Неточные совпадения
Сыщица сделала угощение для тетки и,
напоив Маслову, предложила ей поступить в хорошее, лучшее в городе заведение, выставляя
перед ней все выгоды и преимущества этого положения.
В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел
перед собой и думал о том, что предстоит ему нынче сделать и что
было вчера.
А между тем, кроме той обычной нерешительности
перед женитьбой людей не первой молодости и не страстно влюбленных, у Нехлюдова
была еще важная причина, по которой он, если бы даже и решился, не мог сейчас сделать предложения.
В пользу женитьбы вообще
было, во-первых, то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни; во-вторых, и главное, то, что Нехлюдов надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни. Это
было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще
было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх
перед таинственным существом женщины.
Все встали, и на возвышение залы вышли судьи: председательствующий с своими мускулами и прекрасными бакенбардами; потом мрачный член суда в золотых очках, который теперь
был еще мрачнее оттого, что
перед самым заседанием он встретил своего шурина, кандидата на судебные должности, который сообщил ему, что он
был у сестры, и сестра объявила ему, что обеда не
будет.
— Ваше имя? — со вздохом усталости обратился председатель ко второй подсудимой, не глядя на нее и о чем-то справляясь в лежащей
перед ним бумаге. Дело
было настолько привычное для председателя, что для убыстрения хода дел он мог делать два дела разом.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость
будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал этого чувства: он весь
был поглощен ужасом
перед тем, что могла сделать та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
— В этом признаю. Только я думала, как мне сказали, что они сонные, что от них ничего не
будет. Не думала и не хотела.
Перед Богом говорю — не хотела, — сказала она.
После чая стали по скошенному уже лужку
перед домом играть в горелки. Взяли и Катюшу. Нехлюдову после нескольких перемен пришлось бежать с Катюшей. Нехлюдову всегда
было приятно видеть Катюшу, но ему и в голову не приходило, что между ним и ею могут
быть какие-нибудь особенные отношения.
В промежутке между ранней и поздней обедней Нехлюдов вышел из церкви. Народ расступался
перед ним и кланялся. Кто узнавал его, кто спрашивал: «чей это?» На паперти он остановился. Нищие обступили его, он роздал ту мелочь, которая
была в кошельке, и спустился со ступеней крыльца.
Так прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе
было темно, сыро, тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет последний снег или распространяется от тающего последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая
была в ста шагах под кручью
перед домом, слышны
были странные звуки: это ломался лед.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек
был от такого признания и теперь думал только о том, как бы сейчас не узналось всё, и она или ее защитник не рассказали всего и не осрамили бы его
перед всеми.
В зале
были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду
перед решеткой. Это, как он потом узнал,
была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.
Страх
перед позором, которым он покрыл бы себя, если бы все здесь, в зале суда, узнали его поступок, заглушал происходившую в нем внутреннюю работу. Страх этот в это первое время
был сильнее всего.
И в его представлении происходило то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого человека, сначала поразив теми внешними переменами, которые произошли за время отсутствия, понемногу делается совершенно таким же, каким оно
было за много лет тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и
перед духовными очами выступает только то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они, те самые, чья судьба решилась, всё так же неподвижно сидели за своей решеткой
перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство.
Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он
был в нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней
было трудно. Каторга же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.
Он чувствовал, что формально, если можно так выразиться, он
был прав
перед нею: он ничего не сказал ей такого, что бы связывало его, не делал ей предложения, но по существу он чувствовал, что связал себя с нею, обещал ей, а между тем нынче он почувствовал всем существом своим, что не может жениться на ней.
Тогда он
был бодрый, свободный человек,
перед которым раскрывались бесконечные возмояжости, — теперь он чувствовал себя со всех сторон пойманным в тенетах глупой, пустой, бесцельной, ничтожной жизни, из которых он не видел никакого выхода, да даже большей частью и не хотел выходить.
Он остановился, сложил руки
перед грудью, как он делал это, когда
был маленький, поднял глаза кверху и проговорил, обращаясь к кому-то...
Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам себе, с тех пор другие перестали
быть противными ему; напротив, он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и
перед Корнеем, но вид Корнея
был так внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило
перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и
был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Особенная эта служба состояла в том, что священник, став
перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными руками) того самого Бога, которого он
ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом не то
петь, не то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
Нехлюдов шел медленным шагом, пропуская вперед себя спешивших посетителей, испытывая смешанные чувства ужаса
перед теми злодеями, которые заперты здесь, состраданья к тем невинным, которые, как вчерашний мальчик и Катюша, должны
быть здесь, и робости и умиления
перед тем свиданием, которое ему предстояло.
Между теми и другими
были две сетки и аршина три расстояния, так что не только
передать что-нибудь, но и рассмотреть лицо, особенно близорукому человеку,
было невозможно.
Всё
было странно Нехлюдову, и страннее всего то, что ему приходилось благодарить и чувствовать себя обязанным
перед смотрителем и старшим надзирателем,
перед людьми, делавшими все те жестокие дела, которые делались в этом доме.
И такой взгляд на свою жизнь и свое место в мире составился у Масловой. Она
была проститутка, приговоренная к каторге, и, несмотря на это, она составила себе такое мировоззрение, при котором могла одобрить себя и даже гордиться
перед людьми своим положением.
Нехлюдов
был удивлен, каким образом надзиратель, приставленный к политическим,
передает записки, и в самом остроге, почти на виду у всех; он не знал еще тогда, что это
был и надзиратель и шпион, но взял записку и, выходя из тюрьмы, прочел ее. В записке
было написано карандашом бойким почерком, без еров, следующее...
Это
было перед масленицей, в глуши, верст за шестьдесят от железной дороги.
— Верно,
перед Богом говорю, барин.
Будьте отцом родным! — Он хотел кланяться в землю, и Нехлюдов насилу удержал его. — Вызвольте, ни за что пропадаю, — продолжал он.
Проходя назад по широкому коридору (
было время обеда, и камеры
были отперты) между одетыми в светло-желтые халаты, короткие, широкие штаны и коты людьми, жадно смотревшими на него, Нехлюдов испытывал странные чувства — и сострадания к тем людям, которые сидели, и ужаса и недоумения
перед теми, кто посадили и держат их тут, и почему-то стыда за себя, за то, что он спокойно рассматривает это.
Разговор их
был прерван смотрителем, который поднялся и объявил, что время свидания кончилось, и надо расходиться. Нехлюдов встал, простился с Верой Ефремовной и отошел к двери, у которой остановился, наблюдая то, что происходило
перед ним.
Потом — истинно ли ты
перед своей совестью поступаешь так, как ты поступаешь, или делаешь это для людей, для того, чтобы похвалиться
перед ними?» спрашивал себя Нехлюдов и не мог не признаться, что то, что
будут говорить о нем люди, имело влияние на его решение.
Воображение возобновило
перед ним впечатления того счастливого лета, которое он провел здесь невинным юношей, и он почувствовал себя теперь таким, каким он
был не только тогда, но и во все лучшие минуты своей жизни.
Знал несомненно, что нужно
было не оставлять Катюшу, помогать ей,
быть готовым на всё, чтобы искупить свою вину
перед ней.
Такими жалкими показались Нехлюдову те сапожники, которых он увидал работающих в окне одного подвала; такие же
были худые, бледные, растрепанные прачки, худыми оголенными руками гладившие
перед открытыми окнами, из которых валил мыльный пар.
«И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те, которые заставляют их работать, что это так и должно
быть, что в то время, как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу, и дети их в скуфеечках
перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из тех самых, которые разоряют и грабят их», думал Нехлюдов, глядя на этот дом.
С замиранием сердца и ужасом
перед мыслью о том, в каком состоянии он нынче найдет Маслову, и той тайной, которая
была для него и в ней и в том соединении людей, которое
было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа и у вышедшего к нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель справился и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу, Добродушный старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и, узнав, кого ему нужно
было видеть, направил в детское отделение.
Вечером, вскоре после обеда, в большой зале, где особенно, как для лекции, поставили рядами стулья с высокими резными спинками, а
перед столом кресло и столик с графином воды для проповедника, стали собираться на собрание, на котором должен
был проповедовать приезжий Кизеветер.
Другая записка
была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично
передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю, но что ему пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому лицу, от которого зависит это дело, и попросить его.
Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую комнатку, где
перед столом на диванчике сидела невысокая полная девушка в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее на мать, лицо. Против нее сидел, согнувшись вдвое на кресле, в русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с черными усиками и бородкой. Они оба, очевидно,
были так увлечены разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь.
Нехлюдов уехал бы в тот же день вечером, но он обещал Mariette
быть у нее в театре, и хотя он знал, что этого не надо
было делать, он всё-таки, кривя
перед самим собой душой, поехал, считая себя обязанным данным словом.
— Отвратительна животность зверя в человеке, — думал он, — но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее, пал ли или устоял, ты остаешься тем, чем
был; но когда это же животное скрывается под мнимо-эстетической, поэтической оболочкой и требует
перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не различая уже хорошего от дурного.
Пятый разряд, наконец, составляли люди,
перед которыми общество
было гораздо больше виновато, чем они
перед обществом.
Эти так называемые испорченные, преступные, ненормальные типы
были, по мнению Нехлюдова, не что иное, как такие же люди, как и те,
перед которыми общество виновато более, чем они
перед обществом, но
перед которыми общество виновато не непосредственно
перед ними самими теперь, а в прежнее время виновато прежде еще
перед их родителями и предками.
Сестра Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская
была старше брата на 10 лет. Он рос отчасти под ее влиянием. Она очень любила его мальчиком, потом,
перед самым своим замужеством, они сошлись с ним почти как ровные: она — двадцатипятилетняя, девушка, он — пятнадцатилетний мальчик. Она тогда
была влюблена в его умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба любили Николеньку и любили в нем и себе то, что
было в них хорошего и единящего всех людей.
С тех пор они оба развратились: он — военной службой, дурной жизнью, она — замужеством с человеком, которого она полюбила чувственно, но который не только не любил всего того, что
было когда-то для нее с Дмитрием самым святым и дорогим, но даже не понимал, что это такое, и приписывал все те стремления к нравственному совершенствованию и служению людям, которыми она жила когда-то, одному, понятному ему, увлечению самолюбием, желанием выказаться
перед людьми.
Ведь он знает, что вор не он, а тот, который украл у него землю, и что всякая restitution [возмещение] того, что у него украдено,
есть его обязанность
перед своей семьей.
Последнее
перед отъездом в Петербург
было записано: «Катюша не хочет моей жертвы, а хочет своей.
В отправлявшейся партии
было 623 мужчины и 64 женщины: всех надо
было проверить по статейным спискам, отобрать больных и слабых и
передать конвойным.
Он знал еще твердо и несомненно, узнав это прямо от Бога, что люди эти
были точно такие же, как и он сам, как и все люди, и что поэтому над этими людьми
было кем-то сделано что-то дурное — такое, чего не должно делать; и ему
было жалко их, и он испытывал ужас и
перед теми людьми, которые
были закованы и обриты, и
перед теми, которые их заковали и обрили.