Неточные совпадения
— Господи, что же это такое? — произнес он. — Разве такие ангелы, как ты, могут беспокоиться и
думать о
других женщинах? Что ты такое говоришь, Людмила?!
— Я не за себя боюсь, а за
других; да никто и не пойдет, я
думаю, — сказал Егор Егорыч.
Сусанна в это время одевалась в своей маленькой комнатке, досадуя на себя, что согласилась на поездку с Егором Егорычем в церковь, и
думая, что это она — причина всех неприятностей, а с
другой стороны, ей и хотелось ехать, или, точнее сказать, видеть Егора Егорыча.
— И я не знаю, как это у них произойдет, — продолжала Миропа Дмитриевна, — здесь ли?.. Что будет мне очень неприятно, потому что, сами согласитесь, у меня в доме девушка производит на свет ребенка!..
Другие, пожалуй, могут
подумать, что я тут из корыстных целей чем-нибудь способствовала…
— Ах, пожалуйста, оставьте нас, женщин, в покое!.. Мы совершенно иначе судим
друг о
друге!.. — вывертывалась Миропа Дмитриевна из прежде ею говоренного. — Но вы — мужчина, и потому признайтесь мне откровенно, неужели же бы вы, увлекшись одним только хорошеньким личиком Людмилы и не сказав, я
думаю, с ней двух слов, пожелали даже жениться на ней?
— Бесспорно, что жаль, но приходить в такое отчаяние, что свою жизнь возненавидеть, — странно, и я
думаю, что вы еще должны жить для себя и для
других, — начала было она неторопливо и наставническим тоном, но потом вдруг переменила на скороговорку. — Утрите, по крайней мере, слезы!.. Я слышу, Сусанна идет!..
Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже последовал за
другими; но заметно был смущен тем, что ни одного слова не в состоянии был приспособить к предыдущему разговору. «Ну, как, —
думал он, — и за столом будут говорить о таких же все пустяках!» Однако вышло не то: князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию, больше ничего не ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра Григорьича...
— Егор Егорыч, — начал он, — бесспорно умен и самых высоких душевных качеств, но не
думаю, чтобы был осмотрителен и строг в выборе своих
друзей: очень уж он в облаках витает.
Всем,
думаю, ведомо, что некоторые существа суть разумеющие, а
другие суть токмо чувствующие; человек вместе то и
другое».
— Ни то, ни
другое, ни третье! — начала ему возражать по пунктам gnadige Frau. — Вы еще вовсе не старик. Конечно, Людмила к вам была несколько ближе по возрасту, но, как я слышала, только года на два, а это разница,
думаю, небольшая!
— Этому браку, я полагаю, есть
другая причина, — продолжал Егор Егорыч, имевший, как мы знаем, привычку всегда обвинять прежде всего самого себя. — Валерьян, вероятно, промотался вконец, и ему, может быть, есть было нечего, а я не
подумал об этом. Но и то сказать, — принялся он далее рассуждать, — как же я мог это предотвратить? Валерьян, наделав всевозможных безумств, не писал ко мне и не уведомлял меня о себе ни единым словом, а я не бог, чтобы мне все ведать и знать!
— Неужели же, Аггей Никитич, вы до сих пор не считаете меня вашим лучшим
другом, — говорила она прискорбным тоном, — и
думаете, что я не готова для вашего спокойствия пожертвовать всем на свете?
— Непременно! — сказала Катрин, с одной стороны, с удовольствием подумавшая, что Аксинья не утопилась от ее бесчеловечного распоряжения, а с
другой — это мучительно отозвалось на чувстве ревности Катрин. «Таким образом, —
думала она, — эта тварь совершенно заменяет теперь меня Валерьяну и, может быть, даже милей ему, чем когда-либо я была!» Но тут уж в Катрин заговорило самолюбие.
Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, — Вы не лгали это, — я верил Вам, и если, не скрою того, не вполне отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на
другого, — нам нечем дополнять
друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем остаться
друзьями, и я хочу подать Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях с Тулузовым; нисколько не укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не
думаю, чтобы он был искренен с Вами: я сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая гораздо слабее последней.
— Не я-с говорю это, я во сне бы никогда не посмел
подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но это могут сказать
другие, и, главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
В сущности Сверстов торопился произвести на своим
другом нравственную операцию единственно по своей искренней любви к Егору Егорычу и из страха за него. «Ну, —
думал он в своей курчавой голове, — решить вопрос, так решить сразу, а там и видно будет, что потом следует предпринять».
—
Думать долго тут невозможно, — сказал он, — потому что баллотировка назначена в начале будущего года: если вы удостоите меня чести быть вашим супругом, то я буду выбран, а если нет, то не решусь баллотироваться и принужден буду, как ни тяжело мне это, оставить службу вашего управляющего и уехать куда-нибудь в
другое место, чтобы устроить себе хоть бы маленькую карьеру.
— Да я и сам не знаю как! — отвечал наивно Аггей Никитич. — Она замуж выходила в этом городишке, и мне вместе с
другими было прислано приглашение… Я
думаю, что ж, неловко не ехать, так как она родственница ваша!..
— Да как же?.. Люди обыкновенно любят
друг друга, когда у них есть что-нибудь общее; но, я
думаю, ничего не может быть общего между стареньким грибком и сильфидой.
— Конечно, дурной человек не будет откровенен, — заметила Сусанна Николаевна и пошла к себе в комнату пораспустить корсет, парадное бархатное платье заменить домашним, и пока она все это совершала, в ее воображении рисовался, как живой, шустренький Углаков с своими проницательными и насмешливыми глазками, так что Сусанне Николаевне сделалось досадно на себя. Возвратясь к мужу и стараясь
думать о чем-нибудь
другом, она спросила Егора Егорыча, знает ли он, что в их губернии, как и во многих, начинается голод?
— Почему же неумным? Бог есть разум всего, высший ум! — возразила Зинаида Ираклиевна, вероятно, при этом думавшая: «А я вот тебя немножко и прихлопнула!». В то же время она взглянула на своего молодого
друга, как бы желая знать, одобряет ли он ее; но тот молчал, и можно было
думать, что все эти старички с их мнениями казались ему смешны: откровенный Егор Егорыч успел, однако, вызвать его на разговор.
— Да, погубить, — повторила Сусанна Николаевна, — потому что, если бы я позволила себе кем-нибудь увлечься и принадлежать тому человеку, то это все равно, что он убил бы меня!.. Я, наверное, на
другой же день лежала бы в гробу. Хотите вы этого достигнуть?.. Таиться теперь больше нечего: я признаюсь вам, что люблю вас, но в то же время
думаю и уверена, что вы не будете столь жестоки ко мне, чтобы воспользоваться моим отчаянием!
— С давних веков, — начал он, — существует для людей вопрос: что бывает с человеком после смерти его? Вопрос этот на первый взгляд может показаться праздным, ибо каждая религия решает его по-своему; но, с
другой стороны, и существенным, потому что люди до сих пор продолжают об нем беспокоиться и
думать.
К благословению его gnadige Frau, конечно, не подошла, да отец Василий и не ожидал того. Расставшись, оба беседующие невольно
подумали друг о
друге.
Это они говорили, уже переходя из столовой в гостиную, в которой стоял самый покойный и манящий к себе турецкий диван, на каковой хозяйка и гость опустились, или, точнее сказать, полуприлегли, и камер-юнкер обнял было тучный стан Екатерины Петровны, чтобы приблизить к себе ее набеленное лицо и напечатлеть на нем поцелуй, но Екатерина Петровна, услыхав в это мгновение какой-то шум в зале, поспешила отстраниться от своего собеседника и даже пересесть на
другой диван, а камер-юнкер,
думая, что это сам Тулузов идет, побледнел и в струнку вытянулся на диване; но вошел пока еще только лакей и доложил Екатерине Петровне, что какой-то молодой господин по фамилии Углаков желает ее видеть.
Не нужно, я
думаю, говорить, что он на
другой же день с одиннадцати еще часов принялся ездить по длинной улице, на которой часов в двенадцать встретил пани-аптекаршу на скромных саночках, но одетою с тою прелестью, с какой умеют одеваться польки.
После отказа ее Аггей Никитич на первых порах
подумал было адресовать свое приглашение к какой-либо из
других дам, но оказалось, что все это были или очень молодые девицы, нескладно одетые в розовые платьица, или толстые, с красными лицами барыни, тяжело дышавшие от туго стянутых корсетов.
Приходо-расходчик принес жалованье, но — увы! — его не хватило бы на три волана к платью пани Вибель, так что Аггей Никитич предпринял
другое решение: он вознамерился продать свою пару лошадей. Тогда, конечно, ему не на чем будет ездить в уезд для производства дел. «Ну и черт их дери! —
подумал почти с ожесточением Аггей Никитич. — Стану командировать на эти дела заседателя».
Аггея Никитича при этом сильно покоробило: ему мнилось, что откупщица в положенных пани Вибель на прилавок ассигнациях узнала свои ассигнации, причем она, вероятно, с презрением
думала о нем; когда же обе дамы, обменявшись искренно-дружескими поцелуями, расстались, а пани, заехав еще в две лавки, — из которых в одной были ленты хорошие, а в
другой тюль, — велела кучеру ехать к дому ее, то Аггей Никитич, сидя в санях неподвижно, как монумент, молчал.
— Он это не про тебя говорил, а про
других! —
думала было немножко поувернуться пани Вибель.