Неточные совпадения
Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано
в газетах при описании иллюминации,
что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу
в знойный
день», и
что при этом «было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали
в избытке благодарности и струили потоки слез
в знак признательности к господину градоначальнику».
Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкой,
что делалось только по воскресным
дням, — а
в тот
день случись воскресенье, — выбрившись таким образом,
что щеки сделались настоящий атлас
в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с одной, то с другой стороны трактирным слугою, и сел
в бричку.
Для пополнения картины не было недостатка
в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который, несмотря на то
что голова продолблена была до самого мозгу носами других петухов по известным
делам волокитства, горланил очень громко и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки.
Уже встали из-за стола. Манилов был доволен чрезвычайно и, поддерживая рукою спину своего гостя, готовился таким образом препроводить его
в гостиную, как вдруг гость объявил с весьма значительным видом,
что он намерен с ним поговорить об одном очень нужном
деле.
— А, нет! — сказал Чичиков. — Мы напишем,
что они живы, так, как стоит действительно
в ревизской сказке. Я привык ни
в чем не отступать от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для меня
дело священное, закон — я немею пред законом.
Последние слова понравились Манилову, но
в толк самого
дела он все-таки никак не вник и вместо ответа принялся насасывать свой чубук так сильно,
что тот начал наконец хрипеть, как фагот. Казалось, как будто он хотел вытянуть из него мнение относительно такого неслыханного обстоятельства; но чубук хрипел, и больше ничего.
— Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю,
что это нехорошее
дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому
что с хорошим человеком можно поговорить,
в том нет худого; и закусили вместе. Закуска не обидное
дело; с хорошим человеком можно закусить.
— Еще бы! Это бы скорей походило на диво, если бы вы их кому-нибудь продали. Или вы думаете,
что в них есть
в самом
деле какой-нибудь прок?
Старуха задумалась. Она видела,
что дело, точно, как будто выгодно, да только уж слишком новое и небывалое; а потому начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог знает откуда, да еще и
в ночное время.
Как зарубил
что себе
в голову, то уж ничем его не пересилишь; сколько ни представляй ему доводов, ясных как
день, все отскакивает от него, как резинный мяч отскакивает от стены.
— Я уж знала это: там все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему
в шкатулку. И
в самом
деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится
в суд просьбу подать, а и не на
чем.
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой
в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том,
что делается
в ее доме и
в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного
дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
Селифан был во всю дорогу суров и с тем вместе очень внимателен к своему
делу,
что случалося с ним всегда после того, когда либо
в чем провинился, либо был пьян.
«А
что ж, — подумал про себя Чичиков, — заеду я
в самом
деле к Ноздреву.
Чем же он хуже других, такой же человек, да еще и проигрался. Горазд он, как видно, на все, стало быть, у него даром можно кое-что выпросить».
Впрочем, редко случалось, чтобы это было довезено домой; почти
в тот же
день спускалось оно все другому, счастливейшему игроку, иногда даже прибавлялась собственная трубка с кисетом и мундштуком, а
в другой раз и вся четверня со всем: с коляской и кучером, так
что сам хозяин отправлялся
в коротеньком сюртучке или архалуке искать какого-нибудь приятеля, чтобы попользоваться его экипажем.
— Однако ж это обидно!
что же я такое
в самом
деле! почему я непременно лгу?
— Помилуй, на
что ж мне жеребец? — сказал Чичиков, изумленный
в самом
деле таким предложением.
— Продать я не хочу, это будет не по-приятельски. Я не стану снимать плевы с черт знает
чего.
В банчик — другое
дело. Прокинем хоть талию! [Талия — карточная игра.]
Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не сделать дворовых людей свидетелями соблазнительной сцены и вместе с тем чувствуя,
что держать Ноздрева было бесполезно, выпустил его руки.
В это самое время вошел Порфирий и с ним Павлушка, парень дюжий, с которым иметь
дело было совсем невыгодно.
Собакевич слушал все по-прежнему, нагнувши голову, и хоть бы что-нибудь похожее на выражение показалось на лице его. Казалось,
в этом теле совсем не было души, или она у него была, но вовсе не там, где следует, а, как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта такою толстою скорлупою,
что все,
что ни ворочалось на
дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности.
— Да, конечно, мертвые, — сказал Собакевич, как бы одумавшись и припомнив,
что они
в самом
деле были уже мертвые, а потом прибавил: — Впрочем, и то сказать:
что из этих людей, которые числятся теперь живущими?
Что это за люди? Мухи, а не люди.
Последние слова он уже сказал, обратившись к висевшим на стене портретам Багратиона и Колокотрони, [Колокотрони — участник национально-освободительного движения
в Греции
в 20-х г. XIX
в.] как обыкновенно случается с разговаривающими, когда один из них вдруг, неизвестно почему, обратится не к тому лицу, к которому относятся слова, а к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, даже вовсе незнакомому, от которого знает,
что не услышит ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж, так устремит взгляд, как будто призывает его
в посредники; и несколько смешавшийся
в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на то
дело, о котором ничего не слышал, или так постоять, соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь.
«
Что он
в самом
деле, — подумал про себя Чичиков, — за дурака,
что ли, принимает меня?» — и прибавил потом вслух...
— Мне не нужно знать, какие у вас отношения; я
в дела фамильные не мешаюсь, это ваше
дело. Вам понадобились души, я и продаю вам, и будете раскаиваться,
что не купили.
— Да
что в самом
деле… как будто точно сурьезное
дело; да я
в другом месте нипочем возьму. Еще мне всякий с охотой сбудет их, чтобы только поскорей избавиться. Дурак разве станет держать их при себе и платить за них подати!
Не довольствуясь сим, он ходил еще каждый
день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все,
что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, — все тащил к себе и складывал
в ту кучу, которую Чичиков заметил
в углу комнаты.
Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и
чем более пожирает, тем становится ненасытнее; человеческие чувства, которые и без того не были
в нем глубоки, мелели ежеминутно, и каждый
день что-нибудь утрачивалось
в этой изношенной развалине.
— И такой скверный анекдот,
что сена хоть бы клок
в целом хозяйстве! — продолжал Плюшкин. — Да и
в самом
деле, как прибережешь его? землишка маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы
в кабак… того и гляди, пойдешь на старости лет по миру!
— Стар я, батюшка, чтобы лгать: седьмой десяток живу! — сказал Плюшкин. Он, казалось, обиделся таким почти радостным восклицанием. Чичиков заметил,
что в самом
деле неприлично подобное безучастие к чужому горю, и потому вздохнул тут же и сказал,
что соболезнует.
—
В город? Да как же?.. а дом-то как оставить? Ведь у меня народ или вор, или мошенник:
в день так оберут,
что и кафтана не на
чем будет повесить.
— Ну,
что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно слово, а она уж
в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо. Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало
дело топкое: сгорит — да и нет, только убыток, а ты принеси-ка мне лучинку!
Мавра ушла, а Плюшкин, севши
в кресла и взявши
в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился,
что никак нельзя; всунул перо
в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на
дне и стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том,
что все еще останется много чистого пробела.
—
В том-то и
дело,
что есть. Зять делал выправки: говорит, будто и след простыл, но ведь он человек военный: мастер притопывать шпорой, а если бы похлопотать по судам…
Этот вопрос напомнил ему,
что в самом
деле незачем более мешкать.
В самом
деле,
что ни говори, не только одни мертвые души, но еще и беглые, и всего двести с лишком человек!
Он спешил не потому,
что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему
дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам
в себе чувствовал желание скорее как можно привести
дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль:
что души не совсем настоящие и
что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
— Послушайте, любезные, — сказал он, — я очень хорошо знаю,
что все
дела по крепостям,
в какую бы ни было цену, находятся
в одном месте, а потому прошу вас показать нам стол, а если вы не знаете,
что у вас делается, так мы спросим у других.
— Кто, Михеев умер? — сказал Собакевич, ничуть не смешавшись. — Это его брат умер, а он преживехонький и стал здоровее прежнего. На
днях такую бричку наладил,
что и
в Москве не сделать. Ему, по-настоящему, только на одного государя и работать.
— Нет, вы не так приняли
дело: шипучего мы сами поставим, — сказал председатель, — это наша обязанность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать. Знаете ли
что, господа! Покамест
что, а мы вот как сделаем: отправимтесь-ка все, так как есть, к полицеймейстеру; он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы, знаете ли, так закусим! да при этой оказии и
в вистишку.
Многие были не без образования: председатель палаты знал наизусть «Людмилу» Жуковского, которая еще была тогда непростывшею новостию, и мастерски читал многие места, особенно: «Бор заснул, долина спит», и слово «чу!» так,
что в самом
деле виделось, как будто долина спит; для большего сходства он даже
в это время зажмуривал глаза.
В анониме было так много заманчивого и подстрекающего любопытство,
что он перечел и
в другой и
в третий раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая была писавшая!» Словом,
дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто и уложено
в шкатулку,
в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся
в том же положении и на том же месте.
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы
в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться
в широком размере, всё
что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать
дело.
Нужно заметить,
что у некоторых дам, — я говорю у некоторых, это не то,
что у всех, — есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают,
что лучшая часть лица их так первая и бросится всем
в глаза и все вдруг заговорят
в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее,
что все молодые люди будут совершенно восхищены и то и
дело станут повторять
в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то как на что-то постороннее.
Почтмейстерша, вальсируя, с такой томностию опустила набок голову,
что слышалось
в самом
деле что-то неземное.
Одна очень любезная дама, — которая приехала вовсе не с тем чтобы танцевать, по причине приключившегося, как сама выразилась, небольшого инкомодите [Инкомодитé (от фр. l’incommоdité) — здесь: нездоровье.]
в виде горошинки на правой ноге, вследствие
чего должна была даже надеть плисовые сапоги, — не вытерпела, однако же, и сделала несколько кругов
в плисовых сапогах, для того именно, чтобы почтмейстерша не забрала
в самом
деле слишком много себе
в голову.
Разговор сначала не клеился, но после
дело пошло, и он начал даже получать форс, но… здесь, к величайшему прискорбию, надобно заметить,
что люди степенные и занимающие важные должности как-то немного тяжеловаты
в разговорах с дамами; на это мастера господа поручики и никак не далее капитанских чинов.
Но, или он не услышал
в самом
деле, или прикинулся,
что не услышал, только это было нехорошо, ибо мнением дам нужно дорожить:
в этом он и раскаялся, но уже после, стало быть поздно.
В голове просто ничего, как после разговора с светским человеком: всего он наговорит, всего слегка коснется, все скажет,
что понадергал из книжек, пестро, красно, а
в голове хоть бы что-нибудь из того вынес, и видишь потом, как даже разговор с простым купцом, знающим одно свое
дело, но знающим его твердо и опытно, лучше всех этих побрякушек.
— Это просто выдумано только для прикрытья, а
дело вот
в чем: он хочет увезти губернаторскую дочку.
Она не умела лгать: предположить что-нибудь — это другое
дело, но и то
в таком случае, когда предположение основывалось на внутреннем убеждении; если ж было почувствовано внутреннее убеждение, тогда умела она постоять за себя, и попробовал бы какой-нибудь дока-адвокат, славящийся даром побеждать чужие мнения, попробовал бы он состязаться здесь, — увидел бы он,
что значит внутреннее убеждение.