Неточные совпадения
— Он у меня, ваше превосходительство, один! — отвечал полковник. — Здоровья слабого… Там, пожалуй,
как раз затрут…
Знаю я эту военную службу, а в нынешних армейских полках и сопьется еще, пожалуй!
При этих ее словах на лице Захаревского промелькнула легкая и едва заметная усмешка: он лучше других, по собственному опыту,
знал, до
какой степени Александра Григорьевна унижалась для малейшей выгоды своей.
Точно
как будто бы где-то невдалеке происходило сражение, и они еще не
знали, кто победит: наши или неприятель.
Маремьяна Архиповна
знала, за что ее бьют, —
знала,
как она безвинно в этом случае терпит; но ни одним звуком, ни одной слезой никому не пожаловалась, чтобы только не повредить службе мужа.
— Не
знаю, — начал он,
как бы более размышляющим тоном, — а по-моему гораздо бы лучше сделал, если бы отдал его к немцу в пансион… У того, говорят, и за уроками детей следят и музыке сверх того учат.
— И поэтому
знаешь, что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом все мы, — есть не что иное,
как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка,
как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо
знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с
какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому для него самого чувству целомудрия, он
как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не
знал утех любви и что это никогда для него и не существовало.
Имплева княгиня сначала совершенно не
знала; но так
как она одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно не было под руками никаких книг, то ей кто-то сказал, что у помещика Имплева очень большая библиотека.
— Вот бы мне желалось
знать, в
какой мой попадет. Кабы вы были так добры, проэкзаменовали бы его…
С
какой жадностью взор нашего юноши ушел в эту таинственную глубь какой-то очень красивой рощи, взади которой виднелся занавес с бог
знает куда уходящею далью, а перед ним что-то серое шевелилось на полу — это была река Днепр!
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то есть из букв делать бог
знает какие склады, а из них сочетать
какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
Все гимназисты с любопытством последовали за ним. Они
знали много случаев,
как Дрозденко умел распоряжаться с негодяями-мальчишками: ни сострадания, ни снисхождения у него уж в этом случае не было.
— А ты, — прибавил он Плавину, — ступай, брат, по гримерской части — она ведь и в жизни и в службе нужна бывает: где,
знаешь, нутра-то не надо, а сверху только замазывай, — где сути-то нет, а есть только,
как это у вас по логике Кизеветтера [Кизеветтер Иоганн (1766—1819) — немецкий философ, последователь Канта.
У Николая Силыча в каждом почти классе было по одному такому,
как он называл, толмачу его; они обыкновенно могли говорить с ним, что им было угодно, — признаваться ему прямо, чего они не
знали, разговаривать, есть в классе, уходить без спросу; тогда
как козлищи, стоявшие по углам и на коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого наказания: он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность, коими, по его выражению, преизбыточествует народ российский.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем. Тот был охотник ходить с ружьем. Павел,
как мы
знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал ему о том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге, хотя Павлу это было и не по пути).
— Про отца Никиту рассказывают, — начал Вихров (он
знал, что ничем не может Николаю Силычу доставить такого удовольствия,
как разными рассказами об отце Никите), — рассказывают, что он однажды взял трех своих любимых учеников — этого дурака Посолова, Персиянцева и Кригера — и говорит им потихоньку: «Пойдемте, говорит, на Семионовскую гору — я преображусь!»
Николай Силыч очень хорошо
знал этот анекдот и даже сам сочинил его, но сделал вид, что
как будто бы в первый раз его слышит, и только самодовольно подтвердил...
— А на
какую же указывать ему? На турецкую разве? Так той он подробно не
знает. Тем более, что он не только мысли, но даже обороты в сочинении своем заимствовал у знаменитых писателей, коих, однако, за то не наказывали и не судили.
— Ужасно скучаю, Еспер Иваныч; только и отдохнула душой немного, когда была у вас в деревне, а тут бог
знает как живу!.. — При этих словах у m-me Фатеевой
как будто бы даже навернулись слезы на глазах.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не
знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец, что делал вид, будто бы понимаю, тогда
как звука не уразумел из того, что вы прочли.
— И
знаете, за
какое стихотворение?
Мари ничего на это не сказала и только улыбнулась, но Павел, к удовольствию своему, заметил, что взгляд ее выражал одобрение. «Черт
знает,
как она умна!» — восхищался он ею мысленно.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но,
как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание
узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Совестливые до щепетильности, супруг и супруга — из того, что они с Павла деньги берут, — бог
знает как начали за ним ухаживать и беспрестанно спрашивали его: нравится ли ему стол их, тепло ли у него в комнате?
Ванька не только из грамоты ничему не выучился, но даже, что и
знал прежде, забыл; зато — сидеть на лавочке за воротами и играть на балалайке
какие угодно песни, когда горничные выбегут в сумерки из домов, — это он умел!
— Я никак этого прежде и не мог сказать, никак! — возразил Павел, пожимая плечами. — Потому что не
знал,
как я кончу курс и буду ли иметь право поступить в университет.
Он и сам хорошенько не
знал,
какие это именно были сочинения.
— Отчего же — некогда? — вмешался опять в разговор Сергей Абреев. — Только чтобы глупостям разным не учили, вот
как у нас — статистика какая-то… черт
знает что такое!
— Когда лучше
узнаю историю, то и обсужу это! — отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем
узнать, нет ли
каких известий и от Имплевых.
— Что ж вам за дело до людей!.. — воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. — Ну и пусть себе судят,
как хотят! — А что, Мари, скажите,
знает эту грустную вашу повесть? — прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о своем сокровище Мари.
— Кажется,
знает!.. — отвечала Фатеева довольно холодно. — По крайней мере, я слышала, что муж к ней и к Есперу Иванычу,
как к родственникам своим, писал обо всем, и она, вероятно, больше симпатизирует ему.
— Сама Мари, разумеется… Она в этом случае, я не
знаю, какая-то нерешительная, что ли, стыдливая:
какого труда, я думаю, ей стоило самой себе признаться в этом чувстве!.. А по-моему, если полюбила человека — не только уж жениха, а и так называемою преступною любовью — что ж, тут скрываться нечего: не скроешь!..
— Да,
знаю,
знаю, за тебя мне бог все это мстит! — говорил он, кивая своему видению,
как бы старому приятелю, головой…
Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: «Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: «Немец, береги свой нос, идет русский мороз!» Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому,
как мы
знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына…
— Не
знаю, — отвечал Макар Григорьев,
как бы нехотя. — Конечно, что нам судить господ не приходится, только то, что у меня с самых первых пор,
как мы под власть его попали, все что-то неладно с ним пошло, да и до сей поры, пожалуй, так идет.
— Не люблю я этих извозчиков!.. Прах его
знает —
какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но в самом деле она не ездила никогда на извозчиках, потому что это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для самой себя, берегла,
как бог
знает что.
— Не
знаю, Анна Гавриловна, — начал он, покачивая головой, — из
каких вы источников имеете эти сведения, но только, должно быть, из весьма недостоверных; вероятно — из какой-нибудь кухни или передней.
Все это Павлу, не видавшему почти никогда парадного и свежего убранства комнат, показалось бог
знает какою роскошью.
Еще и прежде того,
как мы
знаем, искусившись в писании повестей и прочитав потом целые сотни исторических романов, он изобразил пребывание Поссевина в России в форме рассказа: описал тут и царя Иоанна, и иезуитов с их одеждою, обычаями, и придумал даже полячку, привезенную ими с собой.
— Ну, батюшка, — обратился он как-то резко к Неведомову, ударяя того по плечу, — я сегодня кончил Огюста Конта [Конт Огюст (1798—1857) — французский буржуазный философ, социолог, субъективный идеалист, основатель так называемого позитивизма.] и могу сказать, что все, что по части философии
знало до него человечество, оно должно выкинуть из головы,
как совершенно ненужную дрянь.
— Выкинуть-с! — повторил Салов резким тоном, — потому что Конт прямо говорит: «Мы
знаем одни только явления, но и в них не
знаем —
каким способом они возникли, а можем только изучать их постоянные отношения к другим явлениям, и эти отношения и называются законами, но сущность же каждого предмета и первичная его причина всегда были и будут для нашего разума — terra incognita». [неизвестная земля, область (лат.).]
— Да
как же вы не
знаете, Неведомов!.. Это наконец нечестно: когда вас мыслью,
как вилами, прижмут к стене, вы говорите, что не
знаете, — горячился Салов.
—
Какой славный малый,
какой отличный, должно быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: «
Какую ты это песню поешь?» — Он сказал; я ее
знаю. «Давай, говорю, вместе петь». — «Давайте!» — говорит… И начали… Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно быть… бесподобный!
Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять — совершенно
как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не
зная еще в чем дело, начали хохотать до неистовства.
Он
узнал жизнь земного шара, —
каким образом он образовался, —
как на нем произошли реки, озера, моря;
узнал, чем люди дышат, почему они на севере питаются рыбой, а на юге — рисом.
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых,
как мы
знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить,
как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»
M-me Гартунг, жившая,
как мы
знаем, за ширмами, перебиралась в этот день со всем своим скарбом в кухню.
— Ну, вот этого мы и сами не
знаем —
как, — отвечал инженер и, пользуясь тем, что Салов в это время вышел зачем-то по хозяйству, начал объяснять. — Это история довольно странная. Вы, конечно, знакомы с здешним хозяином и
знаете, кто он такой?
— Ну,
как же, ведь разве ты не
знаешь? — сказал инженер с ударением.
— У тебя некоторые наливки не подварены. Мы не
знаем,
какие еще Павлу Михайловичу понравятся и
какие он будет кушать, так подвари все, чтобы все были подслащены.