Неточные совпадения
— Нет-с, где же через месяц? —
сказал кучер, начинавший уже немного и трусить
барина. — А что точно что: они взяли овса и провизии для себя… горничную и всех барышень.
Ключница была удивлена таким приказанием
барина, никогда поздно ночью не тревожившего старика; но, ни слова не
сказав, пошла.
— Этот
господин Крапчик, должно быть, дубина великая! —
сказал князь, оставшись вдвоем с Сергеем Степанычем.
По мере того как вы будете примечать сии движения и относить их к Христу, в вас действующему, он будет в вас возрастать, и наконец вы достигнете того счастливого мгновения, что в состоянии будете ощущать его с такой живостью, с таким убеждением в действительности его присутствия, что с непостижимою радостью
скажете: «так точно, это он,
господь, бог мой!» Тогда следует оставить молитву умную и постепенно привыкать к тому, чтобы находиться в общении с богом помимо всяких образов, всякого размышления, всякого ощутительного движения мысли.
— Что вам за дело до меня? — закричал было он; но в это время Антип Ильич, почтительно предшествуя, ввел в нумер к
барину высокого старика в белом жабо и с двумя звездами, при одном виде которого Крапчик догадался, что это, должно быть, какой-нибудь сановник, а потому мгновенно же исполнился уважения и некоторого страха; но Егор Егорыч
сказал прибывшему гостю довольно фамильярно...
Егор Егорыч, не спавший после того всю ночь, только к утру почувствовал, как он много оскорбил Крапчика, и потому пошел было к нему в нумер, чтобы попросить у него извинения; но ему
сказали, что
господин Крапчик еще в ночь уехал совсем из Петербурга. Егор Егорыч, возвратясь к себе, сильно задумался.
— Вы мне ничего не
сказали, к какого сорта
господину я еду… — начал он.
— Впрочем, бог с ними, со всеми этими
господами, — начал он, — мне еще лично вас нужно повыпытать;
скажите мне, как врачу и другу, успокоились ли вы совершенно по случаю вашей душевной потери в лице Людмилы?
Не
сказав, впрочем, об этом мужу, Катрин проговорила с покорностью: «Как тебе угодно!», и Василий Иваныч с того же дня стал обедать за одним столом с своими
господами.
— Нет,
барин… Что ж это?.. Нет, нет! — повторила Аксинья. — Только,
барин, одно смею вам
сказать, — вы не рассердитесь на меня, голубчик, — я к Арине ходить боюсь теперь… она тоже женщина лукавая… Пожалуй, еще, как мы будем там, всякого народу напускает… Куда я тогда денусь с моей бедной головушкой?..
— Как это возможно не видаться?! — опять воскликнула Аксинья. — А я,
барин, вот что удумала: я буду попервоначалу рожь жать, а опосля горох теребить, и как вы мне
скажете, в какой день придете в нашу деревню, я уж вас беспременно увижу и прибегу в овины наши, — и вы туда приходите!
— В таком случае,
господин полковник, —
сказал он, почтительно склонив голову, — не благоугодно ли будет вам обязать, по крайней мере,
господина Ченцова подпискою, чтобы он выехал из имения Катерины Петровны.
— Почтеннейший
господин Урбанович, — заговорил Аггей Никитич, — вы мне
сказали такое радостное известие, что я не знаю, как вас и благодарить!.. Я тоже, если не смею себя считать другом Егора Егорыча, то прямо говорю, что он мой благодетель!.. И я, по случаю вашей просьбы, вот что-с могу сделать… Только позвольте мне посоветоваться прежде с женой!..
— И я тоже думаю, что не комплимент, — подхватил Сверстов, — и прямо вам
скажу,
господин почтмейстер, вы не ошиблись мы с женой такие же!
Сколь понимаю я, не по человеческим каким-либо соображениям, а по божьему внушению он так обеспокоился, когда я ему рассказал, что
господин Ченцов разошелся с женой, и твердо убежден, что Егор Егорыч по живому предчувствию уже предугадывал, что из того может проистечь, и пусть то же предчувствие
скажет ему и ныне, в силу какой правды совершилось и самое столь печальное для всех событие.
— Поехать бы я вас просил, —
сказал на это Тулузов, — завтра, часов в одиннадцать утра, когда
господин предводитель только еще просыпается и пьет чай; вы с ним предварительно переговорите, передадите ему, как сами смотрите на мое предложение, а часов в двенадцать и я явлюсь к нему!
— Да собственного-то виду у него, может быть, и не было!.. Он, может быть, какой-нибудь беглый!.. Там этаких
господ много проходит! — объяснил, в свою очередь, тоже довольно правдоподобно, Сверстов. — Мне главным образом надобно узнать, из какого именно города значится по паспорту
господин Тулузов… Помнишь, я тогда еще
сказал, что я, и не кто другой, как я, открою убийцу этого мальчика!
— Шумилов, сведи
господина доктора в канцелярию и
скажи письмоводителю, чтобы он выдал ему все, о чем он просит! — Затем, расцеловавшись с Сверстовым и порядком обслюнявив его при этом, уехал.
— Прошу вас, —
сказал тот и, идя потом по коридору, несколько раз повторил сам себе: «А с этим
господином офицером, я еще посчитаюсь, посчитаюсь».
— Слушаю-с, —
сказал на это Савелий Власьев и хотел было уже раскланяться с
барином, но тот ему присовокупил...
— По закону этого, ваше превосходительство, нельзя, —
сказал он, — но, желая вам угодить, я готов это исполнить… Наша проклятая служба такова: если где не довернулся, начальство бьет, а довернулся,
господа московские жители обижаются.
Антип Ильич, ничего уже более не
сказав, ушел своей медленной походкой от
барина.
В кофейной Печкина вечером собралось обычное общество: Максинька, гордо восседавший несколько вдали от прочих на диване, идущем по трем стенам; отставной доктор Сливцов, выгнанный из службы за то, что обыграл на бильярде два кавалерийских полка, и продолжавший затем свою профессию в Москве: в настоящем случае он играл с надсмотрщиком гражданской палаты, чиновником еще не старым, который, получив сию духовную должность, не преминул каждодневно ходить в кофейную, чтобы придать себе, как он полагал, более светское воспитание; затем на том же диване сидел франтоватый
господин, весьма мизерной наружности, но из аристократов, так как носил звание камер-юнкера, и по поводу этого камер-юнкерства рассказывалось, что когда он был облечен в это придворное звание и явился на выход при приезде императора Николая Павловича в Москву, то государь, взглянув на него,
сказал с оттенком неудовольствия генерал-губернатору: «Как тебе не совестно завертывать таких червяков, как в какие-нибудь коконы, в камер-юнкерский мундир!» Вместе с этим
господином приехал в кофейную также и знакомый нам молодой гегелианец, который наконец стал уж укрываться и спасаться от m-lle Блохи по трактирам.
—
Скажите, донос, что ли, или жалоба от кого-нибудь была об этом? — продолжал расспрашивать мизерный
господин.
— О, это я могу тебе объяснить! —
сказал окончательно гнусливым голосом камер-юнкер. — Название это взято у Дюма, но из какого романа — не помню, и, по-моему, эти сборища, о которых так теперь кричит благочестивая Москва, были не больше как свободные, не стесняемые светскими приличиями, развлечения молодежи. Я сам никогда не бывал на таких вечерах, — соврал, по мнению автора, невзрачный
господин: он, вероятно, бывал на афинских вечерах, но только его не всегда приглашали туда за его мизерность.
— Понимаю-с! — произнес, слегка мотнув головой, частный пристав. — Но вот еще осмелюсь спросить: в тот вечер, на который мы приехали с
господином Тулузовым, одно меня больше всего поразило, — все дамы и кавалеры были, с позволения
сказать, босиком.
Одобрив такое намерение ее, Егор Егорыч и Сверстов поджидали только возвращения из тюрьмы Музы Николаевны, чтобы узнать от нее, в каком душевном настроении находится осужденный. Муза Николаевна, однако, не вернулась домой и вечером поздно прислала острожного фельдшера, который грубоватым солдатским голосом доложил Егору Егорычу, что Муза Николаевна осталась на ночь в тюремной больнице, так как
господин Лябьев сильно заболел. Сусанна Николаевна, бывшая при этом докладе фельдшера,
сказала, обратясь к мужу...
— От меня-с, потому что подозрение касательно личности
господина Тулузова мне одному принадлежало, или, точнее
сказать, для одного меня составляет твердое убеждение! — постарался Сверстов выразиться несколько покрасноречивее.
— Хоть все это довольно правдоподобно, однако я должен предварительно собрать справки и теперь могу
сказать лишь то, что требование московской полиции передать дело
господина Тулузова к ее производству я нахожу неправильным, ибо все следствия должны быть производимы в местах первичного их возникновения, а не по месту жительства обвиняемых, и это распоряжение полиции я пресеку.
Савелий Власьев не ошибся, говоря, что
барин не сошлет его; напротив, Василий Иваныч на другой же день, ранним утром, позвал его к себе и
сказал ему довольно ласковым голосом...
— Тот ведь-с человек умный и понимает, что я ему в те поры заплатил дороже супротив других!.. Но тоже раз
сказал было мне, что прибавочку, хоть небольшую, желал бы получить. Я говорю, что вы получите и большую прибавочку, когда дело моего
господина кончится. Он на том теперь и успокоился, ждет.
— Чем именно обидел вас
господин Тулузов? —
сказал он, внимательнейшим образом наклонив ухо к поручику, чтобы слушать его.
— Я и то уже
сказал прочим просителям: «Прошу прислушать,
господа!» — объяснил камер-юнкер.
Это они говорили, уже переходя из столовой в гостиную, в которой стоял самый покойный и манящий к себе турецкий диван, на каковой хозяйка и гость опустились, или, точнее
сказать, полуприлегли, и камер-юнкер обнял было тучный стан Екатерины Петровны, чтобы приблизить к себе ее набеленное лицо и напечатлеть на нем поцелуй, но Екатерина Петровна, услыхав в это мгновение какой-то шум в зале, поспешила отстраниться от своего собеседника и даже пересесть на другой диван, а камер-юнкер, думая, что это сам Тулузов идет, побледнел и в струнку вытянулся на диване; но вошел пока еще только лакей и доложил Екатерине Петровне, что какой-то молодой
господин по фамилии Углаков желает ее видеть.
— Письмо с почты привезли к
барину, —
сказала та, подавая и самое письмо, которое Антип Ильич, положив на имеющийся для того особый серебряный подносик, почтительно подал Егору Егорычу. Тот, как всегда он это делал, нервно и торопливо распечатал письмо и, пробежав первые строки, обратился к Сверстову...
Надобно
сказать, что сей петиметр был довольно опытен в отвертываньи от дуэлей, на которые его несколько раз вызывали разные
господа за то, что он то насплетничает что-нибудь, то сострит, если не особенно умно, то всегда очень оскорбительно, и ему всегда удавалось выходить сухим из воды: у одних он просил прощения, другим говорил, что презирает дуэли и считает их варварским обычаем, а на третьих, наконец, просто жаловался начальству и просил себе помощи от полиции.
Аггей Никитич, впрочем, извинившись в столь раннем визите,
сказал, что он и его товарищ приехали не затем, чтобы беспокоить Екатерину Петровну, но что они имеют надобность видеть
господина камер-юнкера.
— Но мы, однако, его найдем и в Москве, —
сказал Аггей Никитич, — если вы будете так добры, что сообщите нам, где живет
господин камер-юнкер.
На Тверском бульваре к большому дому, заключавшему в себе несколько средней величины квартир, имевших на петербургский манер общую лестницу и даже швейцара при оной, или, точнее
сказать, отставного унтер-офицера, раз подошел
господин весьма неприглядной наружности, одетый дурно, с лицом опухшим. Отворив входную дверь сказанного дома, он проговорил охриплым голосом унтер-офицеру...
— Если вы, ваше благородие, будете шляться к нам, так вас велено свести вон тут недалеко к
господину обер-полицеймейстеру, —
сказал он, внушительно показав пальцем Янгуржееву на обер-полицеймейстерское крыльцо.
— Вот что-с, понимаю, — проговорил Иван Дорофеев, — и ее справедливо называют почтенной женщиной: такая доточная и рассудительная барыня, что и
сказать нельзя;
господин доктор больше добрый, но она теперича по дому ли что, или насчет денег, и даже по конторской части, все это под ее распоряжением.