Неточные совпадения
Он прочел письма. Одно было очень неприятное — от купца, покупавшего лес
в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут было то,
что этим подмешивался денежный интерес
в предстоящее
дело его примирения с женою. И мысль,
что он может руководиться этим интересом,
что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, — эта мысль оскорбляла его.
Она только
что пыталась сделать то,
что пыталась сделать уже десятый раз
в эти три
дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь, как
в прежние раза, она говорила себе,
что это не может так остаться,
что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
И то
в эти три
дня меньшой заболел оттого,
что его накормили дурным бульоном, а остальные были вчера почти без обеда.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых,
в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной
в нем на сознании своих недостатков; во-вторых,
в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал
в газетах, но той,
что у него была
в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное —
в совершенном равнодушии к тому
делу, которым он занимался, вследствие
чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
Для
чего этим трем барышням нужно было говорить через
день по-французски и по-английски; для
чего они
в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для
чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для
чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали
в коляске к Тверскому бульвару
в своих атласных шубках — Долли
в длинной, Натали
в полудлинной, а Кити
в совершенно короткой, так
что статные ножки ее
в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для
чего им,
в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого,
что делалось
в их таинственном мире, он не понимал, но знал,
что всё,
что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно
в эту таинственность совершавшегося.
Пробыв
в Москве, как
в чаду, два месяца, почти каждый
день видаясь с Кити
в свете, куда он стал ездить, чтобы встречаться с нею, Левин внезапно решил,
что этого не может быть, и уехал
в деревню.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то
дело, для которого он приехал
в Москву. От брата Левин поехал
в присутствие Облонского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали,
что он может застать Кити.
Детскость выражения ее лица
в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но,
что всегда, как неожиданность, поражало
в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и
в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина
в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя
в редкие
дни своего раннего детства.
— Может быть. Но всё-таки мне дико, так же, как мне дико теперь то,
что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть
в состоянии делать свое
дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы….
— Ты постой, постой, — сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. — Я тебе сказал то,
что я знаю, и повторяю,
что в этом тонком и нежном
деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на твоей стороне.
И вдруг они оба почувствовали,
что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но
что каждый думает только о своем, и одному до другого нет
дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал,
что надо делать
в этих случаях.
Взойдя наверх одеться для вечера и взглянув
в зеркало, она с радостью заметила,
что она
в одном из своих хороших
дней и
в полном обладании всеми своими силами, а это ей так нужно было для предстоящего: она чувствовала
в себе внешнюю тишину и свободную грацию движений.
Теперь она верно знала,
что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только
в первый раз всё
дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла,
что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но
что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За
что? За то,
что он, милый, любит ее, влюблен
в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
— Да, вот вам кажется! А как она
в самом
деле влюбится, а он столько же думает жениться, как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая,
что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она
в самом
деле заберет
в голову…
— Успокой руки, Гриша, — сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась
в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера сказать мужу,
что ей
дела нет до того, приедет или не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
Вспоминал потом про историю с мальчиком, которого он взял из деревни, чтобы воспитывать, и
в припадке злости так избил,
что началось
дело по обвинению
в причинении увечья.
Вспоминал затеянный им постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем за то,
что тот будто бы не выплатил ему долю из материнского имения; и последнее
дело, когда он уехал служить
в Западный край, и там попал под суд за побои, нанесенные старшине….
— Так видишь, — продолжал Николай Левин, с усилием морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить,
что сказать и сделать. — Вот видишь ли… — Он указал
в углу комнаты какие-то железные бруски, завязанные бичевками. — Видишь ли это? Это начало нового
дела, к которому мы приступаем.
Дело это есть производительная артель….
Потому ли,
что дети непостоянны или очень чутки и почувствовали,
что Анна
в этот
день совсем не такая, как
в тот, когда они так полюбили ее,
что она уже не занята ими, — но только они вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к ней, и их совершенно не занимало то,
что она уезжает.
Не раз говорила она себе эти последние
дни и сейчас только,
что Вронский для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей,
что она никогда не позволит себе и думать о нем; но теперь,
в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
— О, прекрасно! Mariette говорит,
что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг,
что подарила мне
день. Наш милый самовар будет
в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то
что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Он находил это естественным, потому
что делал это каждый
день и при этом ничего не чувствовал и не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость
в девушке он считал не только остатком варварства, но и оскорблением себе.
Вслед за доктором приехала Долли. Она знала,
что в этот
день должен быть консилиум, и, несмотря на то,
что недавно поднялась от родов (она родила девочку
в конце зимы), несмотря на то,
что у ней было много своего горя и забот, она, оставив грудного ребенка и заболевшую девочку, заехала узнать об участи Кити, которая решалась нынче.
— Вот как! — проговорил князь. — Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился он к жене садясь. — А ты вот
что, Катя, — прибавил он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь,
в один прекрасный
день, проснись и скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
Еще как только Кити
в слезах вышла из комнаты, Долли с своею материнскою, семейною привычкой тотчас же увидала,
что тут предстоит женское
дело, и приготовилась сделать его.
— Говорят,
что это очень трудно,
что только злое смешно, — начал он с улыбкою. — Но я попробую. Дайте тему. Всё
дело в теме. Если тема дана, то вышивать по ней уже легко. Я часто думаю,
что знаменитые говоруны прошлого века были бы теперь
в затруднении говорить умно. Всё умное так надоело…
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но
дело в том,
что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая.
Что же ей делать, если все влюблены
в нее и как тени ходят за ней?
Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый
день всех, кого он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с какими входят
в комнату к людям, от которых только
что вышли.
«И ужаснее всего то, — думал он, —
что теперь именно, когда подходит к концу мое
дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но
что ж делать? Я не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им
в лицо».
«Вопросы о ее чувствах, о том,
что делалось и может делаться
в ее душе, это не мое
дело, это
дело ее совести и подлежит религии», сказал он себе, чувствуя облегчение при сознании,
что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
— Входить во все подробности твоих чувств я не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь
в своей душе, мы часто выкапываем такое,
что там лежало бы незаметно. Твои чувства — это
дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
Но и после, и на другой и на третий
день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама с собой могла обдумать всё,
что было
в ее душе.
Еще
в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне
дело сестры. И
что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Он помнил, как он пред отъездом
в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «
Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о
деле,
в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда как можно было спустить его прямо
в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика. Да и
день был так хорош,
что нельзя было сердиться.
И
в этот прекрасный весенний
день он почувствовал,
что воспоминанье о ней совсем не больно ему.
— Ну, как я рад,
что добрался до тебя! Теперь я пойму,
в чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе. Какой дом, как славно всё! Светло, весело, — говорил Степан Аркадьич, забывая,
что не всегда бывает весна и ясные
дни, как нынче. — И твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную
в фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем — это очень хорошо.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как
дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь,
что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так
что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина
в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Он думал о том,
что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три
дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он виделся с ней
в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое,
что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то,
что он не приезжал, и записка от брата,
в которой говорилось,
что нужно переговорить. Вронский знал,
что это всё о том же. «
Что им за
делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой.
В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Он, этот умный и тонкий
в служебных
делах человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому
что ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он
в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик,
в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
Алексей Александрович думал и говорил,
что ни
в какой год у него не было столько служебного
дела, как
в нынешний; но он не сознавал того,
что он сам выдумывал себе
в нынешнем году
дела,
что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались тем страшнее,
чем дольше они там лежали.
День скачек был очень занятой
день для Алексея Александровича; но, с утра еще сделав себе расписанье
дня, он решил,
что тотчас после раннего обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь Двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому,
что он решил себе бывать у нее
в неделю раз для приличия. Кроме того,
в этот
день ему нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на расход деньги.
— Опасность
в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать
в военной истории на самые блестящие кавалерийские
дела, то только благодаря тому,
что она исторически развивала
в себе эту силу и животных и людей. Спорт, по моему мнению, имеет большое значение, и, как всегда, мы видим только самое поверхностное.
— Положим, княгиня,
что это не поверхностное, — сказал он, — но внутреннее. Но не
в том
дело — и он опять обратился к генералу, с которым говорил серьезно, — не забудьте,
что скачут военные, которые избрали эту деятельность, и согласитесь,
что всякое призвание имеет свою оборотную сторону медали. Это прямо входит
в обязанности военного. Безобразный спорт кулачного боя или испанских тореадоров есть признак варварства. Но специализованный спорт есть признак развития.
Мадам Шталь принадлежала к высшему обществу, но она была так больна,
что не могла ходить, и только
в редкие хорошие
дни появлялась на водах
в колясочке.
Обе девушки встречались
в день по нескольку раз, и при каждой встрече глаза Кити говорили: «кто вы?
что вы?
С следующего
дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила,
что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже
в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для женщины, не умевшей говорить ни на одном иностранном языке.
— Так
что ж? Я не понимаю.
Дело в том, любите ли вы его теперь или нет, — сказала Варенька, называя всё по имени.
Но дочь ничего ей не отвечала; она только думала
в душе,
что нельзя говорить об излишестве
в деле христианства.