Неточные совпадения
Нечего делать, я нанял шесть быков и нескольких осетин. Один из них взвалил себе
на плечи мой чемодан,
другие стали помогать быкам почти одним криком.
За моею тележкою четверка быков тащила
другую как ни в чем не бывало, несмотря
на то что она была доверху накладена.
А
другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил
на кабана один
на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха…
Раз, для смеха, Григорий Александрович обещался ему дать червонец, коли он ему украдет лучшего козла из отцовского стада; и что ж вы думаете?
на другую же ночь притащил его за рога.
Вот выходят одна девка и один мужчина
на середину и начинают говорить
друг другу стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором.
Только не один Печорин любовался хорошенькой княжной: из угла комнаты
на нее смотрели
другие два глаза, неподвижные, огненные.
Через несколько мгновений поднимаю их — и вижу: мой Карагёз летит, развевая хвост, вольный как ветер, а гяуры далеко один за
другим тянутся по степи
на измученных конях.
Засверкали глазенки у татарчонка, а Печорин будто не замечает; я заговорю о
другом, а он, смотришь, тотчас собьет разговор
на лошадь Казбича. Эта история продолжалась всякий раз, как приезжал Азамат. Недели три спустя стал я замечать, что Азамат бледнеет и сохнет, как бывает от любви в романах-с. Что за диво?..
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести
на другой день.
— Сейчас, сейчас.
На другой день утром рано приехал Казбич и пригнал десяток баранов
на продажу. Привязав лошадь у забора, он вошел ко мне; я попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки был моим кунаком. [Кунак — значит приятель. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)]
Только
на другое утро пришел в крепость и стал просить, чтоб ему назвали похитителя.
Он лежал в первой комнате
на постели, подложив одну руку под затылок, а
другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта
на замок, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил… Я начал кашлять и постукивать каблуками о порог — только он притворялся, будто не слышит.
На другой день он тотчас же отправил нарочного в Кизляр за разными покупками; привезено было множество разных персидских материй, всех не перечесть.
Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались
на далеком небосклоне и одна за
другою гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по темно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор, покрытые девственными снегами.
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и
другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше
другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна
на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса,
на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
(Прим. М. Ю. Лермонтова.)] оканчивалась лесом, который тянулся до самого хребта гор; кое-где
на ней дымились аулы, ходили табуны; с
другой — бежала мелкая речка, и к ней примыкал частый кустарник, покрывавший кремнистые возвышенности, которые соединялись с главной цепью Кавказа.
На другой день рано утром мы ее похоронили за крепостью, у речки, возле того места, где она в последний раз сидела; кругом ее могилки теперь разрослись кусты белой акации и бузины. Я хотел было поставить крест, да, знаете, неловко: все-таки она была не христианка…
Первый день я провел очень скучно;
на другой рано утром въезжает
на двор повозка… А! Максим Максимыч!.. Мы встретились как старые приятели. Я предложил ему свою комнату. Он не церемонился, даже ударил меня по плечу и скривил рот
на манер улыбки. Такой чудак!..
На другой день утром я проснулся рано; но Максим Максимыч предупредил меня. Я нашел его у ворот сидящего
на скамейке. «Мне надо сходить к коменданту, — сказал он, — так пожалуйста, если Печорин придет, пришлите за мной…»
Навстречу Печорина вышел его лакей и доложил, что сейчас станут закладывать, подал ему ящик с сигарами и, получив несколько приказаний, отправился хлопотать. Его господин, закурив сигару, зевнул раза два и сел
на скамью по
другую сторону ворот. Теперь я должен нарисовать его портрет.
Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб,
на котором, только при долгом наблюдении, можно было заметить следы морщин, пересекавших одна
другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства.
Все эти замечания пришли мне
на ум, может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни, и, может быть,
на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением.
Он посмотрел
на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы и начал рыться в чемодане; вот он вынул одну тетрадку и бросил ее с презрением
на землю; потом
другая, третья и десятая имели ту же участь: в его досаде было что-то детское; мне стало смешно и жалко…
Оттого, что Печорин в рассеянности или от
другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему
на шею!
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его
другом: коварная нескромность истинного
друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни
на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
Полный месяц светил
на камышовую крышу и белые стены моего нового жилища;
на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась
другая лачужка, менее и древнее первой.
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель.
На стене ни одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставив в угол шашку и ружье, пистолеты положил
на стол, разостлал бурку
на лавке, казак свою
на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.
«Ты видел, — отвечала она, — ты донесешь!» — и сверхъестественным усилием повалила меня
на борт; мы оба по пояс свесились из лодки; ее волосы касались воды; минута была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил ее одной рукой за косу,
другой за горло, она выпустила мою одежду, и я мгновенно сбросил ее в волны.
Я поместился в некотором расстоянии
на другой лавке, остановил двух знакомых Д… офицеров и начал им что-то рассказывать; видно, было смешно, потому что они начали хохотать как сумасшедшие.
Мы встречаемся каждый день у колодца,
на бульваре; я употребляю все свои силы
на то, чтоб отвлекать ее обожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и
других, — и мне почти всегда удается.
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: «Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда…» Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно будет мне памятен…» Мой
друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у нее
на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
— Скажи мне, — наконец прошептала она, — тебе очень весело меня мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем
друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий… — Ее голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила голову
на грудь мою.
Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается
на пути; я смотрю
на страдания и радости
других только в отношении к себе, как
на пищу, поддерживающую мои душевные силы.
— Я думаю то же, — сказал Грушницкий. — Он любит отшучиваться. Я раз ему таких вещей наговорил, что
другой бы меня изрубил
на месте, а Печорин все обратил в смешную сторону. Я, разумеется, его не вызвал, потому что это было его дело; да не хотел и связываться…
— А вот слушайте: Грушницкий
на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина
на дуэль… Погодите; вот в этом-то и штука… Вызовет
на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее и ужаснее, — я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный
друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит, —
на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?
Другой бы
на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune; [руку и сердце (фр.).] но надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен
на ней жениться, — прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова.
«Ни за что не соглашусь! — говорил Грушницкий, — он меня оскорбил публично; тогда было совсем
другое…» — «Какое тебе дело? — отвечал капитан, — я все беру
на себя.
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется
на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже,
другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый,
другие — мерзавец. И то и
другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
Вообразите, что у меня желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть; то и
другое в порядке вещей; старайтесь смотреть
на меня, как
на пациента, одержимого болезнью, вам еще неизвестной, — и тогда ваше любопытство возбудится до высшей степени; вы можете надо мною сделать теперь несколько важных физиологических наблюдений…
Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут
на мой счет Бог знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая
другого, будут смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, — Бог с ними!
У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались
на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и
другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.
— О, это
другое!.. только
на меня
на том свете не жалуйтесь…
Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить
другого: моя душа истощила
на тебя все свои сокровища, свои слезы и надежды.
Оставалось пять верст до Ессентуков — казачьей станицы, где я мог пересесть
на другую лошадь.
Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность
другого средства, — а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять
на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..
На другой день утром, получив приказание от высшего начальства отправиться в крепость N., я зашел к княгине проститься.
Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице
на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались
друг у
друга поочередно, по вечерам играли в карты.
И много
других подобных дум проходило в уме моем; я их не удерживал, потому что не люблю останавливаться
на какой-нибудь отвлеченной мысли.