Неточные совпадения
Крапчик изготовил Егору Егорычу весьма длинное послание, в котором, не упоминая
о своих личных неприятностях, описал другие действия сенатора и описал их в ужасающем виде, заклиная и умоляя Егора Егорыча немедленно приехать в губернский город с тем, чтобы
писать и действовать сообща!
— Это безжалостно и глупо с ее стороны было оставить вас!.. — совсем уж вспылил Егор Егорыч. — Если у ней не было денег, отчего она мне не
написала о том?
— Речь идет
о сочинении католического священника-мистика Иоанна Госснера (1773—1858) «Дух жизни и учения Иисуса», изданном в Петербурге в 1823—1824 годах.], поправленный Василием Михайлычем Поповым, на который, втайне от меня, Фотий
написал омерзительную клевету…
Сусанна принялась аккуратно исполнять просьбу Егора Егорыча и через неделю же после его приезда в Петербург она
написала ему, что у них в Москве все идет по-прежнему: Людмила продолжает болеть, мамаша страдает и плачет, «а я, — прибавляла она и
о себе, — в том только нахожу успокоение и утешение, что молюсь, и одно меня смущает: прежде я всегда ходила за обедни, за всенощные; но теперь мне гораздо отраднее молиться, когда в церкви никого нет.
— Этому браку, я полагаю, есть другая причина, — продолжал Егор Егорыч, имевший, как мы знаем, привычку всегда обвинять прежде всего самого себя. — Валерьян, вероятно, промотался вконец, и ему, может быть, есть было нечего, а я не подумал об этом. Но и то сказать, — принялся он далее рассуждать, — как же я мог это предотвратить? Валерьян, наделав всевозможных безумств, не
писал ко мне и не уведомлял меня
о себе ни единым словом, а я не бог, чтобы мне все ведать и знать!
«На днях я узнал, —
писал Зверев (он говорил неправду: узнал не он, а Миропа Дмитриевна, которая, будучи руководима своим природным гением, успела разнюхать все подробности), — узнал, что по почтовому ведомству очистилось в Вашей губернии место губернского почтмейстера, который по болезни своей и по неудовольствию с губернатором смещен. Столь много ласкаемый по Вашему письму Александром Яковлевичем, решился я обратиться с просьбой к нему
о получении этого места».
— Вот где следует сказать приказал! — заметила Миропа Дмитриевна Аггею Никитичу, который на этот раз, не ответив ей ничего, не переставал
писать: — «приказал попросить покорнейше и Вас
о такой же рекомендации высшему петербургскому начальству».
—
О, если так, то я
напишу губернатору, которого я считаю решительно своим благодетелем! А губернский предводитель теперь, говорят, князь Индобский?
— Ну, вот видите ли, Василий Иваныч, — начала Катрин внушительным тоном, — мне очень тяжело будет расстаться с вами, но я, забывая
о себе, требую от вас, чтобы вы ехали, куда только вам нужно!.. Ветреничать, как Ченцов, вероятно, вы не станете, и я вас прошу об одном —
писать ко мне как можно чаще!
— Каждую почту буду
писать, но и вас прошу
о том же; мне тоже нелегка будет разлука с вами!
Господин обер-пастор города Герлица Рихтер восстал на сочинение Бема, называемое «Аврора», за то, что книга эта стяжала похвалы, а между тем она была написана простым сапожником и
о предметах, непонятных даже людям ученым, значит, толковала
о нелепостях, отвергаемых здравым смыслом, и господин пастор преследование свое довел до того, что Бем был позван на суд в магистрат, книга была у него отобрана и ему запрещено было
писать; но, разумеется, хоть и смиренный, но в то же время боговдохновляемый Бем недолго повиновался тому.
Он
писал, чтобы Миропа Дмитриевна непременно приехала в Кузьмищево в тех видах, что Егор Егорыч, их прежний, да, вероятно, и будущий благодетель, желает поближе с ней познакомиться; но
о том, зачем собственно Миропу Дмитриевну выписывали, он ни одним словом ей не намекнул.
— Недоволен? Но он мне ничего не
писал о том! — проговорила Миропа Дмитриевна, удивленная, что Егор Егорыч с ней начал такой разговор. — И чем же ты тут недоволен? — обратилась она тоже строго к Аггею Никитичу.
«Разрешаю Вам и благословляю Вас действовать. Старайтесь токмо держаться в законной форме. Вы, как
писали мне еще прежде, уже представили
о Ваших сомнениях суду; но пусть Аггей Никитич, имея в виду то, что он сам открыл, начнет свои действия, а там на лето и я к Вам приеду на помощь. К подвигу Вашему, я уверен, Вы приступите безбоязненно; ибо оба Вы, в смысле высшей морали, люди смелые».
Егор Егорыч
написал своим крупным почерком то, что он желал бы знать
о судьбе Лябьевых, с присовокуплением вопроса
о том, как это подействует на Сусанну Николаевну.
Об умершей они много не разговаривали (смерть ее было такое естественное явление), а переговорили
о том, как им уведомить поосторожнее Марфиных, чтобы не расстроить их очень, и придумали (мысль эта всецело принадлежит gnadige Frau)
написать Антипу Ильичу и поручить ему сказать
о смерти старушки Егору Егорычу, ибо gnadige Frau очень хорошо знала, какой высокодуховный человек Антип Ильич и как его слушается Егор Егорыч.
Gnadige Frau очень умно придумала
написать о смерти Юлии Матвеевны Антипу Ильичу, а не Егору Егорычу, без того уже бывшему от разного рода неприятностей в сильно раздраженном состоянии.
В среду, в которую Егор Егорыч должен был приехать в Английский клуб обедать, он поутру получил радостное письмо от Сусанны Николаевны, которая
писала, что на другой день после отъезда Егора Егорыча в Петербург к нему приезжал старик Углаков и рассказывал, что когда генерал-губернатор узнал
о столь строгом решении участи Лябьева, то пришел в удивление и негодование и, вызвав к себе гражданского губернатора, намылил ему голову за то, что тот пропустил такой варварский приговор, и вместе с тем обещал ходатайствовать перед государем об уменьшении наказания несчастному Аркадию Михайлычу.
Сусанна Николаевна, как мы видели, простое желание назвала мольбою; а надежду старика, что Егор Егорыч уведомит его
о Пьере, она переменила на убедительную просьбу
написать Сусанне Николаевне
о том, как Пьер себя чувствует, и она уже от себя хотела известить беспокоящегося отца.
Начав
писать первое письмо, она твердо решила не передавать Егору Егорычу желание старика Углакова, что, как мы видели, и исполнила; но, отправив письмо на почту, впала почти в отчаяние от мысли, что зачем же она лишает себя отрады получить хоть коротенькое известие
о здоровье человека, который оттого, вероятно, и болен, что влюблен в нее безумно.
— Сусанна Николаевна весьма соболезнует
о вашем нездоровье, — сказал он, обращаясь к нему, — я сегодня же
напишу ей, каким я вас молодцом застал. А вы здесь долго еще останетесь? — отнесся он к m-me Углаковой.
— Да, — подтвердил и управляющий, — ни один еще министр, как нынешний, не позволял себе
писать такие бумаги князю!.. Смотрите, — присовокупил он, показывая на несколько строчек министерской бумаги, в которых значилось: «Находя требование московской полиции
о высылке к ее производству дела
о господине Тулузове совершенно незаконным, я вместе с сим предложил местному губернатору не передавать сказанного дела в Москву и производить оное во вверенной ему губернии».
На поверку, впрочем, оказалось, что Егор Егорыч не знал аптекаря, зато очень хорошо знала и была даже дружна с Herr Вибелем gnadige Frau, которая, подтвердив, что это действительно был в самых молодых годах серьезнейший масон, с большим удовольствием изъявила готовность
написать к Herr Вибелю рекомендацию
о Herr Звереве и при этом так одушевилась воспоминаниями, что весь разговор вела с Егором Егорычем по-немецки, а потом тоже по-немецки
написала и самое письмо, которое Егор Егорыч при коротенькой записочке от себя препроводил к Аггею Никитичу; сей же последний, получив оное, исполнился весьма естественным желанием узнать, что
о нем
пишут, но сделать это, по незнанию немецкого языка, было для него невозможно, и он возложил некоторую надежду на помощь Миропы Дмитриевны, которая ему неоднократно хвастала, что она знает по-французски и по-немецки.
— Но
о чем она может
писать тебе? — сказала с некоторым недоумением Миропа Дмитриевна.
Услыхав обо всем этом, Аггей Никитич только пожимал плечами, но ни строчки не
написал о том ни Егору Егорычу, ни Сверстову, ибо ему было не до того: он ждал все благоприятной минуты для объяснения с пани Вибель, или с Марьей Станиславовной, как пора мне, наконец, назвать ее по имени, и удобная минута эта встретилась.
— Это может быть! — согласился Егор Егорыч. — Вообще я очень неаккуратно получаю письма. Сверстов, конечно,
писал мне недавно; но меня удивляет Зверев, которого я просил особым письмом уведомить меня
о деле Тулузова и адресовать в Гейдельберг poste restante [до востребования (франц.).], однако письма нет. Я нахожу, что это невежливо с его стороны.
— Я, Генрих Федорыч, не успел еще внимательно вчитаться в ритуал. Я все последнее время был занят делом Тулузова,
о котором вы, я думаю, слышали; одних бумаг надобно было
написать чертову пропасть.
Успокоенная сими точными сведениями, Миропа Дмитриевна решилась поверить камер-юнкеру десять тысяч,
о чем и объявила ему, когда он приехал к ней вместе с Максинькой. Решением сим камер-юнкер и Максинька были обрадованы несказанно, так как они никак не ожидали выцарапать у Миропы Дмитриевны столь крупную цифру. В гражданской палате, когда стали
писать заемное письмо, то Миропа Дмитриевна должна была назвать свою фамилию, услыхав которую камер-юнкер точно как бы встрепенулся.
Аггей Никитич, исполнившись надежды, что для него не все еще погибло, немедля же по уходе аптекаря
написал письма к Егору Егорычу и Сверстову, сущность которых состояла в том, что он передавал им
о своем намерении поступить в миссионеры аки бы для распространения православия, но в самом деле для внушения иноверцам масонства.
— Да
о чем вы
пишете им? — сказал он.
— Но от кого Александр Яковлевич мог узнать
о том? — недоумевала Муза Николаевна. — Может быть, Сусанна
писала ему?