду на сердечные отношения, а потому, что c'est une affaire avantageuse — предприятие не безвыгодное, а выгодными предприятиями граф в последнее
время бредил.
Положение графа было очень нехорошее: если бы изобретенное им предприятие было утверждено,
то он все-таки несколько надеялся втянуть Янсутского в новую аферу и таким образом, заинтересовав его в двух больших делах, имел некоторое нравственное право занимать у него деньги, что было необходимо для графа, так как своих доходов он ниоткуда не получал никаких и в настоящее
время, например, у него было в кармане всего только три целковых; а ему сегодняшним вечером нужно было приготовить по крайней мере рублей сто для одной своей любовишки: несмотря на свои 60 лет, граф сильно еще занимался всякого рода любовишками.
— Благодарю вас покорно! — отвечал
тот, и ему низко кланяясь; а потом хотел было сесть на одно из кресел, в котором, впрочем, вряд ли бы и уместился, но в это
время поспешила встать с дивана Домна Осиповна.
Тот при этом все-таки сделал маленькую гримасу, но пошел, и вслед за
тем, через весьма короткое
время, раздались хохот и крик француженок.
После кадрили последовал бурный вальс. Домна Осиповна летала
то с Янсутским,
то с Офонькиным; наконец, раскрасневшаяся, распылавшаяся, с прическою совсем на стороне, она опустилась в кресло и начала грациозно отдыхать. В это
время подали ей письмо. Она немножко с испугом развернула его и прочла. Ей писал Бегушев...
Ни
то, ни другое: он был только человек, совершенно непохожий на
тех людей, посреди которых ему последнее
время привелось жить, и кто из них лучше: он ли с своим несколько отвлеченным миросозерцанием, или окружающие его люди, полные практической, кипучей деятельности, — это я предоставляю судить вкусу каждого.
Умные старики
того времени приходили в недоумение и почти в негодование.
За это
время Бегушев очень многому научился и дообразовал себя, и вряд ли оно было не самое лучшее в его жизни; но счастья прочного нет: над Бегушевым разразился удар с
той стороны, с которой он никак не ожидал.
Его еще молодцеватую и красивую фигуру беспрестанно видели
то в
тех,
то в других кружках, сам же Бегушев вряд ли чувствовал большое удовольствие от этого общества; но вот с некоторого
времени он начал встречать молодую даму, болезненную на вид, которая всегда являлась одна и почти глаз не спускала с Бегушева; это наконец его заинтересовало.
В это
время, без всякой осторожности, явился Прокофий, так что Домна Осиповна не успела даже прервать поцелуя своего, не
то что поотойти от Бегушева.
Вместе с
тем, из последней происшедшей между ними размолвки, она убедилась, что Бегушев вовсе не считает ее за такое высокое и всесовершенное существо, в котором не было бы никаких недостатков; напротив, он находил их много, а с течением
времени, вероятно, найдет еще и больше!..
По отправлении этого письма Домной Осиповной овладел новый страх: ну, как муж приедет в
то время, как у нее сидит Бегушев, и по своей болтливости прямо воскликнет: «Благодарю тебя, душенька, что ты позволила приехать к тебе!» А она желала, чтобы это навсегда осталось тайною для Бегушева и чтобы он полагал, что муж возвратился к ней нахрапом, без всякого согласия с ее стороны.
Надобно было иметь силу характера Домны Осиповны, чтобы, живя у Бегушева целую неделю и все почти
время проводя вместе с ним, скрывать от него волнующие ее мысли и чувствования,
тем более что сам Бегушев был очень весел, разговорчив и беспрестанно фантазировал, что вот он, с наступлением зимы, увезет Домну Осиповну в Италию, в которой она еще не бывала, познакомит ее с антиками, раскроет перед ней тайну искусств, — и Домна Осиповна ни одним словом, ни одним звуком не выразила, что она ожидает совершенно иначе провести грядущую зиму, — напротив, изъявляла удовольствие и почти восторг на все предложения Бегушева.
Граф сел на диван и, закинув голову назад, начал добрым и в
то же
время сохраняющим достоинство тоном...
Бегушев на это молчал. В воображении его опять носилась сцена из прошлой жизни. Он припомнил старика-генерала, мужа Натальи Сергеевны, и его свирепое лицо, когда
тот подходил к барьеру во
время дуэли; припомнил его крик, который вырвался у него, когда он падал окровавленный: «Сожалею об одном, что я не убил тебя, злодея!»
— Конечно, злость хоть и считают за чувство нравственное, но, пожалуй, оно настолько же и физическое! — произнес он, желая в одно и
то же
время явить из себя идеалиста и материалиста. — Печень у вас, вероятно, раздражена; вы позволите вас освидетельствовать?
— Совершенно одно и
то же; и как вы не понимаете, что все, что поглощается нами в течение
времени, в течение этого же
времени и растрачивается! Я убежден, что ваше остроумное исчисление пришло только сию минуту вам в голову, так что вы не успели хорошенько обдумать, как оно неосновательно…
— Итог подводится — стареюсь!.. — отвечал сначала уклончиво Бегушев; но потом вскоре же перешел к
тому, что последнее
время по преимуществу занимало и мучило его. — Ничего не может быть отвратительнее жизни стареющихся людей, подобных мне! — начал он.
О своих же отношениях к Бегушеву она хоть и сказала
тому, что будто бы прямо объявила мужу, что любит его, но в сущности Домна Осиповна только намекнула, что в настоящее
время она, может быть, в состоянии будет полюбить одного человека; словом, отношениям этим старалась придать в глазах Олухова характер нерешенности еще…
«Идеал не высоконький!» — сказал сам себе Бегушев и в
то же
время решил в своих мыслях, что у Домны Осиповны ни на копейку не было фантазии и что она, по теории Бенеке [Бенеке Фридрих Эдуард (1798–1854) — немецкий философ.], могла идти только до
той черты, до которой способен достигать ум, а что за этой линией было, — для нее ничего не существовало.
— Откровенно говоря, — начал он с расстановкой, — я никогда не воображал встретить такую женщину, которая бы говорила, что она не любит мужа и, по ее словам, любит другого, и в
то же
время так заботилась бы об муже, как, я думаю, немного нежных матерей заботятся о своих балованных сыновьях!
В
то время как Бегушев страдал от каких-то чисто вымышленных, по мнению Домны Осиповны, страданий, на нее сыпались дела самого серьезного свойства, вызывающие на серьезные беспокойства: мужу она, несмотря на запрещение Бегушева, все-таки написала довольно подробно о поведении его возлюбленной, потому что Глаша действительно последнее
время допивалась почти до чертиков; любовников у нее был уж не один, а скольким только угодно было: натура чухонско-петербургской кокотки в ней проснулась во всей своей прелести!!
Вечером Бегушев поехал к Домне Осиповне, чтобы похвалить ее за проницательность. Он целые три дня не был у ней. Последнее
время они заметно реже видались. Домну Осиповну Бегушев застал дома и, так как были сумерки,
то сначала и не заметил, что она сидела непричесанная, неодетая и вообще сама на себя не походила. Усевшись, Бегушев не замедлил рассказать ей содержание письма Тюменева. Домна Осиповна слегка улыбнулась.
— Банкротом он сделался последнее
время, и
то по политическим причинам, а векселя и накладные гораздо раньше существовали, и наконец… Это невероятно даже… прокурорский надзор дошел до
того, что обвиняет господина Хмурина, — как бы вы думали, в чем? В убийстве-с, ни больше ни меньше, как в убийстве одного из своих кредиторов, с которым он случайно пообедал в трактире, и
тот вскоре после
того помер!.. Значит, господин Хмурин убил его?
— Я чрезвычайно люблю всех москвичей, даже самую Москву — грязноватую, конечно, но в которой в
то же
время есть что-то родное, близкое сердцу каждого русского человека!
— Графу я, конечно, не напомнил об этом и только сухо и холодно объявил ему, что место это обещано другому лицу; но в
то же
время, дорожа дружбой Ефима Федоровича, я решился
тому прямо написать, и вот вам слово в слово мое письмо: «Ефим Федорович, — пишу я ему, — зная ваше строгое и никогда ни перед чем не склоняющееся беспристрастие в службе, я представляю вам факты… — и подробно описал ему самый факт, — и спрашиваю вас: быв в моем положении, взяли ли бы вы опять к себе на службу подобного человека?»
— Это такие, я тебе скажу, мошенники, — говорил он, ходя с азартом по комнате, в
то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, — такие, что… особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец… Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и
тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!
Тот, конечно, не отказал ему. При прощанье Тюменев с Бегушевым нежно расцеловался, а графу протянул только руку и даже не сказал ему: «До свиданья!» По отъезде их он немедленно ушел в свой кабинет и стал внимательно разбирать свои бумаги и вещи: «прямолинейность» и плотный мозг Ефима Федоровича совершенно уже восторжествовали над всеми ощущениями. Граф Хвостиков, едучи в это
время с Бегушевым, опять принялся плакать.
Что касается до Тюменева,
то почти положительно можно сказать, что Татьяна Васильевна была влюблена в него или, по крайней мере, она долгое
время и с большим увлечением считала его идеалом всех мужчин.
—
Те!.. — повторил Бегушев, и хоть в это
время генерал уж толкал его ногой, умоляя не сердить больше Татьяны Васильевны, он, однако, продолжал: — Насчет этого существуют довольно меткие афоризмы.
— Хоть бы
тем, что
тот же спиритизм, — это великое открытие последнего
времени… (Бегушев прежде еще слышал, что Татьяна Васильевна сильно ударилась на эту сторону), — разве Россия, а не Европа выдумала его?
На этот раз она, слава богу, о Петре не вспомнила, может быть потому, что в голове ее вдруг мелькнула мысль, что нельзя ли Бегушева обратить к спиритизму, так как он перед
тем только сказал, что это учение есть великое открытие нашего
времени!
Он ее очень любил, но в
то же
время она выводила его иногда совершенно из терпения: из очень значительного родительского наследства Бегушев отделил Аделаиде Ивановне втрое более, чем ей следовало, и впоследствии благодарил бога, что не отдал ей половины, как он думал вначале, — Аделаиде Ивановне нисколько бы это не послужило в пользу!
Замуж Аделаида Ивановна не пошла, хоть и были у ней женихи, не потому, чтобы она ненавидела мужчин, — о, нет! — она многих из чих уважала, с большим удовольствием и не без некоторого кокетства беседовала с ними, но в
то же
время как-то побаивалась, а еще более
того стыдилась их.
— Но что ж она расспрашивала обо мне? — допытывался Бегушев: ему в одно и
то же
время досаден и приятен был этот разговор.
Аделаиду Ивановну, когда
та была богата, она обкрадывала сколько возможно и в настоящее
время, имея уже довольно значительный капиталец, не теряла надежды поувеличить его с получением Аделаидою Ивановною долгов ее.
Лакей быстро побежал наверх к графу, который, по решительному отсутствию денег, несколько дней не выходил из дома, а все
время употреблял на
то, что читал скабрезные французские романы, отрытые им в библиотеке Бегушева. На приглашение хозяина он немедленно сошел к нему.
Художник, наконец, поотодвинулся с своего места и дал ему возможность снова наблюдать Домну Осиповну, хоть и ненадолго, так как танцы кончились, и ее не видать стало. В продолжение всего своего наблюдения Бегушев заметил к удовольствию своему, что Домна Осиповна почти не разговаривала с Янсутским, но в
ту сторону, где он стоял, вскидывала по
временам глаза.
Граф Хвостиков между
тем на средине освободившегося от толпы зала разговаривал с каким-то господином, совершенно седым, очень высоким, худым и сутуловатым, с глазами как бы несколько помешанными и в
то же
время с очень доброй и приятной улыбкой. Господин этот что-то с увлечением объяснял графу.
Тот тоже с увлечением отвечал ему; наконец, они оба подошли к Бегушеву.
— Я все видел! — закричал было Долгов и остановился, потому что Бегушев в это
время порывисто встал из-за стола. Никто не понимал, что такое с ним. Дело в
том, что доктор, пройдя несколько раз по столовой, подошел опять к Домне Осиповне и сказал ей негромко несколько слов. Она в ответ ему кивнула головой и поднялась со стула.
— В Загрябовском переулке, дом Друшелева, — отрезал
тот бойко и прожевывая в
то же
время пирог.
Бегушев
тем временем сел.
— О, нет, напротив! — воскликнул граф. — И что ужасно обидно: я и князь в одно и
то же
время начали заниматься одною и
тою же деятельностью — он в сотнях тысяч очутился, а я нищий!
— Нет, я не могу принять на себя иностранного отдела! — проговорил Бегушев, в
то же
время думая про себя, что «эти два шута совершенно уж, видно, рехнулись».
На последнюю фразу его Долгов одобрительно кивнул головой и, зажегши папиросу не с
того конца, с которого следует, начал курить ее и в
то же
время отплевываться от попадающего ему в рот табаку.