Неточные совпадения
Вся картина, которая рождается при этом
в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер: от деревянного, во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только развалины; вместо сада,
в котором некогда были и подстриженные деревья, и гладко убитые дорожки, вам представляются группы бестолково растущих деревьев;
в левой стороне сада, самой поэтической, где прежде устроен был «Парнас»,
в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист уж этот лопнул, и завод его стоял без окон и без дверей — словом, все,
что было
делом рук человеческих,
в настоящее время или полуразрушилось, или совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное озеро, на самый городок, на идущие по другую сторону озера луга, — на которых, говорят, охотился Шемяка, — оставался по-прежнему прелестен.
Будучи от природы весьма обыкновенных умственных и всяких других душевных качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять,
что она была женщина и умная, и добрая, и с твердым характером; для этой цели она всегда говорила только о серьезных предметах, выражалась плавно и красноречиво, довольно искусно вставляя
в свою речь витиеватые фразы и возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни денег, ни своего самолюбия, она входила
в знакомство и переписку с разными умными людьми и, наконец, самым публичным образом творила добрые
дела.
— Не смею входить
в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно,
что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на
деле: если вы действительно не
в состоянии будете поддерживать вашего сына
в гвардии, то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это
в первом пункте моего завещания.
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни
в чем не виновного, поставили
в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже
в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств
в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько
дней умер, явно им засеченный…
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому
что мальчик этот,
в самом
деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то,
что все-таки был не дома, а
в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе
в кузнице страшно руку.
Ардальон Васильевич
в другом отношении тоже не менее супруги своей смирял себя: будучи от природы злейшего и крутейшего характера, он до того унижался и кланялся перед дворянством,
что те наконец выбрали его
в исправники, надеясь на его доброту и услужливость; и он
в самом
деле был добр и услужлив.
У задней стены стояла мягкая, с красивым одеялом, кровать Еспера Иваныча:
в продолжение
дня он только и делал,
что, с книгою
в руках, то сидел перед столом, то ложился на кровать.
— Да
чего тут, — продолжал он: — поп
в приходе у нее… порассорилась,
что ли, она с ним… вышел
в Христов
день за обедней на проповедь, да и говорит: «Православные христиане! Где ныне Христос пребывает? Между нищей братией, христиане,
в именьи генеральши Абреевой!» Так вся церковь и грохнула.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем
в городе, и видевши,
что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется,
разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее
в этом случае: с достодолжным смирением она сознала,
что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча,
что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему
в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила
в себе чувство ревности, и (
что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться было не от
чего…
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость
в отношении горничной, то
в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы
в пустыню от стыда, зарылся бы навеки
в своих Новоселках, если бы только узнал,
что она его подозревает
в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все
дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Княгиня очень уже хорошо понимала скрытный характер Имплева и видела,
что с ним
в этом
деле надобно действовать весьма осторожно.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно то же самое,
что было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство
разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел
в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою
в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
Не подавая виду,
что у него окоченели от холоду руки и сильно болит нога, он поднялся и, когда они подошли к театру,
в самом
деле забыл и боль и холод.
Ванька молчал.
Дело в том,
что он имел довольно хороший слух, так
что некоторые песни с голосу играл на балалайке. Точно так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой это склад, он начинал
в уме: ба, ва, га, пока доходил до того, на который ему пальцами указывали. Более же этого он ничего не мог ни припомнить, ни сообразить.
— Понимаю-с, — отвечал Симонов. Он,
в самом
деле, все,
что говорил ему Плавин, сразу же понимал.
— Для
чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за то платят?.. — говорил он,
в самом
деле решительно не могший во всю жизнь свою понять — для
чего это люди выдумали театр и
в чем тут находят удовольствие себе!
Великий Плавин (за все,
что совершил этот юноша
в настоящем
деле, я его иначе и назвать не могу), устроив сцену, положил играть «Казака-стихотворца» [«Казак-стихотворец» — анекдотическая опера-водевиль
в одном действий А.А.Шаховского (1777—1846).] и «Воздушные замки» [«Воздушные замки» — водевиль
в стихах Н.И.Хмельницкого (1789—1845).].
В день представления Ванька, по приказанию господ, должен был то сбегать закупить свеч для освещения, то сцену вымести, то расставить стулья
в зале; но всем этим действиям он придавал такой вид,
что как будто бы делал это по собственному соображению.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был
в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером
в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно,
что он целый
день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Павел сказал,
в чем тут
дело.
— Не более двух недель, — отвечал Павел,
в самом
деле припомнивший,
что краска на полах очень скоро пропала. — Но зачем он их на квасу красил, чтобы дешевле?.. — прибавил он.
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите,
что значил,
в первый
день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о том,
что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила
в саду,
что если случится это — хорошо, а не случится — тоже хорошо.
Павел от огорчения
в продолжение двух
дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему,
что это даже хорошо,
что Мари переезжает
в Москву, потому
что, когда он сделается студентом и сам станет жить
в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Полковник
в самом
деле думал,
что Еспер Иваныч дает такие наставления сыну.
В остальную часть
дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть
в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то,
что сына не хотел отдать
в военную, он, однако, кадетов очень любил.
Мари
в самом
деле, — когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, — вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание, то оно ясно показывало,
что она до тонкости уразумевала то,
что он ей говорил.
И точно,
что — отдери он тогда меня, как хотелось ему того, я бы — хоть бросай свое
дело; потому, как я спрошу после того с какого-нибудь подчиненного своего али накажу их же пропойцу-мужичонка, — он мне прямо
в глаза бухнет: «Ты сам — сеченый!».
— Не люблю я этих извозчиков!.. Прах его знает — какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но
в самом
деле она не ездила никогда на извозчиках, потому
что это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить для самой себя, берегла, как бог знает
что.
На Тверской Павлу, привыкшему вдыхать
в себя свежий провинциальный воздух, показалось,
что совсем нечем дышать; а потом, когда он стал подъезжать к Кисловке, то
в самом
деле почувствовал какой-то кислый запах, и
чем более он приближался к жилищу Макара Григорьева, тем запах этот увеличивался.
—
Что ты
в Москву дрыхнуть приехал али делать какое
дело?
По трусоватости своей Ванька думал,
что Макар Григорьев
в самом
деле станет его сечь, когда только ему вздумается, и потому, по преимуществу, хотел себя оградить с этой стороны.
Он, как проснулся, немедля же ушел
в трактир чай пить и объявил своему Огурцову,
что он целый
день домой не придет: ему тоже, как видно, сильно было не по нутру присутствие барина
в его квартире.
— У Еспера Ивановича мы решительно не бываем
в субботу, потому
что в этот
день собираются у нас, — проговорила Мари.
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. «
В самом
деле мне, может быть, рано еще писать!» — подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал,
что тот тоже не похвалит его творения, но как только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
Только вдруг я раз
в кондитерской,
в которую хожу каждый
день пить кофе, читаю
в французской газете,
что,
в противоположность всем немецким философам,
в Париже образуется школа позитивистов, и представитель ее — Огюст Конт…
— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, — и речь генерал-прокурора была, по этому
делу, блистательна. Он разбил ее на две части:
в первой он доказывает,
что m-me Лафарж могла сделать это преступление, — для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно,
что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит,
что она хотела сделать это преступление, — и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами…
— Солнце село! — воскликнул Замин, закрыв глаза, и
в самом
деле воображению зрителей представилось,
что солнце село.
— Не толще,
чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он
в них вино сыропил, да разбавлял, — отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший,
что отец Салова был винный откупщик, — кто почестнее у этого
дела стоит, я уж и не знаю!.. — заключил он многознаменательно.
Он, например, очень хорошо знал,
что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если пошлют
в город, то уж, наверно, мест
в пять заедет по своим
делам.
— А вот
что такое военная служба!.. — воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя по временам к водке и выпивая по четверть рюмки. — Я-с был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных
дел, но когда
в двенадцатом году моей матери объявили,
что я поступил солдатом
в полк, она встала и перекрестилась: «Благодарю тебя, боже, — сказала она, — я узнаю
в нем сына моего!»
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, —
что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили
в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью
в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра
день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника
в это время так разболелись ноги,
что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый
день быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем,
что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
— Где, папаша? — спросил Павел и, взглянув по указанию полковника,
в самом
деле увидел,
что по едва заметной вдали дороге движется какая-то черная масса.
И все это Иван говорил таким тоном, как будто бы и
в самом
деле знал дорогу. Миновали, таким образом, они Афанасьево, Пустые Поля и въехали
в Зенковский лес. Название,
что дорога
в нем была грязная, оказалось слишком слабым: она была адски непроходимая, вся изрытая колеями, бакалдинами; ехать хоть бы легонькою рысью было по ней совершенно невозможно: надо было двигаться шаг за шагом!
Двадцатого декабря было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот
день, так как наверное знал,
что там непременно будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем
в Москву. Павлу уже не тяжело было встретиться с нею: самолюбие его не было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая,
чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.
Для
дня рождения своего, он был одет
в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые
в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников
в гробу, но больше всего кидался
в глаза — над всем телом выдавшийся живот; видно было,
что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, — сказал полковник тем же тихим голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок
в кори; так
что мы целый
день — то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на
что она похожа стала…
Его самого интересовало посмотреть,
что с Неведомовым происходит. Он застал того
в самом
деле не спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь заметил,
что тот ужасно переменился: похудел и побледнел.
— Куда? — спросил Павел, думая,
что дело шло о сборах куда-нибудь
в Москве.