Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом в воображении автора, носит
на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада, в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев; в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас», в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все, что было делом рук человеческих, в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид
на подгородное озеро,
на самый городок,
на идущие по
другую сторону озера луга, —
на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а
другие поплотнее и посырее; но как у тех, так и у
других, в выражении лиц есть нечто телячье, ротозееватое: в раззолоченных палатах и
на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль человеческая!
По переезде Александры Григорьевны из Петербурга в деревню, Вихров, вместе с
другим дворянством, познакомился с ней и
на первом же визите объяснил ей: «Я приехал представиться супруге генерал-адъютанта моего государя!»
Вы знаете, вся жизнь моя была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но
на склоне дней моих, — продолжала она писать, — я встретила человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах
других.
При этих ее словах
на лице Захаревского промелькнула легкая и едва заметная усмешка: он лучше
других, по собственному опыту, знал, до какой степени Александра Григорьевна унижалась для малейшей выгоды своей.
От этих мыслей Паша, взглянув
на красный двор, перешел к
другим: сколько раз он по нему бегал, сидя
на палочке верхом, и крепко-крепко тянул веревочку, которою, как бы уздою, была взнуздана палочка, и воображал, что это лошадь под ним бесится и разбивает его…
На другой день, они отправились уже в лес
на охоту за рябчиками, которых братец Сашенька умел подсвистывать; однако никого не подсвистал.
По фигурам своим, супруг и супруга скорее походили
на огромные тумбы, чем
на живых людей; жизнь их обоих вначале шла сурово и трудно, и только решительное отсутствие внутри всего того, что иногда
другим мешает жить и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
Ардальон Васильевич в
другом отношении тоже не менее супруги своей смирял себя: будучи от природы злейшего и крутейшего характера, он до того унижался и кланялся перед дворянством, что те наконец выбрали его в исправники, надеясь
на его доброту и услужливость; и он в самом деле был добр и услужлив.
Александра Григорьевна села
на диванчик. Прочие лица тоже вошли в гостиную. Захаревская бросилась в
другие комнаты хлопотать об угощении.
Другой же братишка его, постояв немного у притолки, вышел
на двор и стал рассматривать экипаж и лошадей Александры Григорьевны, спрашивая у кучера — настоящий ли серебряный набор
на лошадях или посеребренный — и что все это стоит?
— И трудно, ваше высокопревосходительство,
другим такие иметь: надобно тоже, чтобы посуда была чистая, корова чистоплотно выдоена, — начала было она; но Ардальон Васильевич сурово взглянул
на жену. Она поняла его и сейчас же замолчала: по своему необразованию и стремительному характеру, Маремьяна Архиповна нередко таким образом провиралась.
Называется Сикстинской потому, что была написана для монастыря св. Сикста, который изображен
на картине справа от Мадонны.], а
другая с Данаи Корреджио [Корреджио — Корреджо, настоящее имя — Антонио Аллегри (около 1489 или 1494—1534) — крупнейший итальянский художник.].
На другой день началась та же история, что и вчера была.
— Архиерею
на попа жаловалась, — продолжал полковник, — того под началом выдержали и перевели в
другой приход.
Гребли четыре человека здоровых молодых ребят, а человек шесть мужиков,
на другой лодке, стали заводить и закидывать невод.
На обратном пути в Новоселки мальчишки завладевали и линейкой: кто помещался у ней сзади, кто садился
на другую сторону от бар, кто рядом с кучером, а кто — и вместе с барями.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку —
другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом,
на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл
на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
На другой день Вихровы уехали чем свет. Анна Гавриловна провожала их.
— Я желала бы взять ее
на воспитание к себе; надеюсь, добрый
друг, вы не откажете мне в этом, — поспешила прибавить княгиня; у нее уж и дыхание прервалось и слезы выступили из глаз.
— Квартира тебе есть, учитель есть! — говорил он сыну, но, видя, что тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что
на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец
на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел
другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
Тот вдруг бросился к нему
на шею, зарыдал
на всю комнату и произнес со стоном: «Папаша,
друг мой, не покидай меня навеки!» Полковник задрожал, зарыдал тоже: «Нет, не покину, не покину!» — бормотал он; потом, едва вырвавшись из объятий сына, сел в экипаж: у него голова даже не держалась хорошенько
на плечах, а как-то болталась.
Точно чудовища какие высились огромные кулисы, задвинутые одна
на другую, и за ними горели тусклые лампы, — мелькали набеленные и не совсем красивые лица актеров и их пестрые костюмы.
Она появлялась еще несколько раз
на сцене; унесена была, наконец,
другими русалками в свое подземное царство; затем — перемена декорации, водяной дворец, бенгальский огонь, и занавес опустился.
— Василий Мелентьич, давайте теперь рассчитаемте, что все будет это стоить: во-первых, надобно поднять сцену и сделать рамки для декораций, положим хоть штук четырнадцать;
на одной стороне будет нарисована лесная, а
на другой — комнатная; понимаешь?
На другой день, Плавин и обедать домой из гимназии не возвращался.
Под самые сумерки почти, Павел наконец увидел, что
на двор въехали два ломовые извозчика;
на одном возу сидел Плавин в куче разных кульков и тюков; а
на другом помещался Симонов с досками и бревнами.
Для этого он велел ему одну сторону оконного переплета обводить краскою темною, а
другую — посветлей, — филенки
на дверях разделывать таким образом, чтобы слегка их оттенять, проводя по сырому грунту сажею, — и выходило отлично!
— Разве так рисуют деревья
на декорациях? — воскликнул он: — сначала надо загрунтовать совсем темною краской, а потом и валяйте
на ней прямо листья; один зеленый,
другой желтый, третий совсем черный и, наконец, четвертый совсем белый. — Говоря это, Плавин вместе с тем и рисовал
на одной декорации дерево.
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана
на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и больше всех Николай Силыч. По окончании представления, когда все зрители поднялись и стали выходить. Николай Силыч, с
другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них была приготовлена
на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.
— Попробуй! — повторил Николай Силыч. — Тебя же сошлют
на каторгу, а
на место того вора пришлют
другого, еще вористее; такая уж землица наша: что двор — то вор, что изба — то тяжба!
— Существует он, — продолжал Николай Силыч, — я полагаю, затем, чтобы красить полы и парты в гимназии. Везде у добрых людей красят краскою
на масле, а он
на квасу выкрасил, — выдумай-ка кто-нибудь
другой!.. Химик он, должно быть, и технолог. Долго ли у вас краска
на полу держалась?
Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх того и образованием, которое, чтобы угодить своему
другу, так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела
на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
Мари, кажется, больше затем, чтобы только
на что-нибудь
другое отвлечь пламенные взгляды кузена, которые он явно уже кидал
на нее, сказала ему...
Хотя они около двадцати уже лет находились в брачном союзе, но все еще были влюблены
друг в
друга, спали
на одной кровати и весьма нередко целовались между собой.
Особенно
на Павла подействовало в преждеосвященной обедне то, когда
на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов и начали петь: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!» В это время то одна половина молящихся, то
другая становится
на колени; а дисканты все продолжают петь.
— То было, сударь, время, а теперь —
другое: меня сейчас же, вон, полковой командир солдату
на руки отдал… «Пуще глазу, говорит, береги у меня этого дворянина!»; так тот меня и умоет, и причешет, и грамоте выучил, — разве нынче есть такие начальники!
Воспользовавшись этим коротеньким объяснением, она — ни много ни мало — дерев
на двести оплела полковника, чего бы при
других обстоятельствах ей не успеть сделать.
На другой день, когда поехали к Абреевой, Павел выфрантился в новый штатский сюртук, атласный жилет, пестрые брюки и в круглую пуховую шляпу.
Александра Григорьевна взглянула
на Павла. С одной стороны, ей понравилась речь его, потому что она услышала в ней несколько витиеватых слов, а с
другой — она ей показалась по тону, по крайней мере, несколько дерзкою от мальчика таких лет.
— Нет, племя-то, которое было почестней, — начал он сердитым тоном, — из-под ваших собирателей земли русской ушло все
на Украину, а
другие, под видом раскола, спрятались
на Север из-под благочестивых царей ваших.
— Да, он мне очень предан; он меня обыкновенно провожал от Имплевых домой; я ему всегда давала по гривенничку
на чай, и он за это получил ко мне какую-то фанатическую любовь, так что я здесь гораздо безопаснее, чем в какой-нибудь гостинице, — говорила m-me Фатеева, но сама, как видно, думала в это время совсем об
другом.
—
Другого?.. — сказал Павел, уставляя
на нее веселые глаза.
— Monsieur Постен, а это мой
друг, monsieur Поль! — проговорила m-me Фатеева скороговоркой, не глядя ни
на того, ни
на другого из рекомендуемых ею лиц, а потом сама сейчас же отошла и села к окну.
Герой мой не имел никаких почти данных, чтобы воспылать сильной страстию к Мари; а между тем, пораженный известием о любви ее к
другому, он
на другой день не поднимался уже с постели.
— Я зашла,
друг мой, взглянуть
на вас; а вы, однако, я вижу, опять целый день читали, — продолжала старушка, садясь невдалеке от Еспера Иваныча.
— Вот кто! — произнесла добродушно княгиня и ласково посмотрела
на Павла. — Я теперь еду,
друг мой,
на вечер к генерал-губернатору… Государя ждут… Естафет пришел.
— Как не хорошо, помилуй,
друг мой!.. Через неделю будут Бородинские маневры, надобно же ему все заранее осмотреть. Прусский король и австрийский император, говорят, сюда едут
на маневры.
Все, что он
на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая
на вечер к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за
другого и в то же время, как справедливо говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.