Неточные совпадения
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной
полковник Вихров, добрый
и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости
и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
— Стыдно вам,
полковник, стыдно!.. — говорила, горячась, Александра Григорьевна Вихрову. — Сами вы прослужили тридцать лет престолу
и отечеству
и не хотите сына вашего посвятить тому же!
— Он у меня, ваше превосходительство, один! — отвечал
полковник. — Здоровья слабого… Там, пожалуй, как раз затрут… Знаю я эту военную службу, а в нынешних армейских полках
и сопьется еще, пожалуй!
Серьезное лицо Александры Григорьевны приняло еще более серьезное выражение. Она стороной слышала, что у
полковника были деньжонки, но что он, как человек, добывавший каждую копейку кровавым трудом, был страшно на них скуп. Она вознамерилась, на этот предмет, дать ему маленький урок
и блеснуть перед ним собственным великодушием.
Александра Григорьевна замолчала, молчали
и два ее собеседника. Захаревский только с удивлением взглянул на нее, а
полковник нахмурился.
— А мой сын, — возразил
полковник резко, — никогда не станет по закону себе требовать того, что ему не принадлежит, или я его
и за сына считать не буду!
— Не для себя,
полковник, не для себя, а это нужно для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для себя шагу в жизни моей не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, — продолжала она с смирением в голосе, — если нужно будет поклониться, поклонюсь
и я!..
И поклонюсь низенько!
— Ну,
полковник, так вы завтра, значит, выезжаете
и везете вашего птенца на новое гнездышко?
По приезде домой,
полковник сейчас же стал на молитву: он каждый день, с восьми часов до десяти утра
и с восьми часов до десяти часов вечера, молился, стоя, по обыкновению, в зале навытяжку перед образом.
Тяжелые ощущения волновали в настоящую минуту
полковника: он молился
и плакал о будущем счастье сына, чтобы его не очень уж обижали в гимназии.
Полковник теперь видел, точно въявь, перед собою его искаженное, с впалыми глазами, лицо,
и его искривленную улыбку, которою он как бы говорил: «А!..
Года с полтора тому назад, между горничною прислугою прошел слух, что к
полковнику приедет погостить родная сестра его, небогатая помещица,
и привезет с собою к Павлу братца Сашеньку.
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку
и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
Полковник поморщился, поежился, но махнул рукой
и отдал.
Вскоре после того Павел услышал, что в комнатах завыла
и заголосила скотница. Он вошел
и увидел, что она стояла перед
полковником, вся промокшая, с лицом истощенным, с ногами, окровавленными от хождения по лесу.
Она по-прежнему была в оборванном сарафанишке
и с босыми расцарапанными ногами
и по-прежнему хотела, кажется, по преимуществу поразить
полковника.
— Телегу! Телегу! — закричал Павел почти бешеным голосом
и побежал назад к усадьбе. Ему встретился
полковник, который тоже трусил с своим толстым брюхом, чтобы поймать сына.
— Телегу скорей! — закричал
и полковник, тоже повернув
и побежав за сыном.
— Одно только — жаль расстаться… Один ведь он у меня, — только свету
и радости!.. — произнес
полковник,
и у него уж навернулись слезы на глазах.
— Нет, я сына моей небогатенькой соседки беру к нему, — тоже гимназистик, постарше Паши
и прекраснейший мальчик! — проговорил
полковник, нахмуриваясь: ему уже начали
и не нравиться такие расспросы.
— Ни за что! — сказал с сердцем
полковник. — Немец его никогда
и в церковь сходить не заставит.
Еспер Иваныч, между тем, стал смотреть куда-то вдаль
и заметно весь погрузился в свои собственные мысли, так что
полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал
и сказал не без досады...
—
И то пойду!.. Да хранит вас бог! — говорил
полковник, склоняя голову
и уходя.
— Обходил, судырь Еспер Иваныч, — начал
полковник, — я все ваши поля: рожь отличнейшая; овсы такие, что дай бог, чтобы
и выспели.
— Архиерею на попа жаловалась, — продолжал
полковник, — того под началом выдержали
и перевели в другой приход.
— Не то что негодяйка, — возразил
полковник, — а все, ведь, эти баричи
и аристократы наши ничего не жалеют своих имений
и зорят.
Полковник решительно ничего не понял из того, что сказал Еспер Иваныч; а потому
и не отвечал ему. Тот между тем обратился к Анне Гавриловне.
— Да, — отвечал Еспер Иваныч протяжно
и тоже слегка покраснел; да
и полковник как бы вдруг очутился в не совсем ловком положении.
— Вот как-с, умер! — перебил
полковник,
и на мгновение взглянул на Анну Гавриловну, у которой, впрочем, кроме нетерпения, чтобы Еспер Иваныч дальше читал, ничего не было видно на лице.
— Все говорят, мой милый Февей-царевич, что мы с тобой лежебоки; давай-ка, не будем сегодня лежать после обеда,
и поедем рыбу ловить… Угодно вам,
полковник, с нами? — обратился он к Михайлу Поликарпычу.
Там на крыльце ожидали их Михайло Поликарпыч
и Анна Гавриловна. Та сейчас же, как вошли они в комнаты, подала мороженого; потом садовник, из собственной оранжереи Еспера Иваныча, принес фруктов, из которых Еспер Иваныч отобрал самые лучшие
и подал Павлу.
Полковник при этом немного нахмурился. Он не любил, когда Еспер Иваныч очень уж ласкал его сына.
Так прошел еще день, два, три… В это время Павел
и Еспер Иваныч ездили в лес по грибы;
полковник их
и туда не сопровождал
и по этому поводу сказал поговорку: «рыбка да грибки — потерять деньки!»
По вечерам, — когда
полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван
и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на гитаре,
и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический
и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах
и, наконец, благородные
и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Жена у него была женщина уже не первой молодости, но еще прелестнейшая собой, умная, добрая, великодушная,
и исполненная какой-то особенной женской прелести; по рождению своему, княгиня принадлежала к самому высшему обществу,
и Еспер Иваныч, говоря
полковнику об истинном аристократизме, именно ее
и имел в виду.
— Барыня ваша квартиру, вот, мне в низу вашем отдала; вот
и письмо ее к тебе, — сказал
полковник, подавая ему письмо.
— Как твоя фамилия? — спросил
полковник служивого, видя, как тот все проворно
и молодецки делает.
Полковник очень был им доволен
и перешел затем к довольно щекотливому предмету.
Полковник остался окончательно доволен Симоновым. Потирая от удовольствия руки, что обеспечил таким образом материальную сторону своего птенчика, он не хотел медлить заботами
и о духовной стороне его жизни.
— А ты
и того сделать не сумел, — сказал ему с легким укором
полковник.
— Да, она писала мне, — отвечал Плавин вежливо
полковнику; но на Павла даже
и не взглянул, как будто бы не об нем
и речь шла.
— Родительскому-то сердцу, понимаете, хочется поскорее знать, — говорил, не обращая внимания на слова сына
и каким-то жалобным тоном,
полковник.
— Их, вероятно, во второй, а может быть,
и в третий класс примут, — сказал Плавин
полковнику.
— Милости прошу завтра
и переезжать, — сказал ему
полковник.
Павла приняли в третий класс.
Полковник был этим очень доволен
и, не имея в городе никакого занятия, почти целые дни разговаривал с переехавшим уже к ним Плавиным
и передавал ему самые задушевные свои хозяйственные соображения.
— Мне жид-с один советовал, — продолжал
полковник, — «никогда, барин, не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них все сопрело; а покупайте у господского человека: господин сошьет ему новый кафтан; как задел за гвоздь, не попятится уж назад, а так
и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
Полковник был мрачен, как перед боем; стали укладывать вещи в экипаж; закладывать лошадей, —
и заложили!
Павел продолжал смотреть на все это равнодушно;
полковник поднялся, помолился
и подошел поцеловать сына.
Тот вдруг бросился к нему на шею, зарыдал на всю комнату
и произнес со стоном: «Папаша, друг мой, не покидай меня навеки!»
Полковник задрожал, зарыдал тоже: «Нет, не покину, не покину!» — бормотал он; потом, едва вырвавшись из объятий сына, сел в экипаж: у него голова даже не держалась хорошенько на плечах, а как-то болталась.
Полковник махнул рукой
и велел везти скорее; экипаж уехал.
Веселенький деревенский домик
полковника, освещенный солнцем, кажется, еще более обыкновенного повеселел. Сам Михайло Поликарпыч, с сияющим лицом, в своем домашнем нанковом сюртуке, ходил по зале: к нему вчера только приехал сын его,
и теперь, пока тот спал еще, потому что всего было семь часов утра,
полковник разговаривал с Ванькой, у которого от последней, вероятно, любви его появилось даже некоторое выражение чувств в лице.