Неточные совпадения
Все эти старания ее, нельзя сказать, чтобы
не венчались почти полным успехом: по крайней мере,
большая часть ее знакомых считали ее безусловно женщиной умной; другие именовали ее женщиною долга и святых обязанностей; только один петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать;
не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет
большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой),
не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем
не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать
больше,
больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Паша сначала
не обратил
большого внимания на это известие; но тетенька действительно приехала, и привезенный ею сынок ее — братец Сашенька — оказался почти ровесником Павлу: такой же был черненький мальчик и с необыкновенно востренькими и плутоватыми глазками.
У него никогда
не было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).] с ним; ему никогда никто
не читал детских книжек, а он прямо схватился за кой-какие романы и путешествия, которые нашел на полке у отца в кабинете; словом, ничто как бы
не лелеяло и
не поддерживало в нем детского возраста, а скорей игра и учение все задавали ему задачи
больше его лет.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и
не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был
больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Поверхность воды была бы совершенно гладкая, если бы на ней то тут, то там
не появлялись беспрестанно маленькие кружки, которые расходились все
больше и
больше, пока
не пропадали совсем, а на место их появлялся новый кружок.
После отца у него осталась довольно
большая библиотека, — мать тоже
не жалела и давала ему денег на книги, так что чтение сделалось единственным его занятием и развлечением; но сердце и молодая кровь
не могут же оставаться вечно в покое: за старухой матерью ходила молодая горничная Аннушка, красавица из себя.
С ним были знакомы и к нему ездили все богатые дворяне, все высшие чиновники; но он почти никуда
не выезжал и, точно так же, как в Новоселках, продолжал
больше лежать и читать книги.
Имплева княгиня сначала совершенно
не знала; но так как она одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно
не было под руками никаких книг, то ей кто-то сказал, что у помещика Имплева очень
большая библиотека.
Затем отпер их и отворил перед Вихровыми дверь. Холодная, неприятная сырость пахнула на них. Стены в комнатах были какого-то дикого и мрачного цвета; пол грязный и покоробившийся; но
больше всего Павла удивили подоконники: они такие были широкие, что он на них мог почти улечься поперек; он никогда еще во всю жизнь свою
не бывал ни в одном каменном доме.
— Приехали; сегодня представлять будут. Содержатель тоже тут пришел в часть и просил, чтобы драчунов этих отпустили к нему на вечер — на представление. «А на ночь, говорит, я их опять в часть доставлю, чтобы они
больше чего еще
не набуянили!»
Плавин еще несколько владел собой; но Павел беспрестанно смотрел на
большие серебряные часы, которые отец ему оставил, чтобы он
не опаздывал в гимназию.
Темнота была — зги
не видать; надобно было сходить с довольно
большой горы; склоны ее были изрыты яминами, между которыми проходила тропинка.
Павел во всю жизнь свою, кроме одной скрипки и плохих фортепьян,
не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно
большого оркестра, у него как бы вся кровь пришла к сердцу; ему хотелось в одно и то же время подпрыгивать и плакать.
Река оказалась
не что иное, как качающиеся рамки, между которыми было
большое отверстие в полу.
Плавин с ним уж
больше не жил.
Юный герой мой сначала и
не понимал хорошенько, зачем это Николай Силыч все
больше в одну сторону склонял разговор.
— Нет, — отвечал с улыбкой Павел, — он
больше все насчет франтовства, — франтить
не велит; у меня волоса курчавые, а он говорит, что я завиваюсь, и все пристает, чтобы я остригся.
— Так что же вы говорите, я после этого уж и
не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там?
Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
— Ну да, как же ведь,
не нуждаешься —
большой у нас человек, везде бывалый!..
Павел от удивления
не знал, что и подумать. Наконец, Силантий возвратился, отворил дверь как-то уж
не сконфуженно, а
больше таинственно; лицо его дышало спокойствием.
— Никого
больше не прикажете принимать? — спросил тот, модно склоняя пред ней голову.
—
Не знаю, — отвечала она своим обычным глухим голосом, — я с ним
больше не живу, — мы разошлись! — заключила она после некоторого молчания.
— Но ведь вы уж
больше не живете с вашим мужем?
Всеми этими допытываниями он как бы хотел еще
больше намучить и натерзать себя, а между тем в голове продолжал чувствовать ни на минуту
не умолкающий шум.
Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще
не оправившегося Павла в Москву, то горести его пределов
не было: ему казалось, что у него нет уже
больше сына, что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
— Надо быть, что вышла, — отвечал Макар. — Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных, дал ему потом гривенник… «
Не ходи, говорю, брат
больше ко мне, не-пошто!» Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то была.
— Барин вы наш будущий будете, — властвовать над нами станете, — продолжал Макар Григорьев почти насмешливым тоном. — В маменьку только
больше будете, а
не в папеньку, — прибавил он совершенно уже серьезно.
— Да, слышал-с, — отвечал Павел. В голосе его, против воли, высказалось неудовольствие, и Еспер Иваныч, как кажется, понял это, потому что
больше об этом
не продолжал уже разговора.
— Еще бы!.. — проговорила княгиня. У ней всегда была маленькая наклонность к придворным известиям, но теперь, когда в ней совершенно почти потухли другие стремления, наклонность эта возросла у ней почти в страсть.
Не щадя своего хилого здоровья, она всюду выезжала, принимала к себе всевозможных особ из
большого света, чтобы хоть звук единый услышать от них о том, что там происходит.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам,
не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно
большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то
больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
Огромная комната, паркетные полы, светлые ясеневые парты, толпа студентов, из коих
большая часть были очень красивые молодые люди, и все в новых с иголочки вицмундирах, наконец, профессор, который пришел, прочел и ушел, как будто ему ни до кого и дела
не было, — все это очень понравилось Павлу.
— Что ж такое?.. —
больше уже бормотал Павел. Он сам очень хорошо понял, что
не совсем удачно выразился.
— А, это уж, видно, такая повальная на всех! — произнес насмешливо Салов. — Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она
больше развивается, а у северных меньше. Но
не в этом дело:
не будем уклоняться от прежнего нашего разговора и станем говорить о Конте. Вы ведь его
не читали? Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
К концу обеда он, впрочем, поуспокоился — может быть потому, что Салова вызвал кто-то приехавший к нему, и тот, уходя, объявил, что
больше не воротится.
Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного
не случилось, кроме разве того, что он еще
больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов.
С Мари Павел
больше уже
не видался.
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними:
больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется,
не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»
Правовед замолчал и уже
больше ничего
не возражал.
Инженер в это время встал из-за стола и, выкинув на стол двадцатипятирублевую бумажку, объявил, что он
больше играть
не будет.
— Нет-с, я
не расположен
больше играть, — отвечал инженер явно насмешливым голосом.
— Отчего ты
не хочешь
больше играть? — спросил правовед брата, когда тот подошел к нему.
Вихров, через несколько месяцев, тоже уехал в деревню — и уехал с
большим удовольствием. Во-первых, ему очень хотелось видеть отца, потом — посмотреть на поля и на луга; и, наконец,
не совсем нравственная обстановка городской жизни начинала его душить и тяготить!
Словом, он знал их
больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником — за то, что тот
не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
— Чем же дурно? — спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. — Так же, как и у других. Я еще
больше даю, супротив других, и месячины, и привара, а мужики едят свое,
не мое.
— Водочки я никогда
не велю вам летом давать, потому что она содержит в себе много углероду, а углерод нужен, когда мы вдыхаем много кислороду; кислород же мы
больше вдыхаем зимой, когда воздух сжат.
Самое
большое, чем он мог быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, — все это, если
не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
— Павел перебирал в уме всех, могущих там быть лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к тому,
не напал, а уверенность между тем росла все
больше и
больше, так что ему сделалось даже это смешно.
Но Павел
не поддержал этого разговора и с гораздо
большим вниманием глядел на умную фигуру Доброва.