Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были
и подстриженные деревья,
и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но
и аферист уж этот лопнул,
и завод его стоял без окон
и без дверей — словом,
все, что было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено,
и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных
и всяких других душевных качеств, она
всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя
и представлять, что она была женщина
и умная,
и добрая,
и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно
и красноречиво, довольно искусно вставляя в свою речь витиеватые фразы
и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила в знакомство
и переписку с разными умными людьми
и, наконец, самым публичным образом творила добрые дела.
Все эти старания ее, нельзя сказать, чтобы не венчались почти полным успехом: по крайней мере, большая часть ее знакомых считали ее безусловно женщиной умной; другие именовали ее женщиною долга
и святых обязанностей; только один петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.
Несмотря на раболепный склад
всего его тела, выражение лица его было умное, солидное
и несколько насмешливое.
Господин этот был местный исправник Ардальон Васильевич Захаревский, фактотум [Фактотум — название старательного
и точного исполнителя приказаний, происходит от соединения двух латинских слов: fac — сделай
и totum —
все.]
Вы знаете,
вся жизнь моя была усыпана тернием,
и самым колючим из них для меня была лживость
и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только
и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом
и ужасом исполняется, когда слышит ее
и в словах других.
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый
и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости
и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже
всех других людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
Одет он был в суконный, домашнего шитья, сюртучок
и в новые, но нанковые брючки; он был довольно уже высоконек
и чрезвычайно, должно быть, нервен, потому что скука
и нетерпение, против воли его, высказывались во
всей его фигуре,
и чтобы скрыть это хоть сколько-нибудь, он постоянно держал свои умненькие глазенки опущенными в землю.
— Я сделала
все, — начала она, разводя руками, — что предписывала мне дружба; а вы поступайте, как хотите
и как знаете.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне
и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать
и сделай
все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
— Ну да так, братец, нельзя же — соседи!..
И Александра Григорьевна
все вон говорит, что очень любит меня,
и поди-ка какой почет воздает мне супротив
всех!
Павел, с загрязненными ногами,
весь в поту
и с недовольным лицом, пошел домой…
Потом выстрелил
и Павел, впившись, кажется,
всеми глазами в цель; но тоже не попал.
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на
все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку
и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
Вскоре после того Павел услышал, что в комнатах завыла
и заголосила скотница. Он вошел
и увидел, что она стояла перед полковником,
вся промокшая, с лицом истощенным, с ногами, окровавленными от хождения по лесу.
— Только что, — продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина
и как бы более
всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу, а она
и лежит тут.
Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Но вряд ли
все эти стоны
и рыдания ее не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее
и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
Все дворовые, мужчины
и женщины, вышли на усадебную околицу
и как бы замерли в ожидании чего-то.
Вдруг из
всей этой толпы выскочила, — с всклоченными волосами, с дикими глазами
и с метлою в руке, — скотница
и начала рукояткой метлы бить медведя по голове
и по животу.
Все эти воспоминания в настоящую минуту довольно живо представлялись Павлу,
и смутное детское чувство говорило в нем, что
вся эта жизнь, — с полями, лесами, с охотою, лошадьми, — должна была навеки кончиться для него,
и впереди предстояло только одно: учиться.
У него никогда не было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).] с ним; ему никогда никто не читал детских книжек, а он прямо схватился за кой-какие романы
и путешествия, которые нашел на полке у отца в кабинете; словом, ничто как бы не лелеяло
и не поддерживало в нем детского возраста, а скорей игра
и учение
все задавали ему задачи больше его лет.
Та принесла ему густейших сливок; он хоть
и не очень любил молоко, но выпил его целый стакан
и пошел к себе спать. Ему
все еще продолжало быть грустно.
Оба эти лица были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире
и при
всех своих крестах
и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке
и новом чепце, —
все наряды ее были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом
и сидели на ней как-то вкривь
и вкось: вообще дама эта имела то свойство, что, что бы она ни надела,
все к ней как-то не шло.
По фигурам своим, супруг
и супруга скорее походили на огромные тумбы, чем на живых людей; жизнь их обоих вначале шла сурово
и трудно,
и только решительное отсутствие внутри
всего того, что иногда другим мешает жить
и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
Александра Григорьевна, никого
и ничего, по ее словам, не боявшаяся для бога, забыв всякое чувство брезгливости, своими руками пересчитала
все церковные медные деньги,
все пучки восковых свеч, поверила
и подписала счеты.
— Меня тогда удерживало в жизни
и теперь удерживает конечно вот кто!.. — заключила Александра Григорьевна
и указала на Сережу, который
все время как-то неловко стоял посредине комнаты.
Другой же братишка его, постояв немного у притолки, вышел на двор
и стал рассматривать экипаж
и лошадей Александры Григорьевны, спрашивая у кучера — настоящий ли серебряный набор на лошадях или посеребренный —
и что
все это стоит?
Она сначала было расставила
все это перед Александрой Григорьевной, потом вдруг бросилась с чашкой кофе
и с массой сухарей
и к Сереже.
— Сейчас! — отвечала та торопливо,
и действительно в одно мгновение
все прибрала; затем сама возвратилась в гостиную
и села: ее тоже, кажется, интересовало послушать, что будет говорить Александра Григорьевна.
— Прежде
всего скажите вы мне, которому из ваших детей хотите вы вручить якорь
и лопатку,
и которому весы правосудия?
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс,
и не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка
и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был больше
всех ее жертвой: она читала ему
все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им
и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Но у Ардальона Васильевича пот даже выступил на лбу. Он, наконец, начал во
всем этом видеть некоторое надругательство над собою. «Еще
и деньги плати за нее!» — подумал он
и, отойдя от гостьи, молча сел на отдаленное кресло. Маремьяна Архиповна тоже молчала; она видела, что муж ее чем-то недоволен, но чем именно — понять хорошенько не могла.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась с хозяйкой; дала поцеловать свою руку Ардальону Васильичу
и старшему его сыну
и — пошла. Захаревские, с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа,
и когда возвратились в комнаты, то
весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала
вся ее суетливость
и она тяжело опустилась на тот диван, на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
Во
всей губернии один только Еспер Иваныч ценил
и уважал этот высокий, но спившийся талант.
Чем выше
все они стали подниматься по лестнице, тем Паша сильнее начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя. В высокой
и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он был в колпаке, с поднятыми на лоб очками, в легоньком холстинковом халате
и в мягких сафьянных сапогах. Лицо его дышало умом
и добродушием
и напоминало собою несколько лицо Вальтер-Скотта.
Все это Еспер Иваныч каждый день собирался привести в порядок
и каждый день
все больше
и больше разбрасывал.
Еспер Иваныч, между тем, стал смотреть куда-то вдаль
и заметно
весь погрузился в свои собственные мысли, так что полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал
и сказал не без досады...
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики
и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить;
и чем необразованней общество, тем склонней оно ко
всем этим играм в кости, в карты;
все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят
все это,
и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж
и не думает даже.
— Настоящее блаженство состоит, — отвечал Имплев, — в отправлении наших высших душевных способностей: ума, воображения, чувства. Мне вот, хоть
и не много, а
все побольше разных здешних господ, бог дал знания,
и меня каждая вещь, что ты видишь здесь в кабинете, занимает.
—
И поэтому знаешь, что такое треугольник
и многоугольник…
И теперь всякая земля, — которою владею я, твой отец, словом
все мы, — есть не что иное, как неправильный многоугольник,
и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
Он полагал, что
все, что дядя желает, чтоб он делал,
все это было прекрасно,
и он должен был делать.
Паша
все это исполнил,
и они опять оба принялись за чтение.
— Обходил, судырь Еспер Иваныч, — начал полковник, — я
все ваши поля: рожь отличнейшая; овсы такие, что дай бог, чтобы
и выспели.
— А ведь хозяин-то не больно бы, кажись, рачительный, — подхватила Анна Гавриловна, показав головой на барина (она каждый обед обыкновенно стояла у Еспера Иваныча за стулом
и не столько для услужения, сколько для разговоров), — нынче
все лето два раза в поле был!
У него самого, при
всей его скупости
и строгости, мужики были в отличнейшем состоянии.
— Да чего тут, — продолжал он: — поп в приходе у нее… порассорилась, что ли, она с ним… вышел в Христов день за обедней на проповедь, да
и говорит: «Православные христиане! Где ныне Христос пребывает? Между нищей братией, христиане, в именьи генеральши Абреевой!» Так
вся церковь
и грохнула.
— Не то что негодяйка, — возразил полковник, — а
все, ведь, эти баричи
и аристократы наши ничего не жалеют своих имений
и зорят.
— Какая она аристократка! — возразил с сердцем Еспер Иваныч. — Авантюристка — это так!.. Сначала по казармам шлялась, а потом в генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, — продолжал он, как бы больше рассуждая сам с собою, — при
всей его тепличности
и оранжерейности воспитания, при некоторой брезгливости к жизни, первей
всего благороден, великодушен
и возвышен в своих чувствованиях.
— Пишет-с, — отвечал Еспер Иваныч
и снова отнесся к Анне Гавриловне, стоявшей
все еще в недоумении: — поди, принеси!
Та пошла
и скоро возвратилась с письмом в руках. Она
вся как бы трепетала от удовольствия.