Неточные совпадения
Впрочем, губернаторский дом
был так освещен, хоть бы и для бала; коляска с фонарями,
перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали — словом, всё как нужно.
Бричка, въехавши на двор, остановилась
перед небольшим домиком, который за темнотою трудно
было рассмотреть.
Только одна половина его
была озарена светом, исходившим из окон; видна
была еще лужа
перед домом, на которую прямо ударял тот же свет.
Подошедши к окну, он начал рассматривать бывшие
перед ним виды: окно глядело едва ли не в курятник; по крайней мере, находившийся
перед ним узенький дворик весь
был наполнен птицами и всякой домашней тварью.
В гостиной давно уже
было все прибрано, роскошные перины вынесены вон,
перед диваном стоял покрытый стол.
Зять еще долго повторял свои извинения, не замечая, что сам уже давно сидел в бричке, давно выехал за ворота и
перед ним давно
были одни пустые поля. Должно думать, что жена не много слышала подробностей о ярмарке.
Пьян ты, что ли?» Селифан почувствовал свою оплошность, но так как русский человек не любит сознаться
перед другим, что он виноват, то тут же вымолвил он, приосанясь: «А ты что так расскакался? глаза-то свои в кабаке заложил, что ли?» Вслед за сим он принялся отсаживать назад бричку, чтобы высвободиться таким образом из чужой упряжи, но не тут-то
было, все перепуталось.
Чичиков, вынув из кармана бумажку, положил ее
перед Иваном Антоновичем, которую тот совершенно не заметил и накрыл тотчас ее книгою. Чичиков хотел
было указать ему ее, но Иван Антонович движением головы дал знать, что не нужно показывать.
Нужно разве, чтобы они вечно
были перед глазами Чичикова и чтоб он держал их в ежовых рукавицах, гонял бы их за всякий вздор, да и не то чтобы полагаясь на другого, а чтобы сам таки лично, где следует, дал бы и зуботычину и подзатыльника».
Чичиков, стоя
перед ними, думал: «Которая, однако же, сочинительница письма?» — и высунул
было вперед нос; но по самому носу дернул его целый ряд локтей, обшлагов, рукавов, концов лент, душистых шемизеток и платьев.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот как вы!..» В точности не могу
передать слов губернаторши, но
было сказано что-то исполненное большой любезности, в том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни
есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Ужин
был очень весел, все лица, мелькавшие
перед тройными подсвечниками, цветами, конфектами и бутылками,
были озарены самым непринужденным довольством.
Но в продолжение того, как он сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и
перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе, может
быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу, — в это время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
— Ах, боже мой! что ж я так сижу
перед вами! вот хорошо! Ведь вы знаете, Анна Григорьевна, с чем я приехала к вам? — Тут дыхание гостьи сперлось, слова, как ястребы, готовы
были пуститься в погоню одно за другим, и только нужно
было до такой степени
быть бесчеловечной, какова
была искренняя приятельница, чтобы решиться остановить ее.
Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как
перед ним весь
был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги!
— Да время-то
было… Да вот и колесо тоже, Павел Иванович, шину нужно
будет совсем перетянуть, потому что теперь дорога ухабиста, шибень [Шибень — выбоины.] такой везде пошел… Да если позволите доложить:
перед у брички совсем расшатался, так что она, может
быть, и двух станций не сделает.
Но всему бывает конец, и желанная минута настала: все
было готово,
перед у брички как следует
был налажен, колесо
было обтянуто новою шиною, кони приведены с водопоя, и разбойники кузнецы отправились, пересчитав полученные целковые и пожелав благополучия.
И в канцелярии не успели оглянуться, как устроилось дело так, что Чичиков переехал к нему в дом, сделался нужным и необходимым человеком, закупал и муку и сахар, с дочерью обращался, как с невестой, повытчика звал папенькой и целовал его в руку; все положили в палате, что в конце февраля
перед Великим постом
будет свадьба.
Учителей у него
было немного: большую часть наук читал он сам. И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми любят пощеголять молодые профессора, он умел в немногих словах
передать самую душу науки, так что и малолетнему
было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
Когда экипаж изворотился
перед крыльцом, оказалось, что
был он не что другое, как рессорная легкая бричка.
Но прежде необходимо знать, что в этой комнате
было три стола: один письменный —
перед диваном, другой ломберный — между окнами у стены, третий угольный — в углу, между дверью в спальню и дверью в необитаемый зал с инвалидною мебелью.
Представлялось ему и молодое поколение, долженствовавшее увековечить фамилью Чичиковых: резвунчик мальчишка и красавица дочка, или даже два мальчугана, две и даже три девчонки, чтобы
было всем известно, что он действительно жил и существовал, а не то что прошел по земле какой-нибудь тенью или призраком, — чтобы не
было стыдно и
перед отечеством.
— Рассказывать не
будут напрасно. У тебя, отец, добрейшая душа и редкое сердце, но ты поступаешь так, что иной подумает о тебе совсем другое. Ты
будешь принимать человека, о котором сам знаешь, что он дурен, потому что он только краснобай и мастер
перед тобой увиваться.
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал так: —
Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не
передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может
быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
— Я придумал вот что. Теперь, покуда новые ревижские сказки не поданы, у помещиков больших имений наберется немало, наряду с душами живыми, отбывших и умерших… Так, если, например, ваше превосходительство
передадите мне их в таком виде, как бы они
были живые, с совершением купчей крепости, я бы тогда эту крепость представил старику, и он, как ни вертись, а наследство бы мне отдал.
Не
было тут аглицких парков, беседок и мостов с затеями и разных проспектов
перед домом.
Так хорошо и верно видел он многие вещи, так метко и ловко очерчивал в немногих словах соседей помещиков, так видел ясно недостатки и ошибки всех, так хорошо знал историю разорившихся бар — и почему, и как, и отчего они разорились, так оригинально и метко умел
передавать малейшие их привычки, что они оба
были совершенно обворожены его речами и готовы
были признать его за умнейшего человека.
В то самое время, когда Чичиков в персидском новом халате из золотистой термаламы, развалясь на диване, торговался с заезжим контрабандистом-купцом жидовского происхождения и немецкого выговора, и
перед ними уже лежали купленная штука первейшего голландского полотна на рубашки и две бумажные коробки с отличнейшим мылом первостатейнейшего свойства (это
было мыло то именно, которое он некогда приобретал на радзивилловской таможне; оно имело действительно свойство сообщать нежность и белизну щекам изумительную), — в то время, когда он, как знаток, покупал эти необходимые для воспитанного человека продукты, раздался гром подъехавшей кареты, отозвавшийся легким дрожаньем комнатных окон и стен, и вошел его превосходительство Алексей Иванович Леницын.
Он
был бледный, убитый, в том бесчувственно-страшном состоянии, в каком бывает человек, видящий
перед собою черную, неотвратимую смерть, это страшилище, противное естеству нашему…
И трудолюбивая жизнь, удаленная от шума городов и тех обольщений, которые от праздности выдумал, позабывши труд, человек, так сильно стала
перед ним рисоваться, что он уже почти позабыл всю неприятность своего положения и, может
быть, готов
был даже возблагодарить провиденье за этот тяжелый <урок>, если только выпустят его и отдадут хотя часть.
И труды, и старания, и бессонные ночи вознаграждались ему изобильно, если дело наконец начинало
перед ним объясняться, сокровенные причины обнаруживаться, и он чувствовал, что может
передать его все в немногих словах, отчетливо и ясно, так что всякому
будет очевидно и понятно.