Неточные совпадения
Он увидел бы, например, что между сиденьем и спинкой дивана затиснут
был грязный батистовый платок,
перед тем только покрывавший больное горло хозяйки, и что чистый надет уже
был теперь, лишь сию минуту; что под развернутой книгой журнала, и развернутой, как видно, совершенно случайно, на какой бог привел странице, так что предыдущие и последующие листы
перед этой страницей не
были даже разрезаны, — скрывались крошки черного хлеба и не совсем свежей колбасы, которую кушала хозяйка и почти вышвырнула ее в другую комнату, когда раздался звонок Бегушева.
— Может быть-с, но дело не в людях, — возразил он, — а в том, что силу дает этим господам, и какую еще силу: совесть людей становится в руках Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно не хотевшие поднять ни
перед каким абсолютизмом, с наслаждением, говорят, с восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!
В тот же день сводчик и ходатай по разного рода делам Григорий Мартынович Грохов сидел за письменным столом в своем грязном и темноватом кабинете,
перед окнами которого вплоть до самого неба вытягивалась нештукатуренная, грязная каменная стена; а внизу на улице кричали, стучали и перебранивались беспрестанно едущие и везущие всевозможные товары ломовые извозчики. Это
было в одном из переулков между Варваркой и Ильинкой.
Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто такая это
была г-жа Олухова, что за дело у ней, и — странное явление: один только вчерашний вечер и ночь
были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее
было совершенно ясно в его уме, так что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: «Дело г. г. Олуховых» и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: «Деньги г-жи Олуховой», положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько
перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб не так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.
— Как же-с! — отвечал
было Грохов, но у него в это время страшно закружилась голова, а
перед глазами только и мелькали две вчерашние женские ноги.
— О, когда только вам угодно
будет! — произнес он, придав своим глазам какое-то даже сентиментальное выражение, а затем, написав в книжке, что нужно
было,
передал ее с некоторою ловкостью Домне Осиповне.
— Как, вздор? — спросил граф и от досады переломил даже находящуюся у него в руках бисквиту и кусочки ее положил себе в рот: он только что
перед тем
пил с дочерью шоколад.
— Боже мой, сколько лет не видались! — воскликнул
было он, растопыривая
перед Бегушевым руки и как бы желая заключить его в свои объятья.
Лакей поставил
перед ним все блюдо. Граф принялся с жадностью
есть. Он, собственно, и научил заказать это блюдо Янсутского, который сколько ни презирал Хвостикова, но в гастрономический его вкус и сведения верил.
— Ге!.. Маленькие чиновники!.. Маленькие чиновники — дело великое! — воскликнул Янсутский (
будь он в более нормальном состоянии, то, конечно, не стал бы так откровенничать
перед Тюменевым). — Маленькие чиновники и обеды управляют всей Россией!..
Надобно
было иметь силу характера Домны Осиповны, чтобы, живя у Бегушева целую неделю и все почти время проводя вместе с ним, скрывать от него волнующие ее мысли и чувствования, тем более что сам Бегушев
был очень весел, разговорчив и беспрестанно фантазировал, что вот он, с наступлением зимы, увезет Домну Осиповну в Италию, в которой она еще не бывала, познакомит ее с антиками, раскроет
перед ней тайну искусств, — и Домна Осиповна ни одним словом, ни одним звуком не выразила, что она ожидает совершенно иначе провести грядущую зиму, — напротив, изъявляла удовольствие и почти восторг на все предложения Бегушева.
Бегушев понимал, что в словах Домны Осиповны
была, пожалуй, большая доля правды, только правда эта
была из какого-то совершенно иного мира, ему чуждого, и при этом почему-то, неведомо для него самого, пронесся
перед ним образ Натальи Сергеевны.
— Нет, это невозможно… — произнесла она тихо, и
перед ней мелькнули пятьсот тысяч, которые Домна Осиповна, впрочем, надеялась получить от мужа и через суд, если бы он не стал их отдавать; а из прочего его состояния ей ничего не надо
было, — так, по крайней мере, она думала в настоящую минуту.
Домна Осиповна возвратилась к нему с лицом добрым, любящим и, по-видимому, совершенно покойным. По ее мнению, что ей
было скрывать
перед ним?.. То, что она хлопотала по своим делам? Но это очень натурально; а что в отношении его она
была совершенно чиста, в этом он не должен
был бы сомневаться!
— Графу я, конечно, не напомнил об этом и только сухо и холодно объявил ему, что место это обещано другому лицу; но в то же время, дорожа дружбой Ефима Федоровича, я решился тому прямо написать, и вот вам слово в слово мое письмо: «Ефим Федорович, — пишу я ему, — зная ваше строгое и никогда ни
перед чем не склоняющееся беспристрастие в службе, я представляю вам факты… — и подробно описал ему самый факт, — и спрашиваю вас:
быв в моем положении, взяли ли бы вы опять к себе на службу подобного человека?»
— Отчего же не состоится?.. Нисколько!.. — воскликнул повеселевшим голосом Янсутский; он в это время
выпил еще чашку кофе с коньяком. — Я, что касается до удовольствий, особенно парижских,
перед смертной казнью готов идти на них.
Когда все вошли в залу, то Мильшинский
был еще там и, при проходе мимо него Тюменева, почтительно ему поклонился, а тот ему на его поклон едва склонил голову: очень уж Мильшинский
был ничтожен по своему служебному положению
перед Тюменевым! На дачу согласились идти пешком. Тюменев пошел под руку с Меровой, а граф Хвостиков с Бегушевым. Граф шел с наклоненной головой и очень печальный. Бегушеву казалось неделикатным начать его расспрашивать о причине ареста, но тот, впрочем, сам заговорил об этом.
Совершенно уверен
был в том!..» А между тем, скрывая от всех, он ходил в Казанский собор, когда там никого не
было народу, становился на колени
перед образом Казанской божьей матери и горячо молился: «Богородица, богородица, я в тебя не верил прежде, а теперь верую и исповедаю тя! — говорил он, колотя себя в грудь и сворачивая несколько в «славянский тон».
«Люди — те же шакалы, те же!» — повторял он мысленно, идя к своей гостинице, хотя
перед тем только еще поутру думал: «Хорошо, если бы кого-нибудь из этих каналий, в пример прочим, на каторгу закатали!» А теперь что он говорил?.. По уму он
был очень строгий человек, а сердцем — добрый и чувствительный.
Перед самым обедом, когда Бегушев хотел
было сходить вниз, в залу за табльдот, к нему вошли в номер Тюменев и граф Хвостиков.
К обеду возвратился граф Хвостиков. На него жаль
было смотреть: он как сел на поставленный ему стул
перед прибором на столе, так сейчас же склонил свою голову на руки и заплакал.
Он, как мы знаем, далеко не
был большим поклонником Европы, но
перед Татьяной Васильевной, назло ей, хвалил безусловно все существующее там.
На этот раз она, слава богу, о Петре не вспомнила, может
быть потому, что в голове ее вдруг мелькнула мысль, что нельзя ли Бегушева обратить к спиритизму, так как он
перед тем только сказал, что это учение
есть великое открытие нашего времени!
— Слов ее я тебе не могу
передать!.. Их, если ты хочешь, и не
было; но эти улыбки, полугрустный трепет в голосе, явное волнение, когда она о тебе что-нибудь расспрашивала…
Перед балом в Дворянском собрании Бегушев
был в сильном волнении. «Ну, как Домна Осиповна не
будет?» — задавал он себе вопрос и почти в ужас приходил от этой мысли. Одеваться на бал Бегушев начал часов с семи, и нельзя умолчать, что к туалету своему приложил сильное и давно им оставленное старание: он надел превосходное парижское белье, лондонский фрак и даже слегка надушился какими-то тончайшими духами. Графу Хвостикову Бегушев объявил, чтобы тот непременно
был готов к половине девятого.
Подан
был сигнал к началу танцев.
Перед Бегушевым неожиданно предстал вырвавшийся из тесной толпы граф Хвостиков.
Ему ужасно
было досадно, что художник, стоя
перед ним, совершенно закрывал ему своею косматою головой Домну Осиповну; но тот, разумеется, этого не понимал и продолжал ласково смотреть на Бегушева.
Перед жареным, когда на том и другом столе
было подано шампанское, Хвостиков наклонился к Бегушеву и шепнул ему...
Янсутский
перед тем только видел, что он
пил вино.
Далее — тоже довольно большой портрет сурового на вид старика в генеральском екатерининских времен мундире, с подзорной трубкой в руке и с развернутою
перед ним картою, — это
был прадед Бегушевых.
— Пожалуйте, сударь, вот тут порожек маленький, не оступитесь!.. — рассыпалась она
перед Бегушевым, вводя его в комнату больной жилицы, где он увидел… чему сначала глазам своим не поверил… увидел, что на худой кроватишке, под дырявым, изношенным бурнусом, лежала Елизавета Николаевна Мерова; худа она
была, как скелет, на лице ее виднелось тупое отчаяние!
Встреть сего посланного Прокофий, тот бы прямо ему объявил, что барыню ихнюю барин его никогда не велел к себе пускать; но в передней в это время
был не он, а один из молодых служителей, который, увидав подъехавшую карету, не дожидаясь даже звонка, отворил дверь и, услыхав, что приехала Домна Осиповна навестить госпожу Мерову, пошел и сказал о том Минодоре, а та
передала об этом посещении Елизавете Николаевне, которая испугалась и встревожилась и послала спросить Александра Ивановича, что позволит ли он ей принять Домну Осиповну.
Домну Осиповну привели, наконец, в комнату приятельницы; гостья и хозяйка сначала обнялись, расцеловались и потом обе расплакались: кто из них несчастнее
был в эти минуты — нищая ли Мерова, истерзанная болезнью, или Домна Осиповна, с каждым днем все более и более теряющая перья из своего величия, — сказать трудно; еще за год
перед тем Домна Осиповна полагала, что она после долгой борьбы вступила в сад, исполненный одних только цветов радости, а ей пришлось наскочить на тернии, более колючие, чем когда-либо случалось проходить.
— Нет, не всякий, а теперь и никто, я думаю:
перед вами схватились не машины, сопровождаемые людьми, как это
было в франко-прусскую войну, а два тигра-народа, сопровождаемые машинами. Не говоря уже об вас и других разговаривателях, весь мир должен смотреть с благоговейным удивлением на эту войну. Это не люди дерутся, а какие-то олимпийцы, полубоги!
— Дочь графа одночасно умерла! — объявил генерал, садясь на свое место, и ничего не мог больше
есть:
перед ним живо рисовалось пикантное личико Меровой.
В церковь на похороны он, впрочем, пришел и
был по наружному спокоен: он не хотел
перед посторонними обнаруживать, что Елизавета Николаевна
была ему близка.
Будет уж: довольно ее бесславили из-за других!