Неточные совпадения
В университетах наших очень плохо учат, но
там есть какой-то научный запах;
там человек, по крайней мере, может усвоить некоторые приемы, как потом образовать самого себя; но у нас и
того не было.
Чем дольше девочка училась
там, чем дальше и дальше шло ее воспитание,
тем как-то суше и неприветливее становилась она к матери и почти с гневом, который едва доставало у нее сил скрывать, относилась к образу ее жизни и вообще ко всем ее понятиям.
— Вам нечего и выдумывать себе никакой особенной специальности, а берите такую, какая она есть в обществе. Вы человек умный, способный: поезжайте в Петербург, в который вы и без
того беспрестанно ездите, и поступайте
там на службу.
— Вы не попробовали этого, уверяю вас, а испытайте, может быть, и понравится,
тем более, что княгине давно хочется переехать в Петербург: она
там родилась,
там все ее родные: Москву она почти ненавидит.
— Если ее дома нет,
то отыщи ее
там, куда она уехала, хоть бы на дне морском
то было, — понимаешь?.. — продолжал князь
тем же отрывистым и почти угрожающим голосом.
— Ну, когда не может, так и сиди
там себе! — сказал князь резко, и вместе с
тем очень ясно было видно, до какой степени он сам хорошо сознавал, что ему следовало съездить к старушке, и даже желал
того, но все-таки не мог этого сделать по известной уже нам причине.
У Григоровых Елпидифор Мартыныч решился на этот раз повести себя немножко сурово и сердито, желая дать им понять, что его нельзя так третировать:
то поди вон,
то пожалуй к нам, — и на первых порах выдержал эту роль; попав сначала случайно в мужской флигель и не найдя
там никого, кроме лакея, он строго спросил его...
— Вот записку сейчас дам вам в
том, — сказала Елизавета Петровна и, с необыкновенной живостью встав с лавки, сбегала в комнаты и написала
там записку, в которой обязывалась заплатить Елпидифору Мартынычу тысячу рублей, когда получит от князя должные ей тридцать тысяч.
— Нет-с, купечество здесь мало живет; они больше в парках и Сокольниках живут;
там их настоящее место, — отвечал
тот.
Вследствие таковых качеств, успех его в литературе был несомненный: публика начала его знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили: дело в
том, что, вступая почти в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же дела, думал
там овладеть сейчас же умами и господствовать, но это ему не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках.
— Болеть об нищей братии, а в
то же время на каждом шагу делать подлости, мерзости: лучше первоначально от этого отказаться, а потом уже переходить к высшим подвигам гуманности!» Потом про другой, очень почтенный журнал, он выражался так: «О-хо-хо-хо, батюшки… какие
там слоны сидят!
Барон, Петицкая и княгиня, хоть не говеем, может быть, искренне, но старались между собой разговаривать весело; князь же ни слова почти не произнес, и после обеда, когда барон принялся шаловливо развешивать по деревьям цветные фонари, чтобы осветить ими ночью сад, а княгиня вместе с г-жой Петицкой принялась тоже шаловливо помогать ему, он ушел в свой флигель, сел
там в кресло и в глубокой задумчивости просидел на нем до
тех пор, пока не вошел к нему прибывший на вечер Миклаков.
Анна Юрьевна, собственно, затеяла ехать в Немецкий клуб с единственною целью встретиться
там с своим юным музыкальным талантом, которого вряд ли не предполагала простить даже и которого она в самом деле встретила, но в таком сотовариществе, что никакое снисхождение ее не могло перенести
того.
— Пойдемте на улицу, Елена вас
там у ворот дожидается! — говорил между
тем тот.
Княгиня, в свою очередь, переживала тоже довольно сильные ощущения: она очень хорошо догадалась, что муж из ревности к ней вышел до такой степени из себя в парке и затеял всю эту сцену с Архангеловым; она только не знала хорошенько, что такое говорила с ним Елена в соседней комнате, хотя в
то же время ясно видела, что они
там за что-то поссорились между собой.
— Ах, пожалуйста! — воскликнула Анна Юрьевна, и таким образом вместо нотариуса они проехали к Сиу, выпили
там шоколаду и потом заехали опять в дом к Анне Юрьевне, где она и передала все бумаги барону. Она, кажется, начала уже понимать, что он ухаживает за ней немножко. Барон два дня и две ночи сидел над этими бумагами и из них увидел, что все дела у Анны Юрьевны хоть и были запущены, но все пустые,
тем не менее, однако, придя к ней, он принял серьезный вид и даже несколько мрачным голосом объяснил ей...
Все прежние планы в голове барона мгновенно изменились, и он прежде всего вознамерился снискать расположение Анны Юрьевны, а потом просить ее руки и сердца; она перед
тем только получила известие из-за границы, что муж ее умер
там.
— А я, кузина, и не знал, что вы в городе, — зарапортовал он сейчас же, как вошел, своим мясистым языком, шлепая при этом своими губами и даже брызгая немного слюнями, — но вчера
там у отца собрались разные старички и говорят, что у вас
там в училище акт, что ли, был с месяц
тому назад… Был?
Весть об этом в редакцию сообщил Елпидифор Мартыныч, который пользовал в оной и, разговорившись как-то
там о развращении современных нравов, привел в пример
тому Елену, которую он, действительно, встретил раз подъезжающею с князем к училищу, и когда его спросили, где это случилось, Елпидифор Мартыныч сначала объяснил, что в Москве, а потом назвал и самое училище.
— Так вы, значит, смеетесь теперь
тому, что
там происходило? — спросила его г-жа Петицкая.
«Вот дуралей-то!» — прибавлял он, повертываясь опять на прежний бок, и таким образом он промучился до самого утра, или, лучше сказать, до двенадцати часов, когда мог ехать к Жиглинской, где ожидал встретить князя, который, может быть, снова предложит ему деньги; но князи он не нашел
там:
тот был дома и отсыпался за проведенную без сна ночь.
—
Там,
то есть в Америке, он может приписаться к какой хочет секте по собственному желанию и усмотрению.
— Ну, делайте
там, как хотите! — сказала
та с прежней досадой и отворачиваясь лицом к стене.
— В минуту слетаю туда! — сказала Елизавета Петровна и, проворно войдя в комнату дочери, проворно надела
там шляпку и проворнейшим шагом отправилась в церковь, куда она, впрочем, поспела к
тому уже времени, когда юный священник выходил с крестом. Он, видимо, хотел представить себя сильно утомленным и грустным выражением лица желал как бы свидетельствовать о своих аскетических подвигах.
Г-жа Петицкая, разумеется, повиновалась ей, но вместе с
тем сгорала сильным нетерпением узнать, объяснился ли Миклаков с княгиней или нет, и для этой цели она изобретала разные способы: пригласив гостей после чаю сесть играть в карты, она приняла вид, что как будто бы совершенно погружена была в игру, а в это время одним глазом подсматривала, что переглядываются ли княгиня и Миклаков, и замечала, что они переглядывались; потом, по окончании пульки, Петицкая, как бы забыв приказание княгини, опять ушла из гостиной и сильнейшим образом хлопнула дверью в своей комнате, желая
тем показать, что она затворилась
там, между
тем сама, спустя некоторое время, влезла на свою кровать и стала глядеть в нарочно сделанную в стене щелочку, из которой все было видно, что происходило в гостиной.
«Умереть, убить себя!» — помышлял князь в одно и
то же время с чувством ужаса и омерзения, и его в этом случае не столько пугала мысль Гамлета о
том, «что будет
там, в безвестной стороне» [«Что будет
там, в безвестной стороне» — измененные слова монолога Гамлета, из одноименной трагедии Шекспира в переводе Н.А.Полевого (1796—1846).
— И потому нельзя ли мне просто ехать на железную дорогу, — продолжала Елена опять
тем же заискивающим голосом, — и
там проститься с княгиней?
—
То для мужчин, а для женщин мало ли есть
там развлечений: отличная опера, концерты, театры.
— Да, хороша! — отвечал князь. — И вообразите, она мне
то же самое про вас говорила; она видела вас
там где-то на гуляньи и говорила: «Какой, говорит, красавец из себя Оглоблин».
Очень естественно, что она может заинтересоваться Жуквичем и пропишет барону отставку; в таком случае ему благовиднее было самому убраться заранее,
тем более, что барон, управляя совершенно бесконтрольно именьем Анны Юрьевны, успел скопить себе тысчонок тридцать, — сумма, конечно, не большая, но достаточная для
того, чтобы переехать в Петербург и выждать
там себе места.
Часам к восьми вечера богатый дом Анны Юрьевны был почти весь освещен. Барон, франтовато одетый, пришел из своего низу и с гордым, самодовольным видом начал расхаживать по всем парадным комнатам. Он на этот раз как-то более обыкновенного строго относился к проходившим взад и вперед лакеям, приказывая им
то лампу поправить,
то стереть тут и
там пыль, — словом, заметно начинал чувствовать себя некоторым образом хозяином всей этой роскоши.
Елена между
тем прошла в свою комнату и села
там; гневные и серьезные мысли, точно облако зловещее, осенили ее молодое чело. Часа два, по крайней мере, она пробыла почти в неподвижном положении; вдруг к ней вошла ее горничная.
— Вас папа просит, — почти закричал он на него: —
там я хлопочу одну девушку определить к нам в кастелянши, и если вы отговорите папа, я вас отдую за
то! — заключил Николя и показал кулак Феодосию Иванычу.
— Так как эмигранты теперь уже получили помощь,
то эти деньги я не желаю отправлять в Париж; иначе, они
там получатся, сейчас же раздадутся по рукам и проживутся. Лучше мы будем помогать из них постепенно, когда кто-нибудь из эмигрантов снова впадет в бедность…
Все заведенье говорит о
том — от малого до большого; я лечу
там, так каждый день слышу: днюет и ночует, говорят, он у нее! — выдумывал Елпидифор Мартыныч, твердо убежденный, что для спасенья позволительна всякая ложь.
— Да, на вас!.. Пусть
там отец, черт его дери, что хочет говорит… Другие женятся и на цыганках, а не
то что… — бултыхал Николя, не давая себе отчета в
том, что говорил.
— Вы
там сказали, — начал он прерывающимся голосом, — что госпожа эта… переехала к Жуквичу; но она вместе с собой таскает и ребенка, которому я отец тоже и не могу допустить
того! Вся жизнь ее, вероятно, будет исполнена приключениями, и это никак не может послужить в пользу воспитания ребенка!
Елена, по самой природе своей, была не большая музыкантша и даже не особенно любила музыку, но в настоящий урок она просто показалась ей пыткой; как бы
то ни было, однако, Елена пересилила себя, просидела свой урок больше даже, чем следует, пришла с него домой пешком и на другой день поутру отправилась пешком в пансион, терпеливо высидела
там и снова возвратилась домой пешком.
Пока она шла,
то ничего не чувствовала, но когда уселась в холодной зале давать уроки,
то заметила, что чем долее она
там оставалась,
тем более ноги ее холодели, а голова горела.
Князь начал после
того себе гладить грудь, как бы желая
тем утишить начавшуюся
там боль; но это не помогало: в сердце к нему, точно огненными когтями, вцепилась мысль, что были минуты, когда Елена и сын его умирали с голоду, а он и думать о
том не хотел; что, наконец, его Елена, его прелестная Елена, принуждена была продать себя этому полуживотному Оглоблину.
— Ай! — раздался вслед затем ее пронзительный крик, и когда Елпидифор Мартыныч достиг кабинета,
то увидал
там княгиню без чувств, уже распростертую у трупа мужа.
— Вы, может быть, слыхали, что у Анны Юрьевны было училище, от которого она хоть и была устранена, но
тем не менее оно содержалось на счет ее, а потом и я стал его поддерживать… Приехав сюда и присмотревшись к этому заведению, я увидел, что
те плохие порядки, которые завела
там Анна Юрьевна и против которых я всегда с нею ратовал, не только что не улучшились, но еще ухудшились.