Неточные совпадения
Я Вам говорил,
что всего удобнее
человеку делать эти наблюдения в эпоху юности своей; но это не воспрещается и еще паче того следует делать и в лета позднейшие, ибо о прежних наших действиях мы можем судить правильнее,
чем о настоящих:
за сегодняшний поступок наш часто заступается в нас та страсть, которая заставила нас проступиться, и наш разум, который согласился на то!..
Весьма естественно,
что, при таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок на самых рьяных и злых лошадях, почти вполне подошел к ее идеалу; а
за этими качествами, какой он собственно был
человек, Людмила нисколько не думала; да если бы и думать стала, так не много бы поняла.
— Следовало бы, — согласился с ней и муж, — но поди ты, — разве им до того? Полиция наша только и ладит, как бы взятку сорвать, а Турбин этот с ума совсем спятил: врет что-то и болтает о своих деньгах, а
что человека из-за него убили, — это ему ничего!
— Купец русский, — заметила с презрением gnadige Frau: она давно и очень сильно не любила торговых русских
людей за то,
что они действительно многократно обманывали ее и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как — gnadige Frau без чувства не могла говорить об этом, — тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле из голубого камлота еще перед свадьбой, было до сих пор новешенько.
Беседуя с молодыми
людьми, Миропа Дмитриевна заметно старалась им нравиться и, между прочим, постоянно высказывала такого рода правило, чтобы богатые девушки или вдовы с состоянием непременно выходили
за бедных молодых
людей, какое ее мнение было очень на руку офицерам карабинерного полка, так как все почти они не были наделены благами фортуны; с другой стороны, Миропа Дмитриевна полагала,
что и богатые молодые
люди должны жениться на бедных невестах.
— Не плакать, а радоваться надобно,
что так случилось, — принялась, Юлия Матвеевна успокаивать дочь. — Он говорит,
что готов жениться на тебе… Какое счастье!.. Если бы он был совершенно свободный
человек и посторонний, то я скорее умерла бы,
чем позволила тебе выйти
за него.
— Может, очень может! — согласилась с ней и старушка. — Но как же тут быть?.. Ты сама говорила,
что не принимать Егора Егорыча нам нельзя!..
За что мы оскорбим
человека?.. Он не Ченцов какой-нибудь в отношении нас!
— Да и другое! — продолжала с упорством Юлия Матвеевна. — Для вас, разумеется, не секрет,
что Валерьян очень дурной
человек, и я бы никакой матери не посоветовала выдать
за него не только дочери своей, но даже горничной.
Когда это объяснение было прочитано в заседании, я, как председатель и как
человек, весьма близко стоявший к Иосифу Алексеичу и к Федору Петровичу, счел себя обязанным заявить,
что от Иосифа Алексеича не могло последовать разрешения, так как он, удручаемый тяжкой болезнью, года
за четыре перед тем передал все дела по ложе Федору Петровичу, от которого Василий Дмитриевич, вероятно, скрыл свои занятия в другой ложе, потому
что, как вы сами знаете, у нас строго воспрещалось быть гроссмейстером в отдаленных ложах.
— Во всю жизнь мою еще никогда не простуживался, — отвечал, усмехаясь, молодой
человек, сбрасывая шинель и калоши, причем оказалось,
что он был в щеголеватом черном сюртуке и, имея какие-то чересчур уж открытые воротнички у сорочки, всей своей наружностью,
за исключением голубых глаз и некрасивого, толстоватого носа, мало напоминал русского, а скорее смахивал на итальянца; волосы молодой
человек имел густые, вьющиеся и приподнятые вверх; небольшие и сильно нафабренные усики лежали у него на губах, как бы две приклеенные раковинки, а также на подобную приклеенную раковинку походила и эспаньолка его.
— Я не знала,
что вам только пьяному так это казалось и кажется!.. — проговорила с ударением и с заметным неудовольствием Катрин, совершенно искренно: читавшая любовь, со всеми ее подробностями,
за высочайшую поэзию, и затем она с гневным уже взором присовокупила: — Значит, про тебя правду говорили,
что ты совершенно испорченный
человек!
Не
за то ли, может быть,
что он искреннее и горячее любит бога,
чем мы, столь многомнящие о себе
люди?!»
«Но позвольте, — возражали им пожилые дамы и солидные мужчины, — madame Ченцова любила своего мужа, она для него пожертвовала отцом, и оправдывать его странно, —
что Ченцов
человек беспутный, это всем известно!» — «Значит, известно было и madame Ченцовой, а если она все-таки вышла
за него, так и будь к тому готова!» — замечали ядовито молодые дамы.
— Собственное мое сердце, ваше превосходительство: я сам вышел из
людей бедных и знаю,
что образование нам необходимее даже,
чем богатым
людям, и если на мои деньги хоть десять мальчиков получат воспитание, так бог и
за то меня вознаградит.
— Не я-с говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но это могут сказать другие, и, главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит
за подобными отношениями и обеспечивает крепостных
людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность,
что у вас отберут ваше имение в опеку.
— Ваши
люди, конечно, к вам привязаны… — проговорил отец Василий нерешительным голосом и затем присовокупил: — Вы извините меня, Егор Егорыч,
что я обнаруживаю такую непозволительную для масона трусость, но вам известно,
что я вынес
за принадлежность мою к масонству.
Господин обер-пастор города Герлица Рихтер восстал на сочинение Бема, называемое «Аврора»,
за то,
что книга эта стяжала похвалы, а между тем она была написана простым сапожником и о предметах, непонятных даже
людям ученым, значит, толковала о нелепостях, отвергаемых здравым смыслом, и господин пастор преследование свое довел до того,
что Бем был позван на суд в магистрат, книга была у него отобрана и ему запрещено было писать; но, разумеется, хоть и смиренный, но в то же время боговдохновляемый Бем недолго повиновался тому.
— И этот Сен-Мартен, — продолжал тот, — вот
что, между прочим, сказал:
что если кто почерпнул познания у Бема, считаемого мудрецами мира сего
за сумасшедшего, то пусть и не раскрывает никаких других сочинений, ибо у Бема есть все,
что человеку нужно знать!
Первое: вы должны быть скромны и молчаливы, аки рыба, в отношении наших обрядов, образа правления и всего того,
что будут постепенно вам открывать ваши наставники; второе: вы должны дать согласие на полное повиновение, без которого не может существовать никакое общество, ни тайное, ни явное; третье: вам необходимо вести добродетельную жизнь, чтобы, кроме исправления собственной души, примером своим исправлять и других, вне нашего общества находящихся
людей; четвертое: да будете вы тверды, мужественны, ибо
человек только этими качествами может с успехом противодействовать злу; пятое правило предписывает добродетель, каковою, кажется, вы уже владеете, — это щедрость; но только старайтесь наблюдать
за собою, чтобы эта щедрость проистекала не из тщеславия, а из чистого желания помочь истинно бедному; и, наконец, шестое правило обязывает масонов любить размышление о смерти, которая таким образом явится перед вами не убийцею всего вашего бытия, а другом, пришедшим к вам, чтобы возвести вас из мира труда и пота в область успокоения и награды.
— Незачем, не нужно! Если бог поразил вас жезлом гнева своего,
что он часто делает для испытания даже святых
людей, то неужели же вы вознегодуете на него
за то?
Сначала губернский предводитель слушал довольно равнодушно, когда Иван Петрович повествовал ему,
что вот один добрый
человек из мещанского сословия, движимый патриотическими и христианскими чувствами, сделал пожертвование в тридцать тысяч рублей для увеличения гимназии,
за что и получил от правительства Владимира.
Иметь своим любовником Тулузова Екатерине Петровне тоже казалось делом не совсем приличным, но все-таки это оставалось в полутайне, в полумраке, она всегда и перед каждым могла запереться в том; но выйти
за него замуж — это уже значило явно перед всем обществом признать его
за человека равного себе,
чего Екатерина Петровна вовсе не думала.
— Доказательство,
что, когда он, — продолжал Максинька с заметной таинственностью, — наскочил на одну даму, соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у нее кур десять, а у дамы этой живет, может быть, девиц двадцать, и ей куры нужны для себя, а с полицией она, понимаете, в дружбе, и когда мы раз сели
за обед, я, он и его, как мы называл «, желемка, вдруг нагрянули к нам квартальный и
человек десять бутарей.
В настоящее время жертвой ее был один молодой
человек, года три перед тем проживший
за границей М-lle Блоха, познакомившись с ним, начала его приглашать к себе, всюду вывозить с собой и всем кричать,
что это умнейший господин и вдобавок гегелианец.
— Вы не слушайте и не принимайте к сердцу,
что будет говорить вам Егор Егорыч: он нынче сделался очень раздражителен и иногда сердится на
людей ни
за что.
— Потому
что я жена Тулузова, а разве я могла бы выйти
за подобного
человека? — проговорила совсем растерявшаяся Екатерина Петровна.
— Но ты мне объясни одно, — допытывался, сохраняя свой серьезный вид, Феодосий Гаврилыч, —
что подерутся
за картами, этому я бывал свидетелем; но чтобы убить
человека, — согласись,
что странно.
— Э, зови меня, как хочешь! Твоя брань ни у кого на вороту не повиснет… Я
людей не убивала, в карты и на разные плутни не обыгрывала, а
что насчет баломута ты говоришь, так это ты, душенька, не ври, ты его подкладывал Лябьеву: это еще и прежде замечали
за тобой. Аркаша, я знаю,
что не делал этого, да ты-то хотел его руками жар загребать. Разве ты не играл с ним в половине, одно скажи!
— Не замедлю-с, — повторил Тулузов и действительно не замедлил: через два же дня он лично привез объяснение частному приставу, а вместе с этим Савелий Власьев привел и приисканных им трех свидетелей, которые действительно оказались все
людьми пожилыми и по платью своему имели довольно приличный вид, но физиономии у всех были весьма странные: старейший из них, видимо, бывший чиновник, так как на груди его красовалась пряжка
за тридцатипятилетнюю беспорочную службу, отличался необыкновенно загорелым, сморщенным и лупившимся лицом; происходило это, вероятно, оттого,
что он целые дни стоял у Иверских ворот в ожидании клиентов, с которыми и проделывал маленькие делишки; другой, более молодой и, вероятно, очень опытный в даче всякого рода свидетельских показаний, держал себя с некоторым апломбом; но жалчее обоих своих товарищей был по своей наружности отставной поручик.
— Полагаю,
что до известной степени можно оправдать… — произнес, опять проведя у себя
за ухом, Мартын Степаныч, — господин Лябьев сделал это из свойственного всем благородным
людям point d'honneur. [чувства чести (франц.).]
— Какой у завзятых игроков может быть point d'honneur?!. Вспомните,
что сказано об них: «Не верю чести игрока!» Меня тут беспокоит не Лябьев… Я его жалею и уважаю
за музыкальный талант, но, как
человек, он для меня под сомнением, и я склоняюсь более к тому,
что он дурной
человек!.. Так его понял с первого свидания наш общий с вами приятель Сверстов.
— Греки обыкновенно, — начал поучать молодой ученый, — как народ в высокой степени культурный и изобретательный, наполняли свои вечера играми, загадками, музыкой и остротами, которые по преимуществу у них говорили так называемые паразиты, то есть
люди, которым не на
что самим было угощать, и они обыкновенно ходили на чужие пиры, иногда даже без зова, отплачивая
за это остротами.
— Князь тут ни в
чем не виноват, поверьте мне! — стал его убеждать Углаков. — Он
человек благороднейшего сердца, но доверчив, это — правда; я потом говорил об этом же деле с управляющим его канцелярией, который родственник моей жене, и спрашивал его, откуда проистекает такая милость князя к Тулузову и
за что? Тот объяснил,
что князь главным образом полюбил Тулузова
за ловкую хлебную операцию; а потом у него есть заступник
за Тулузова, один из любимцев князя.
Екатерина Петровна хоть соглашалась,
что нынче действительно стали отстаивать слабых, бедных женщин, но все-таки сделать какой-нибудь решительный шаг колебалась, считая Тулузова почти не
за человека, а
за дьявола. Тогда камер-юнкер, как сам
человек мнительный и способный придумать всевозможные опасности, навел ее
за одним секретным ужином на другого рода страх.
Такой любви Миропа Дмитриевна, без сомнения, не осуществила нисколько для него, так как чувство ее к нему было больше практическое, основанное на расчете,
что ясно доказало дальнейшее поведение Миропы Дмитриевны, окончательно уничтожившее в Аггее Никитиче всякую склонность к ней, а между тем он был
человек с душой поэтической, и нравственная пустота томила его; искания в масонстве как-то не вполне удавались ему, ибо с Егором Егорычем он переписывался редко, да и то все по одним только делам; ограничиваться же исключительно интересами службы Аггей Никитич никогда не мог, и в силу того последние года он предался чтению романов, которые доставал, как и другие чиновники,
за маленькую плату от смотрителя уездного училища; тут он, между прочим, наскочил на повесть Марлинского «Фрегат «Надежда».
— Нет, тот не такой! — возразил поспешно ополченец. — Хоть и немец, но добрейшей души
человек; с больного, про которого только знает,
что очень беден, никогда
за лекарство ничего не берет… Или теперь этот поступок его с женою?.. Поди-ка, кто нынче так поступит?
Когда вскоре
за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем открыл в ее лице заметные следы пережитых страданий, а в то же время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу, написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал,
что в письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница
людей — любовь — заставила его все это забыть, и Аггей Никитич в продолжение двух дней, следовавших
за собранием, сочинил и отправил Марфину послание, в коем с разного рода экивоками изъяснил,
что, находясь по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию своему, узнал,
что в их городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
— Я не знаю,
что вы разумеете под скрытностью масонов, — сказал он, — если то,
что они не рассказывают о знаках, посредством коих могут узнавать друг друга, и не разглашают о своих символах в обрядах, то это единственно потому, чтобы не дать возможности
людям непосвященным выдавать себя
за франкмасонов и без всякого права пользоваться благотворительностью братьев.
Пока все это происходило, злобствующий молодой аптекарский помощник, с которым пани Вибель (греха этого нечего теперь таить) кокетничала и даже поощряла его большими надеждами до встречи с Аггеем Никитичем, помощник этот шел к почтмейстеру, аки бы к другу аптекаря, и, застав того мрачно раскладывавшим один из сложнейших пасьянсов, прямо объяснил,
что явился к нему
за советом касательно Herr Вибеля, а затем, рассказав все происшествие прошедшей ночи, присовокупил,
что соскочивший со стены
человек был исправник Зверев, так как на месте побега того был найден выроненный Аггеем Никитичем бумажник, в котором находилась записка пани Вибель, ясно определявшая ее отношения к господину Звереву.
— Сколько раз, по целому году там живал! — соврал камергер, ни разу не бывавший
за границей. — Но там номера существуют при других условиях; там в так называемых chambres garnies [меблированные комнаты (франц.).] живут весьма богатые и знатные
люди; иногда министры занимают даже помещения в отелях. Но вы решились в нашей полуазиатской Москве затеять то же, виват вам, виват! Вот
что только можно сказать!