Неточные совпадения
— Да! — протянул предводитель. —
Не такого бы по нашим делам
нам надобно прислать сенатора.
— Мне повелено было объяснить, — продолжал Марфин, кладя свою миниатюрную руку на могучую ногу Крапчика, — кто я, к какой принадлежу ложе, какую занимаю степень и должность в ней и какая разница между масонами и энциклопедистами, или, как там выражено, волтерианцами, и почему в обществе между ими и
нами существует такая вражда. Я на это написал все,
не утаив ничего!
— Это уж их дело, а
не мое! — резко перебил его Марфин. — Но я написал, что я христианин и масон, принадлежу к такой-то ложе… Более двадцати лет исполняю в ней обязанности гроссмейстера… Между господами энциклопедистами и
нами вражды мелкой и меркантильной
не существует, но есть вражда и несогласие понятий: у
нас, масонов, — бог, у них — разум; у
нас — вера, у них — сомнение и отрицание; цель наша — устройство и очищение внутреннего человека, их цель — дать ему благосостояние земное…
— Знания их, — продолжал Марфин, — более внешние. Наши — высшие и беспредельные. Учение наше — средняя линия между религией и законами…
Мы не подкапыватели общественных порядков… для
нас одинаковы все народы, все образы правления, все сословия и всех степеней образования умы… Как добрые сеятели,
мы в бурю и при солнце на почву добрую и каменистую стараемся сеять…
— Имею, и самые верные, потому что мне официально написано, что государю благоугодно благодарить меня за откровенность и что
нас, масонов, он никогда иначе и
не разумел.
—
Мы такие и есть и такими всегда останемся! —
не удержался и воскликнул с просветлевшим лицом предводитель.
— Нет, это еще
не все,
мы еще и другое! — перебил его снова с несколько ядовитой усмешкой Марфин. —
Мы — вы, видно, забываете, что я вам говорю:
мы — люди, для которых душа человеческая и ее спасение дороже всего в мире, и для
нас не суть важны ни правительства, ни границы стран, ни даже религии.
Истинный масон, крещен он или нет, всегда духом христианин, потому что догмы наши в самом чистом виде находятся в евангелии, предполагая, что оно
не истолковывается с вероисповедными особенностями; а то хороша будет наша всех обретающая и всех призывающая любовь, когда
мы только будем брать из католиков, лютеран, православных, а люди других исповеданий — плевать на них, гяуры они, козлища!
— И опять-таки вы слышали звон, да
не уразумели, где он! — перебил его с обычною своей резкостью Марфин. — Сказано: «запретить собрания наши», — тому
мы должны повиноваться, а уж никак это
не касается нашего внутреннего устройства: на религию и на совесть узды класть нельзя! В противном случае, такое правило заставит человека или лгать, или изломать всю свою духовную натуру.
—
Не говорите этого!
Не говорите!.. Это или неправда, или какое-то непонятное заблуждение ваше! — прикрикнул на него Марфин. — Я, впрочем, рад этим невзгодам на
нас, очень рад!.. Пусть в них все, как металлы в горниле, пообчистятся, и увидится, в ком есть золото и сколько его!
— Меня больше всего тут удивляет, — заговорил он после короткого молчания и с недоумевающим выражением в лице, —
нам не доверяют,
нас опасаются, а между тем вы, например, словами вашими успели вызвать — безделица! — ревизию над всей губернией.
— Они хорошо и сделали, что
не заставляли меня! — произнес, гордо подняв свое лицо, Марфин. — Я действую
не из собственных неудовольствий и выгод! Меня на волос чиновники
не затрогивали, а когда бы затронули, так я и
не стал бы так поступать, памятуя слова великой молитвы: «Остави
нам долги наши, яко же и
мы оставляем должником нашим», но я всюду видел, слышал, как они поступают с другими, а потому пусть уж
не посетуют!
— Как поздно, как поздно!..
Мы с папа были в отчаянии и думали, что вы
не приедете, — говорила она, обмениваясь книксенами с девушками и их матерью.
— Отчего вы никогда
не приедете к
нам обедать?.. На целый бы день?.. Я бы вам, если хотите, спела.
Я Вам говорил, что всего удобнее человеку делать эти наблюдения в эпоху юности своей; но это
не воспрещается и еще паче того следует делать и в лета позднейшие, ибо о прежних наших действиях
мы можем судить правильнее, чем о настоящих: за сегодняшний поступок наш часто заступается в
нас та страсть, которая заставила
нас проступиться, и наш разум, который согласился на то!..
Успокоившись на сем решении, он мыслями своими обратился на более приятный и отрадный предмет: в далеко еще
не остывшем сердце его, как
мы знаем, жила любовь к Людмиле, старшей дочери адмиральши.
—
Не были ли
мы вместе с вами под Бородиным? — начал сенатор, обращаясь к Марфину. — Фамилия ваша мне чрезвычайно знакома.
— Очень
не скоро!.. Сначала я был совершенно хром, и уж потом, когда
мы гнали назад Наполеона и я следовал в арьергарде за армией, мне в Германии сказали, что для того, чтобы воротить себе ногу, необходимо снова ее сломать… Я согласился на это… Мне ее врачи сломали, и я опять стал с прямой ногой.
— Но вы в этом случае — поймите вы — совершенно сходитесь в мнениях с сенатором, который тоже говорит, что я слишком спешу, и все убеждал меня, что Петербург достаточно уже облагодетельствовал нашу губернию тем, что прислал его к
нам на ревизию; а я буду там доказывать, что господин граф
не годится для этого, потому что он плотоугодник и развратник, и что его, прежде чем к
нам, следовало послать в Соловки к какому-нибудь монаху для напутствования и назидания.
— Но где ж
мы узнаем эти дела?
Не таскаться же по всем канцеляриям!..
Мы, слава богу,
не французские стряпчие.
— Вы об этом
не беспокойтесь! Все узнается по городским слухам подробно и с полною достоверностью, — за это я вам ручаюсь, — и смотрите, что может произойти!.. Вы вашим влиянием вызвали ревизию над губернатором, а потом
мы сообща, может быть, накличем острастку и на сенатора.
—
Мы с вами виноваты, а
не Людмила, — повторил Марфин и, встав, мотнул в знак прощания головой адмиральше.
— Но каким же образом, ваше преосвященство, — возразил Крапчик, — мне наш общий с вами знакомый, Егор Егорыч Марфин, как-то раз говорил, что скопцы у
нас были еще в древности, а хлысты, рассказывают,
не очень давно появились?
Я был мальчуган живой и подвижный; мне что-то
не заспалось, и прежде всего я догадался, что
нас из сеней снаружи, должно быть, заперли, а потом начинаю слышать в соседней избе шум, гам, пение и топанье великое, и в то же время вижу сквозь щель в перегородке свет из той избы…
— Да как же
не грех, помилуйте!
Мы бы его лучше выпили, — продолжал Иван Дорофеев.
— Действительно, лучше бы выпили, — согласился с ним Сверстов, — впрочем,
мы все-таки выпьем!.. У
нас есть другой шнапс! — заключил он; затем,
не глядя на жену, чтобы
не встретить ее недовольного взгляда, и проворно вытащив из погребца небольшой графинчик с ерофеичем, доктор налил две рюмочки, из которых одну пододвинул к Ивану Дорофееву, и воскликнул...
— Нет, барыня,
мы не пьем этого! — отказалась она и поставила чашку обратно на стол.
— Да и теперь еще он там! Вчерася-тка, как тебя
не было дома, останавливался и кормил у
нас ихний Антип Ильич, — вмешалась в разговор Парасковья, обращаясь более к мужу.
— Ваше сиятельство,
мы должны были сделать это распоряжение! — сказал тот,
не поднимая своих опущенных глаз.
— Нет, это я так!.. — возразила Сусанна, стараясь смигнуть опять наполнившие ее глаза слезы. — Я только очень скучаю по мамаше и по сестре!..
Мы еще так надолго никогда
не разлучались.
— Нет, я
не поеду!.. Мамаша желала, чтобы
мы здесь остались, и я останусь! — произнесла она решительно: как натура артистическая, Муза была до некоторой степени эгоистка и искусство свое ставила превыше всех отношений к самым близким ей людям.
— Конечно, так же бы, как и вам!.. Слава богу,
мы до сих пор еще
не различествовали в наших мнениях, — говорил Крапчик, кладя письмо бережно к себе в карман, и затем распростился с хозяином масонским поцелуем, пожелав как можно скорее опять увидаться.
Началось прощание; первые поцеловались обе сестры; Муза, сама
не пожелавшая, как
мы знаем, ехать с сестрой к матери,
не выдержала, наконец, и заплакала; но что я говорю: заплакала! — она зарыдала на всю залу, так что две горничные кинулись поддержать ее; заплакала также и Сусанна, заплакали и горничные; даже повар прослезился и, подойдя к барышням, поцеловал руку
не у отъезжающей Сусанны, а у Музы; старушка-монахиня неожиданно вдруг отмахнула скрывавшую ее дверь и начала всех благословлять обеими руками, как — видала она — делает это архиерей.
— А
нас, мамаша, вы разве
не возьмете? — спросила Сусанна с удивлением.
— Мамаша, мамаша, Егор Егорыч и Сусанна к
нам приехали!.. Спасите меня!.. И
не показывайте Егору Егорычу!.. Мне стыдно и страшно его видеть!.. — и затем, убежав в свою комнату, она захлопнула за собою дверь и, по обыкновению, бросилась в постель и уткнула свое личико в подушку.
—
Мы к ней и
не пойдем! — подхватила Сусанна, очень довольная пока и тем, что видит мать.
— Рассказала, и
мы вас просим об одном —
не тревожиться и беречь себя!
— Что уж мне беречь себя! — полувоскликнула старушка. — Вы бы только были счастливы, вот о чем каждоминутно молитва моя! И меня теперь то больше всего тревожит, — продолжала она глубокомысленным тоном, — что Людмила решительно
не желает, чтобы Егор Егорыч бывал у
нас; а как мне это сделать?..
— Егора Егорыча нельзя
нам не принимать! — сказала с твердостью Сусанна.
— Мамаша очень желает написать ему, чтобы он приехал к
нам, а то он, боясь тебя беспокоить, вероятно, совсем
не будет у
нас бывать, — докончила она.
— Ах,
мы рады вам… — говорила адмиральша, будучи в сущности весьма удивлена появлением громадного капитана, так как, при недавней с ним встрече, она вовсе
не приглашала его, — напротив, конечно,
не совсем, может быть, ясно сказала ему: «Извините,
мы живем совершенно уединенно!» — но как бы ни было, капитан уселся и сейчас же повел разговор.
Панночка в отчаянии и говорит ему: «Сними ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!..» Офицер, конечно, — да и кто бы из
нас не готов был сделать того, когда
мы для женщин жизнью жертвуем? — исполнил, что она желала…
— Вот, буде вы встретитесь у
нас с этим моим родственником Марфиным, то
не говорите, пожалуйста, о масонах.
— Если бы таких полковников у
нас в военной службе было побольше, так
нам, обер-офицерам, легче было бы служить! — внушил он Миропе Дмитриевне и ушел от нее, продолжая всю дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало:
не говоря уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее — полковник Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.
—
Мы не будем его принимать, если ты
не хочешь этого! — успокоивала ее Сусанна.
— Людмила опять
не хочет, чтобы Егор Егорыч бывал у
нас? — спросила она тревожным голосом Сусанну, когда та вышла от сестры.
— Может, очень может! — согласилась с ней и старушка. — Но как же тут быть?.. Ты сама говорила, что
не принимать Егора Егорыча
нам нельзя!.. За что
мы оскорбим человека?.. Он
не Ченцов какой-нибудь в отношении
нас!
— Oh, il est tres caustique, mais avec ca il a beaucoup d'esprit!.. [Он очень язвителен и при всем том весьма умен!.. (франц.).] — прошептала почтенная дама на ухо Егору Егорычу и затем вслух прибавила: — Неужели вы к
нам не заедете?
Полковой командир обоих
нас терпеть
не мог, но со мной он ничего
не мог сделать: я фрунтовик; а Рибнера, который, к несчастию, был несколько рассеян в службе, выжил!..
— Ах, пожалуйста, оставьте
нас, женщин, в покое!..
Мы совершенно иначе судим друг о друге!.. — вывертывалась Миропа Дмитриевна из прежде ею говоренного. — Но вы — мужчина, и потому признайтесь мне откровенно, неужели же бы вы, увлекшись одним только хорошеньким личиком Людмилы и
не сказав, я думаю, с ней двух слов, пожелали даже жениться на ней?