Неточные совпадения
Генерал очень хорошо
знал,
что в прежнее, более суровое время Михайло Борисович
не стал бы ему очень противодействовать и даже привел бы, вероятно, статью закона, подтверждающую желание генерала, а теперь…
—
Не знаю-с, насколько он умен! — резко отвечал Михайло Борисович, выпивая при этом свою обычную рюмку портвейну; в сущности он очень хорошо
знал,
что генерал был умен, но только тот всегда подавлял его своей аляповатой и действительно уж ни перед
чем не останавливающейся натурой, а потому Михайло Борисович издавна его ненавидел.
—
Не знаю-с, какой я начальник! — произнес он голосом, полным некоторой торжественности. — Но
знаю,
что состав моих чиновников по своим умственным и нравственным качествам, конечно, есть лучший в Петербурге…
Понимая, вероятно,
что в лицее меня ничему порядочному
не научат, он в то же время
знал,
что мне оттуда дадут хороший чин и хорошее место, а в России чиновничество до такой степени все заело, в такой мере покойнее, прочнее всего,
что родители обыкновенно лучше предпочитают убить, недоразвить в детях своих человека, но только чтобы сделать из них чиновника.
Вы совершенно справедливо как-то раз говорили,
что нынче
не только у нас, но и в европейском обществе, человеку, для того, чтобы он был
не совершеннейший пошляк и поступал хоть сколько-нибудь честно и целесообразно, приходится многое самому изучить и
узнать.
Старушка сначала в ужас пришла от этой новости; потом тщилась отговорить безумца от его намерения, убеждая его тем,
что он очень еще молод и
не знает ни себя, ни своего сердца, и, наконец, по крайней мере, себя хотела выгородить в этом случае и восклицала,
что она, как Пилат [Пилат, Понтий — римский наместник (прокуратор) иудейской провинции в 26-36-х годах I века, упоминается в евангельских сказаниях.], умывает тут руки!..
О Михайле Борисовиче княгиня уж и
не спрашивала: она очень хорошо
знала,
что муж на этот вопрос непременно разразится бранью.
— Мингера, разумеется, — отвечал князь с некоторою гримасою. — Приятель этот своим последним подобострастным разговором с Михайлом Борисовичем просто показался князю противен. — К нам летом собирается приехать в Москву погостить, — присовокупил он: — но только, по своей немецкой щепетильности, все конфузится и спрашивает,
что не стеснит ли нас этим? Я говорю,
что меня нет, а жену —
не знаю.
Ограниченность применения женского труда в ту эпоху в России вынуждала девушек стремиться к получению преимущественно педагогического и медицинского образования.] мать очень мало понимала и гораздо больше бы желала, чтобы она вышла замуж за человека с обеспеченным состоянием, или, если этого
не случится, она, пожалуй,
не прочь бы была согласиться и на другое,
зная по многим примерам,
что в этом положении живут иногда гораздо лучше,
чем замужем…
Я никогда
не скажу больному,
что у него; должен это
знать я, а
не он: он в этом случае человек темный, его только можно напугать тем.
Князь сидел на креслах, закинув голову назад. Лицо его имело какое-то мечтательное выражение; лицо же княгини, напротив, и на этот раз опять осенилось облаком тайного неудовольствия. Муж и жена, оставшись с глазу на глаз, чувствовали необходимость начать между собой какой-нибудь разговор, но о
чем именно —
не знали. Князь, впрочем, заговорил первый.
— Поверьте вы мне-с, — продолжала она милым, но в то же время несколько наставническим тоном, — я
знаю по собственному опыту,
что единственное счастье человека на земле — это труд и трудиться; а вы, князь, извините меня, ничего
не делаете…
—
Не знаю, как хотите, — отвечала Елена, тоже более занятая своими мыслями,
чем теми, которые выслушала из книги.
Дело в том,
что, как князь ни старался представить из себя материалиста, но, в сущности, он был больше идеалист, и хоть по своим убеждениям твердо был уверен,
что одних только нравственных отношений между двумя любящимися полами
не может и
не должно существовать, и хоть вместе с тем
знал даже,
что и Елена точно так же это понимает, но сказать ей о том прямо у него никак
не хватало духу, и ему казалось,
что он все-таки оскорбит и унизит ее этим.
— Ну так услышь!
Знай это. A propos, encore un mot [Кстати, еще одно слово (франц.).]: вчера приезжал ко мне этот Елпидифор Мартыныч!.. — И Анна Юрьевна, несмотря на свой гибкий язык, едва выговаривала эти два дубоватые слова. — Он очень плачет,
что ты прогнал его,
не приглашаешь и даже
не принимаешь: за
что это?
«Несравненная Елена! Я желаю до сумасшествия видеть вас, но ехать к вам бесполезно; это все равно,
что не видеть вас. Доверьтесь мне и приезжайте с сим посланным; если вы
не приедете, я
не знаю, на
что я решусь!»
— А ты
знаешь, — подхватил князь, все ближе и ближе пододвигаясь к Елене, —
что если бы ты сегодня
не приехала сюда, так я убил бы себя.
— Вот за
что! — произнесла Елизавета Петровна: она давно и хорошо
знала Иллионского и никак
не предполагала, чтобы он когда-нибудь и в чем-нибудь позволил себе быть мучеником за правду.
Мало,
что из круга своего ни с кем
не видится, даже с родными-то своими со всеми разошелся, и все,
знаете, с учеными любит беседовать, и
не то
что с настоящими учеными — с каким-нибудь ректором университета или ректором семинарии, с архиереем каким-нибудь ученым, с историком каким-нибудь или математиком, а так,
знаете, с вольнодумцами разными; обедами их все прежде, бывало, угощал.
— Только они меня-то, к сожалению,
не знают… — продолжала между тем та, все более и более приходя в озлобленное состояние. — Я бегать да подсматривать за ними
не стану, а прямо дело заведу: я мать, и мне никто
не запретит говорить за дочь мою. Господин князь должен был понимать,
что он — человек женатый, и
что она —
не уличная какая-нибудь девчонка, которую взял, поиграл да и бросил.
Покуда княгиня приводила себя в порядок, Анна Юрьевна ходила взад и вперед по комнате, и мысли ее приняли несколько иное течение: прежде видя князя вместе с княгиней и принимая в основание,
что последняя была tres apathique, Анна Юрьевна считала нужным и неизбежным, чтобы он имел какую-нибудь альянс на стороне; но теперь,
узнав,
что он уже имеет таковую, она стала желать, чтобы и княгиня полюбила кого-нибудь постороннего, потому
что женщину, которая верна своему мужу, потому
что он ей верен, Анна Юрьевна еще несколько понимала; но чтобы женщина оставалась безупречна, когда муж ей изменил, — этого даже она вообразить себе
не могла и такое явление считала почти унижением женского достоинства; потому, когда княгиня, наконец, вышла к ней, она очень дружественно встретила ее.
Когда управляющий ушел, Елизавета Петровна послала Марфушку купить разных разностей к обеду. Елене, впрочем, о получении денег она решилась
не говорить лучше, потому
что, бог
знает, как еще глупая девочка примет это; но зато по поводу другого обстоятельства она вознамерилась побеседовать с ней серьезно.
Он гораздо бы больше показал ей уважения, если бы просто
не приехал и сказал,
что нельзя ему было, — все-таки это было бы умнее для него и покойнее для нее; тогда она по крайней мере
не знала бы пошлой причины тому.
— Ты думаешь, а я
не думаю! — произнес сердито князь, кидая письмо на стол. — Черт
знает, какая-то там полоумная старуха — и поезжай к ней!..
Что я для нее могу сделать? Ничего! — говорил он, явно вспылив.
— Вы лучше других
знаете, — продолжал князь, как бы желая оправдаться перед бароном, —
что женитьба моя была решительно поступок сумасшедшего мальчишки, который
не знает, зачем он женится и на ком женится.
— Конечно, виноваты, потому
что зачем вы женились,
не узнав хорошенько девушки, — отвечал барон.
— Вы, мой милый Эдуард, — отвечал он, — вероятно
не знаете,
что существует довольно распространенное мнение, по которому полагают,
что даже уголовные преступления — поймите вы, уголовные! —
не должны быть вменяемы в вину, а уж в деле любви всякий французский роман вам докажет,
что человек ничего с собой
не поделает.
Он уже давно
узнал Елену, возвращавшуюся из Москвы. О том,
что Жиглинские будут в Останкине жить и даже переехали с ними в один день, князь до сих пор еще
не говорил жене.
Ей казалось,
что он тогда, по необходимости, будет больше бывать дома и
не станет каждый день скакать в Москву для свидания с предметом своей страсти, а таким образом мало-помалу и забудет Елену; но, по переезде на дачу, князь продолжал
не бывать дома, — это уже начинало княгиню удивлять и беспокоить, и тут вдруг она
узнает,
что Елена
не только
что не в Москве, но даже у них под боком живет: явно,
что князь просто возит ее за собой.
Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться,
что разделяет их; но князь, как и с большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и
не стал ни слова с ней говорить о том,
что составляло его суть, так
что с этой стороны княгиня почти
не знала его и видела только,
что он знакомится с какими-то странными людьми и бог
знает какие иногда странные вещи говорит.
— Как
не думал? — воскликнул барон. — Я положительно
знаю,
что водопровод ваш и Сухареву башню построил Брюс.
— Да,
не согласен, — отвечал барон, хотя, в сущности, он решительно
не знал, с
чем он, собственно, тут
не согласен.
— Я согласен,
что нельзя
знать всех законов в подробностях, — сказал барон, — но главные, я думаю, все вообще
знают: кто же
не знает,
что воровство, убийство есть преступление?
— Мало,
что бесчувственные люди, это какие-то злодеи мои, от которых я
не знаю, как и спастись! — произнесла княгиня, и на глазах ее показались слезы.
— А
знаете ли вы, — продолжал барон, —
что наши, так называемые нравственные женщины, разлюбя мужа, продолжают еще любить их по-брачному: это явление, как хотите, безнравственное и представляет безобразнейшую картину; этого никакие дикие племена, никакие животные
не позволяют себе! Те обыкновенно любят тогда только, когда чувствуют влечение к тому.
Миклаков в молодости отлично кончил курс в университете, любил очень читать и потому много
знал; но в жизни как-то ему
не повезло: в службе он дотянул только до бухгалтера, да и тут его терпели потому,
что обязанности свои он
знал в совершенстве, и начальники его обыкновенно говорили про него: «Миклаков, как бухгалтер, превосходный, но как человек — пренеприятный!» Дело в том,
что при служебных объяснениях с своими начальствующими лицами он нет-нет да и ввернет почти каждому из них какую-нибудь колкость.
Вследствие таковых качеств, успех его в литературе был несомненный: публика начала его
знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили: дело в том,
что, вступая почти в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же дела, думал там овладеть сейчас же умами и господствовать, но это ему
не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках.
— А тем,
что вы сами очень хорошо
знаете —
чем, но только из принципов ваших хотите показать,
что вам ничего это
не значит.
— И я,
знаешь,
что хочу сделать, — продолжала княгиня, — подарить ей мой рояль…
не продавать же нам его?
— Да, то есть муж мой, собственно,
знал их хорошо, даже очень хорошо! — повторила г-жа Петицкая с какой-то странной усмешкою. — Он рассказывал мне, как в молодости проиграл у них в доме три тысячи рублей, и
не то
что,
знаете, проиграл, а просто был очень пьян, и у него их вытащили из кармана и сказали потом,
что он их проиграл!
— Говорят,
что было! — подтвердила г-жа Петицкая самым невинным голосом, хотя очень хорошо
знала,
что никто ей ничего подобного
не говорил и
что все это она сама выдумала, и выдумала даже в настоящую только минуту.
—
Не знаю, — отвечала с небольшою досадой г-жа Петицкая, — я
знаю только одно, — продолжала она каким-то шипящим голосом, —
что она развратнейшее существо в мире!
— Для вашего-то — может быть,
что так, но никак уже
не для спокойствия княгини! — возразил Миклаков. — У нас до сих пор еще черт
знает как смотрят на разводок, будь она там права или нет; и потом, сколько мне кажется, княгиня вас любит до сих пор!
Какого рода это чувство — я
не знаю; может быть, это ревность, и согласен,
что ревность — чувство весьма грубое, азиатское, средневековое, но, как бы то ни было, оно охватывает иногда все существо мое.
— Никого я
не хочу ни уничтожать, ни убивать и заявляю вам только тот факт,
что положение рогатого мужа я
не могу переносить спокойно, а как и
чем мне бороться с этим —
не знаю!
— Я
не знаю-с! Они хлопочут устроить себе царство блаженства на небесах, а мы с вами на земле, и
что возможнее в этом случае, я
не берусь еще на себя решить.
В это самое время мимо князя проехал на своих вяточках Елпидифор Мартыныч и сделал вид,
что как будто бы совершенно
не узнал его.
— Но где же может быть князь? — спросила Елизавета Петровна, все более и более приходя в досаду на то,
что Марфуша
не застала князя дома: теперь он письмо получит, а приглашение, которое поручила ему Елизавета Петровна передать от себя,
не услышит и потому бог
знает чем все может кончиться.
— Нет,
не видала!.. — отвечала та почти задыхающимся голосом: встретиться и беседовать в такую минуту с г-жою Петицкой было почти невыносимо для Елены, тем более,
что, как ни мало она
знала ее, но уже чувствовала к ней полное отвращение.
Прежде всего она предположила заехать за Миклаковым; но, так как она и прежде еще того бывала у него несколько раз в номерах, а потому очень хорошо
знала образ его жизни, вследствие
чего, сколько ни была расстроена, но прямо войти к нему
не решилась и предварительно послала ему сказать,
что она приехала.