Неточные совпадения
— Да
так, братец, что!.. Невелико счастье быть военным. Она, впрочем, говорит,
чтобы в гвардии тебе служить, а потом в флигель-адъютанты попасть.
— И трудно, ваше высокопревосходительство, другим
такие иметь: надобно тоже,
чтобы посуда была чистая, корова чистоплотно выдоена, — начала было она; но Ардальон Васильевич сурово взглянул на жену. Она поняла его и сейчас же замолчала: по своему необразованию и стремительному характеру, Маремьяна Архиповна нередко
таким образом провиралась.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать,
так не написала бы? К самому царю бы накатала,
чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
— И поэтому знаешь, что
такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом все мы, — есть не что иное, как неправильный многоугольник, и,
чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
— Обходил, судырь Еспер Иваныч, — начал полковник, — я все ваши поля: рожь отличнейшая; овсы
такие, что дай бог,
чтобы и выспели.
Та была по натуре своей женщина суровая и деспотичная,
так что все даже дочери ее поспешили бог знает за кого повыйти замуж,
чтобы только спастись от маменьки.
— Нет, ваше высокородие,
так, без платы,
чтобы пущали только — охотник больно я смотреть-то на это!
Для этого он велел ему одну сторону оконного переплета обводить краскою темною, а другую — посветлей, — филенки на дверях разделывать
таким образом,
чтобы слегка их оттенять, проводя по сырому грунту сажею, — и выходило отлично!
От полковника получено было, наконец, письмо, извещающее, что Александра Григорьевна с величайшим удовольствием разрешает детям взять залу для
такой умной их забавы. С своей же стороны Михаил Поликарпович прибавлял сыну: «
Чтобы девушка гуляла, но дельца не забывала!» Полковник терпеть не мог театра.
Бритую хохлацкую голову и чуб он устроил: чуб — из конских волос, а бритую голову — из бычачьего пузыря, который без всякой церемонии натягивал на голову Павла и смазывал белилами с кармином, под цвет человечьей кожи,
так что пузырь этот от лица не было никакой возможности отличить; усы,
чтобы они были как можно длиннее, он тоже сделал из конских волос.
Надобно было подговорить некоего Разумова, бывшего гимназиста и теперь уже служившего в казенной палате, мальчишку очень бойкого, неглупого, но в корень развращенного,
так что и женщин-то играть он брался не по любви к театру, а скорей из какого-то нахальства,
чтобы иметь, возможность побесстыдничать и сделать несколько неблагопристойных движений.
Плавин, всегда немного притрухивавший Дрозденки, счел небесполезным для себя пригласить его на устроенный им театр,
чтобы таким образом приласкаться к нему несколько.
У Николая Силыча в каждом почти классе было по одному
такому, как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели,
чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
— Может быть, затем, — продолжал Николай Силыч ровным и бесстрастным голосом, —
чтобы спрашивать вас на экзаменах и
таким манером поверять ваши знания? — Видел это, может?
— Нет, надо полагать,
чтобы не
так тяжел запах был; запаху масляного его супруга, госпожа директорша, очень не любит, — отвечал Николай Силыч и
так лукаво подмигнул, что истинный смысл его слов нетрудно было угадать.
Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх того и образованием, которое,
чтобы угодить своему другу,
так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
Михайло Поликарпыч совершенно уверен был, что Павел это делает не для поправления своих сведений, а
так,
чтобы только позамилостивить учителя.
Павел исполнил все это и вышел в очень неудовлетворенном состоянии: ему казалось, что он слишком мало покаялся; и потому,
чтобы хоть как-нибудь пополнить это, он, творя внутреннее покаяние, прослушал все правила и в
таком же печальном и тревожном состоянии простоял всю заутреню.
Жена богатого и старинного подрядчика-обручника, постоянно проживавшего в Москве, она,
чтобы ей самой было от господ хорошо и
чтобы не требовали ее ни на какую барскую работу, давным-давно убедила мужа платить почти тройной оброк; советовала ему то поправить иконостас в храме божием, то сделать серебряные главы на церковь,
чтобы таким образом, как жене украшателя храма божия, пользоваться почетом в приходе.
«Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать не хотел,
чтобы тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова не сказал с сыном и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился
такого рода тирадой: «Да, вона какое Воздвиженское стало!..
— Отчего же — некогда? — вмешался опять в разговор Сергей Абреев. — Только
чтобы глупостям разным не учили, вот как у нас — статистика какая-то… черт знает что
такое!
— Господин Сперанский, как, может быть, небезызвестно вам, первый возымел мысль о сем училище, с тем намерением,
чтобы господа семинаристы, по окончании своего курса наук в академии, поступали в оное для изучения юриспруденции и,
так как они и без того уже имели ученую степень, а также и число лет достаточное, то
чтобы сообразно с сим и получали высший чин — 9-го класса; но богатые аристократы и дворянство наше позарились на сие и захватили себе…
Павла покоробило даже при этих словах. Сам он был в настоящие минуты слишком счастлив, — будущность рисовалась ему в слишком светлых и приятных цветах, —
чтобы сочувствовать озлобленным мыслям и сетованиям Дрозденко;
так что он, больше из приличия, просидел у него с полчаса, а потом встал и начал прощаться.
— Весь он у меня, братец, в мать пошел: умная ведь она у меня была, но тоже этакая пречувствительная и претревожная!.. Вот он тоже маленьким болен сделался; вдруг вздумала: «Ай, батюшка,
чтобы спасти сына от смерти, пойду сама в Геннадьев монастырь пешком!..» Сходила, надорвалась, да и жизнь кончила,
так разве бог-то требует того?!
— Как кто? Этакого слабого человека целую неделю поймя поили, а потом стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что в острог его посадят; за неволю дал вексель,
чтобы откупиться только…
Так разве благородные господа делают?
— Я не замечала,
чтобы ты
так был религиозен…
— Напротив! — отвечал ему совершенно серьезно Марьеновский. — Наши уголовные законы весьма недурны, но что
такое закон?.. Это есть формула, под которую не могут же подойти все случаи жизни: жизнь слишком разнообразна и извилиста; кроме того, один и тот же факт может иметь тысячу оттенков и тысячу разных причин; поэтому-то и нужно,
чтобы всякий случай обсудила общественная совесть или выборные из общества, то есть присяжные.
— Кто это
такой? — спросил он потихоньку Неведомова, когда Марьеновский встал,
чтобы закурить сигару.
Любовь к Мари в герое моем не то
чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною,
так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи...
— У тебя некоторые наливки не подварены. Мы не знаем, какие еще Павлу Михайловичу понравятся и какие он будет кушать,
так подвари все,
чтобы все были подслащены.
— Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были
так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю,
чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
— О, поди-ка — с каким гонором, сбрех только: на Кавказе-то начальник края прислал ему эту, знаешь, книгу дневную,
чтобы записывать в нее, что делал и чем занимался. Он и пишет в ней: сегодня занимался размышлением о выгодах моего любезного отечества, завтра там — отдыхал от сих мыслей, —
таким шутовским манером всю книгу и исписал!.. Ему дали генерал-майора и в отставку прогнали.
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги,
чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь
так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
Александр Иванович зачитал: в дикции его было много декламации, но
такой умной, благородной, исполненной
такого искреннего неподдельного огня, что — дай бог,
чтобы она всегда оставалась на сцене!.. Произносимые стихи показались Павлу верхом благозвучия; слова Федры дышали
такою неудержимою страстью, а Ипполит — как он был в каждом слове своем, в каждом движении, благороден, целомудрен!
Такой высокой сценической игры герой мой никогда еще не видывал.
— Кто ж это
такие? — спросил он довольным голосом: ему уж сильно поприскучило деревенское уединение, и он очень желал,
чтобы кто-нибудь к ним приехал.
— Какие же это могут быть дамы? — спросил Павел с волнением в голосе и, не утерпев долее дожидаться, вышел на крыльцо,
чтобы поскорее увидеть, кто
такие приехали.
Все повернули назад. В перелеске m-lle Прыхина опять с каким-то радостным визгом бросилась в сторону: ей, изволите видеть, надо было сорвать росший где-то вдали цветок, и она убежала за ним
так далеко, что совсем скрылась из виду. M-me Фатеева и Павел, остановившись как бы затем,
чтобы подождать ее, несколько времени молча стояли друг против друга; потом, вдруг Павел зачем-то, и сам уже не отдавая себе в том отчета, протянул руку и проговорил...
— Сделай милость, не догадался! — произнесла Фатеева, покачав головой. — Ни один мужчина, — прибавила она с ударением, — никогда не показал бы женщине
такого большого участия без того,
чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему.
Чтобы исправить почерк и правописание, Вихров принялся ей диктовать басни Крылова, и m-me Фатеева старалась как можно разборчивее и правильнее писать; но все-таки ошибалась: у нее даже буква «г» не очень строго отличалась от «х», и она писала пехать, вместо бегать.
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до
такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным,
чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
— Ужасный, — повторила Фатеева. — Когда мы с ним переехали в Петербург, он стал требовать,
чтобы я вексель этот представила на мужа — и на эти деньги стала бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла бы
такая огласка… Тогда он перестал меня кормить, комнаты моей не топил.
Пришла мне мысль — сыграть нам театр, хороший, настоящий, и мой взгляд по сему предмету таков,
чтобы взять для представления что-нибудь из Шекспира;
так как сего великого писателя хотя и играют на сцене, но актеры, по их крайнему необразованию, исполняют его весьма плохо.
— Что за вздор
такой! Это он сделал вовсе не затем,
чтобы тебя, а
чтобы Плавина пошокировать.
— А я за вами петушком, петушком! — сказал Петин,
чтобы посмешить ее, но Клеопатра Петровна не смеялась, и
таким образом обе пары разъехались в разные стороны: Вихров с Анною Ивановною на Тверскую, а Клеопатра Петровна с Заминым на Петровку. Неведомов побрел домой один, потупив голову.
— Как же, ведь очень весело это, — продолжала, в свою очередь, Фатеева, — заставил меня, как дуру какую, читать на потеху приятелям своим… И какой сам актер превосходный, и какую актрису отличную нашел!.. Нарочно выбрал пьесу
такую,
чтобы с ней целоваться и обниматься.
На роль Лоренцо, значит, недоставало теперь актера; для няньки Вихров тоже никого не мог найти. Кого он из знакомых дам ни приглашал, но как они услышат, что этот театр не то,
чтобы в доме где-нибудь устраивался, а затевают его просто студенты, —
так и откажутся. Павел, делать нечего, с глубоким душевным прискорбием отказался от мысли о театре.
Ехать к матери не было никакой возможности,
так как та сама чуть не умирала с голоду; воротиться другой раз к мужу — она совершенно не надеялась,
чтобы он принял ее.
«Стоило затевать всю эту историю,
так волноваться и страдать,
чтобы все это подобным образом кончилось!» — думал он. Надобно оказать, что вышедший около этого времени роман Лермонтова «Герой нашего времени» и вообще все стихотворения этого поэта сильно увлекали университетскую молодежь. Павел тоже чрезвычайно искренне сочувствовал многим его лирическим мотивам и, по преимуществу, — мотиву разочарования. В настоящем случае он не утерпел и продекламировал известное стихотворение Лермонтова...
— Папенькины-с. У них
так и записка найдена,
чтобы эти деньги сейчас с нарочным к вам везти.
— Да ничего не делать, веста, как и при папеньке было!.. Что еще тут делать? — перебил Макар Григорьев почти строго Павла, а сам в это время подмигивал ему
так,
чтобы Кирьян не заметил этого.