Неточные совпадения
Словом, это
был не более не менее,
как официальный бал, который
давал губернский предводитель дворянства, действительный статский советник Петр Григорьевич Крапчик, в честь ревизующего губернию сенатора графа Эдлерса.
— Никакой!.. Да я бы и не
дал ее: я
как был, есмь, так и останусь масоном! — отвечал Марфин.
Ее сентиментальный характер отчасти выразился и в именах, которые она
дала дочерям своим, — и — странная случайность! — инстинкт матери
как бы заранее подсказал ей главные свойства каждой девушки: старшую звали Людмилою, и действительно она
была мечтательное существо; вторая — Сусанна — отличалась необыкновенною стыдливостью; а младшая — Муза — обнаруживала большую наклонность и способность к музыке.
Декламируя это, Ченцов прямо смотрел на черные волосы Катрин: между тогдашними ловеласами
было в сильном ходу читать
дамам стихотворения,
какое к
какой подходило.
Из этой беды его выручила одна
дама, — косая, не первой уже молодости и,
как говорила молва, давнишний, — когда Ченцов
был еще студентом, — предмет его страсти.
— Чтобы я
дал свое мнение, или заключение, — я уж не знаю,
как это назвать; и к вам точно такой же запрос
будет, — отвечал, усмехаясь, Крапчик.
Последнее же время эта милость божия видимым образом отвернулась от него: во-первых, после того,
как он
дал сенатору объяснение по делу раскольника Ермолаева, сей последний
был выпущен из острога и самое дело о скопцах уголовною палатою решено, по каковому решению Ермолаев
был совершенно оправдан...
— Из этих денег я не решусь себе взять ни копейки в уплату долга Ченцова, потому что,
как можно ожидать по теперешним вашим поступкам, мне, вероятно, об них придется
давать отчет по суду, и мне там совестно
будет объявить, что такую-то сумму дочь моя мне заплатила за своего обожателя.
Но последнее время записка эта исчезла по той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою
дамою и всем своим знакомым доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть,
какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба
были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна
была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники:
дама обделистая.
Панночка в отчаянии и говорит ему: «Сними ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и
дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми
будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой,
как ты!..» Офицер, конечно, — да и кто бы из нас не готов
был сделать того, когда мы для женщин жизнью жертвуем? — исполнил, что она желала…
— Ну, вот видите, и теперь вдумайтесь хорошенько, что может из этого произойти! — продолжала Миропа Дмитриевна. — Я сама
была в замужестве при большой разнице в летах с моим покойным мужем и должна сказать, что не
дай бог никому испытать этого; мне
было тяжело, а мужу моему еще тяжельше, потому что он,
как и вы же,
был человек умный и благородный и все понимал.
— Нет, не редок, — скромно возразил ему Федор Иваныч, — и доказательство тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином дворе посреди разного хлама и, не
дав, конечно, понять торговцу,
какая это вещь, купил ее за безделицу, и она
была, разумеется, в ужасном виде, так что я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил… Картину эту, — продолжал он, обращаясь к князю, — я просил бы, ваше сиятельство, принять от меня в дар,
как изъявление моею глубокого уважения к вам.
— Вы, конечно, понимаете, что по-русски оно значит каменщик, и масоны этим именем назвались в воспоминание Соломона [Соломон — царь израильский в 1020-980 годах до нашей эры.], который,
как вы тоже, вероятно, учили в священной истории, задумал построить храм иерусалимский; главным строителем и архитектором этого храма он выбрал Адонирама; рабочих для постройки этого храма
было собрано полтораста тысяч, которых Адонирам разделил на учеников, товарищей и мастеров, и каждой из этих степеней он
дал символическое слово: ученикам Иоакин, товарищам Вооз, а мастерам Иегова, но так, что мастера знали свое наименование и наименование низших степеней, товарищи свое слово и слово учеников, а ученики знали только свое слово.
— Я себе так это объясняю, — отвечала с глубокомысленным видом gnadige Frau, — что тут что-нибудь другое еще
было: во-первых, во главе секты стояла знатная
дама, полковница Татаринова, о которой я еще в Ревеле слыхала, что она очень близка
была ко двору, а потом, вероятно,
как и масоны многие, впала в немилость, что очень возможно, потому что муж мне говорил, что хлысты, по своему верованию, очень близки к нам.
— Поняла… — сказала
было сначала Сусанна протяжно, но потом уже скоро и голосом, явно трепещущим от радости, присовокупила: — Я, конечно, сочту за счастие
быть женой Егора Егорыча и всю мою жизнь посвятить ему, но
как мамаша, — я не знаю, —
даст ли она согласие; она уже останется совершенно одна, если я выйду замуж.
Несмотря на все эти утешения и доказательства, Сусанна продолжала плакать, так что ее хорошенькие глазки воспалились от слез, а ротик совершенно пересох; она вовсе не страшилась брака с Егором Егорычем, напротив, сильно желала этого, но ее мучила мысль перестать
быть девушкой и сделаться
дамой.
Как бы ни
было, однако gnadige Frau, отпустив Сусанну наверх в ее комнату, прошла к Егору Егорычу.
Вследствие таковых мер, принятых управляющим, похороны Петра Григорьича совершились с полной торжественностью; впереди шел камердинер его с образом в руках; за ним следовали архиерейские певчие и духовенство, замыкаемое в сообществе архимандритов самим преосвященным Евгением; за духовенством
были несомы секретарем дворянского собрания, в мундире, а также двумя — тремя чиновниками, на бархатных подушках, ордена Петра Григорьича, а там,
как водится, тянулась погребальная колесница с гробом, за которым непосредственно шел в золотом и блистающем камергерском мундире губернатор, а также и другие сильные мира сего, облеченные в мундиры; ехали в каретах три — четыре немолодые
дамы — дальние родственницы Петра Григорьича, — и, наконец, провожали барина все его дворовые люди, за которыми бежала и любимая моська Петра Григорьича, пребезобразная и презлая.
Одно, что они не знакомились ни с кем из соседей, да, признаться сказать, и не с кем
было, потому что близко от них никого не жило из помещиков; знакомиться же с чиновниками уездного города Катрин не хотела, так
как они ее нисколько не интересовали, а сверх того очень возможно, что в их кругу могла найтись какая-нибудь хорошенькая
дама, за которой ее Валерьян, пожалуй, приволокнется.
— А у меня, Василий Иваныч,
как вы думаете,
есть настолько денег, чтобы их достало на ваше пожертвование, за которое бы
дали вам дворянство?
— На самом деле ничего этого не произойдет, а
будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич
будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе с тем, видя вашу доброту и снисходительность,
будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало
даете ему, он,
как муж, потребует вас к себе: у него,
как вы хорошо должны это знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в
каком же положении я останусь?
— Вы ошибаетесь!.. Это не предрассудок! Тогда
какое же это
будет дворянское сословие, когда в него может поступить каждый, кто получит крест, а кресты стали
давать нынче за деньги… Признаюсь, я не понимаю правительства, которое так поступает!.. Иначе уж лучше совсем уничтожить дворянское сословие, а то где же тут
будет какая-нибудь преемственность крови?.. Что же касается до вашего жертвователя, то я не знаю,
как на это взглянет дворянство, но сам я лично положу ему налево.
Егор же Егорыч едва ей поклонился, и одна Сусанна Николаевна
как бы несколько поприветливее встретила ее и усадила за обеденный стол; но и тут Миропа Дмитриевна очутилась в несколько неловком положении, оттого что она не
была познакомлена с gnadige Frau, и,
будучи посажена с сею последнею рядом, Миропа Дмитриевна не ведала, кто такая эта
дама: родственница ли Марфиных, знакомая их, или просто экономка, а потому решительно не знала,
как себя держать с gnadige Frau.
Хорошо, что Миропа Дмитриевна
была не из таких
дам, чтобы ее можно
было очень запугать, а потому,
как ни дерзко отнеслись к ней этот крикун Егор Егорыч, а также и дурак супруг ее, она не потерялась окончательно и успела придумать довольно благовидное объяснение своей проделки.
Дело в том, что на потолке этой уборной
была довольно искусно нарисована Венера, рассыпающая цветы, которые
как бы должны
были упасть с потолка на поправляющих свой туалет
дам и тем их еще более украсить, — мысль сама по себе прекрасная, но на беду в уборной повесили для освещения люстру, крючок которой пришелся на средине живота Венеры, вследствие чего сказанное стихотворение гласило: «Губернский предводитель глуп, ввинтил Венере люстру в пуп».
— Не можете ли вы мне
дать с этого билета копию? — сказал он, сильно опасаясь, что письмоводитель откажет ему в его просьбе, но тот,
быв, видно, столь же простодушен,
как и начальник его, отвечал покорным голосом...
— Доказательство, что, когда он, — продолжал Максинька с заметной таинственностью, — наскочил на одну
даму, соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у нее кур десять, а у
дамы этой живет, может
быть, девиц двадцать, и ей куры нужны для себя, а с полицией она, понимаете, в дружбе, и когда мы раз сели за обед, я, он и его,
как мы называл «, желемка, вдруг нагрянули к нам квартальный и человек десять бутарей.
Второе: архивариус земского суда откопал в старых делах показание одного бродяги-нищего, пойманного и в суде допрашивавшегося, из какового показания видно, что сей нищий назвал себя бежавшим из Сибири вместе с другим ссыльным, который ныне служит у господина губернского предводителя Крапчика управляющим и имя коего не Тулузов, а семинарист Воздвиженский, сосланный на поселение за кражу церковных золотых вещей, и что вот-де он вывернулся и пребывает на свободе, а что его, старика, в тюрьме держат; показанию этому,
как говорит архивариус, господа члены суда не
дали, однако, хода, частию из опасения господина Крапчика, который бы, вероятно, заступился за своего управителя, а частию потому, что получили с самого господина Тулузова порядочный, должно
быть, магарыч, ибо неоднократно при его приезде в город у него пировали и пьянствовали.
Я записался по этому виду,
давал расписки, векселя, клал деньги в приказ под этим именем, тогда
как моя фамилия вовсе не Тулузов, но повернуться назад
было нельзя…
— Услуга ваша
будет для меня состоять в том, чтобы вы научили меня, в
каком духе
дать вам объяснение.
— Ни
дать ни взять он у вас такой теперь,
каким был, когда вы исповедовались у вашего ритора; но тогда ведь прошло, — бог
даст, и теперь пройдет! — успокоивал ее Сверстов. — Ехать же вам, барыня, совсем нельзя! Извольте сидеть дома и ничем не волноваться!
Но так
как вся Москва почти знала, что генерал-губернатор весьма милостиво взглянул на афинские сборища, то оные
были возобновлены, и в них принялись участвовать прежние
дамы, не выключая и Екатерины Петровны, которая, однако, к великому огорчению своему, перестала на этих сборищах встречать театрального жен-премьера, до такой степени напуганного происшедшим скандалом, что он не являлся более и на дом к Екатерине Петровне.
— А я вас не прощаю и не извиняю, — ответила та ему, — и скажу прямо: если вам не угодно
будет дать сегодня же бумагу, которую я требую от вас, то я еду к генерал-губернатору и расскажу ему всю мою жизнь с вами, —
как вы развращали первого моего мужа и подставляли ему любовниц,
как потом женились на мне и прибрали к себе в руки весь капитал покойного отца, и, наконец, передам ему те подозрения, которые имеет на вас Марфин и по которым подан на вас донос.
— Он… — начал нескладно объяснять поручик. — У меня, ваше сиятельство, перед тем, может, дня два куска хлеба во рту не бывало, а он говорит через своего Савку… «Я, говорит,
дам тебе сто рублей, покажи только, что меня знаешь, и
был мне друг!..» А
какой я ему друг?.. Что он говорит?.. Но тоже голод, ваше сиятельство… Иные от того людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо, говорю, покажу,
давай только деньги!..»
— Я пришел к вам, отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей истории русского масонства, обещая для вас журавля в небе, не
дал даже синицы в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это следующим образом: ехав из Москвы сюда, я
был у преосвященного Евгения и, рассказав ему о вашем положении, в коем вы очутились после варварского поступка с вами цензуры, узнал от него, что преосвященный — товарищ ваш по академии, и,
как результат всего этого, сегодня получил от владыки письмо, которое не угодно ли
будет вам прочесть.
Не говоря уже о том, что каждое утро он надевал лучший сюртук, лучшую шинель свою, что бакенбарды его стали опять плотно прилегать к щекам, так
как Аггей Никитич держал их целые ночи крепко привязанными белой косынкой, но самое выражение глаз и лица его
было совершенно иное: он
как бы расцвел, ожил и ясно
давал тем знать, что любить и
быть любимым
было главным его призванием в жизни.
Предполагаемые собрания начались в уездном городе, и осуществились они действительно благодаря нравственному и материальному содействию Рамзаевых, так
как они
дали бесплатно для этих собраний свой крепостной оркестр, человек в двадцать, и оркестр весьма недурной по той причине, что Рамзаев
был страстный любитель музыки и по большей части сам являлся дирижером своих музыкантов, причем с неустанным вниманием глядел в развернутые перед ним ноты, строго в известных местах взмахивал капельмейстерской палочкой, а в пассажах тихих и мелодических широко разводил руки и понижал их, поспешно утирая иногда пот с своего лица, весьма напоминавшего облик барана.
Танцующих набралось довольно, пар до десяти, и две тому
были причины: одна из них
была та, что французская кадриль,
как известно, нашим тяжеловатым северным натурам пришлась более подходящею, чем другие резвые танцы, — в ней все могли выхаживать — старые и молодые, дрессированные в танцевальном искусстве и недрессированные; второй причиной оказалось то обстоятельство, что мужчины средних лет успели уже сходить в буфет и, несколько воодушевившись там штритеровской водкой, подняли своих тяжеловесных
дам с их седалищ.
Истинный масон не может представить себе полного уничтожения самосознательного и мыслящего существа, и потому об умерших братьях мы говорим: «Они отошли в вечный восток», то
есть чтобы снова ожить; но опять-таки,
как и о конечной причине всякого бытия, мы не
даем будущей жизни никакого определения.
Эта выдумка Рамзаева очень понравилась всем
дамам: они дружно захлопали в ладоши, и одна только Миропа Дмитриевна пальцем не пошевелила: она все время глядела на сидевшую в катере молодую аптекаршу, которая вовсе не показалась ей такой выдрой,
как об ней говорили в обществе, а, напротив, Миропа Дмитриевна нашла ее очень интересною, так что подозрение насчет Аггея Никитича снова в ней воскресло, и она решилась наблюдать за ними; но Аггей Никитич сам тоже
был не промах в этом случае, и когда подъехали к саду, то он…
— Даже не знаю из
какой, и это
был,
как мне потом рассказывали, какой-то венгерский авантюрист, который, узнав, что я русский, подошел ко мне и сказал: «Вы дерзко взглянули на
даму, с которой я вчера шел, а потому вы…» и, хотел, конечно, сказать «dummer Junge!», но я не
дал ему этого договорить и мгновенно же воскликнул: «Вы dummer Junge, а не я!»
Переночевав в Майнце, мои путешественники опять-таки по плану Егора Егорыча отправились в Гейдельберг. Южная Германия тут уже сильно начинала
давать себя чувствовать. Воздух
был напоен ароматами растений; деревья
были все хоть небольшие, но сочные. Поля, конечно, не
были с такой тщательностью обработаны,
как в Северной Германии, но неопытный бы даже глаз заметил, что они
были плодовитее.
— На вас,
как на самую блестящую
даму, я непременно рассчитываю и прошу вас
быть украшением наших балов.
Аггея Никитича при этом сильно покоробило: ему мнилось, что откупщица в положенных пани Вибель на прилавок ассигнациях узнала свои ассигнации, причем она, вероятно, с презрением думала о нем; когда же обе
дамы, обменявшись искренно-дружескими поцелуями, расстались, а пани, заехав еще в две лавки, — из которых в одной
были ленты хорошие, а в другой тюль, — велела кучеру ехать к дому ее, то Аггей Никитич, сидя в санях неподвижно,
как монумент, молчал.
Дамы при этом красовались в своих самых нарядных салопах, а между ними, конечно,
была и пани Вибель, успевшая, к великому счастию своему, почти перед тем
как разойтись с мужем, заставить его сделать ей отличнейший салоп с собольим воротником.