Неточные совпадения
Бог
знает, где бродили его мысли, но
не в одном только прошедшем бродили они: выражение его лица было сосредоточенно и угрюмо,
чего не бывает, когда человек занят одними воспоминаниями.
— А вот на
что, — отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда
не потакал им и обходился с ними небрежно, — я лягушку распластаю да посмотрю,
что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки, только
что на ногах ходим, я и буду
знать,
что и у нас внутри делается.
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже
не говорю о том,
что он
не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть,
не знаешь, у них
не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу,
что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того,
что ни на
что не стал способен, этакой человек —
не мужчина,
не самец. Ты говоришь,
что он несчастлив: тебе лучше
знать; но дурь из него
не вся вышла. Я уверен,
что он
не шутя воображает себя дельным человеком, потому
что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
— Я эфтим хочу доказать, милостивый государь (Павел Петрович, когда сердился, с намерением говорил: «эфтим» и «эфто», хотя очень хорошо
знал,
что подобных слов грамматика
не допускает.
— Нет, нет! — воскликнул с внезапным порывом Павел Петрович, — я
не хочу верить,
что вы, господа, точно
знаете русский народ,
что вы представители его потребностей, его стремлений! Нет, русский народ
не такой, каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, он — патриархальный, он
не может жить без веры…
— А потом мы догадались,
что болтать, все только болтать о наших язвах
не стоит труда,
что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали,
что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда
не годятся,
что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт
знает о
чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого,
что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому
что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
—
Знаешь ли
что? — говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня,
что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец
не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
—
Не знаю… посмотрю. Ну, так,
что ли? Мы отправимся?
Он имел о себе самое высокое мнение; тщеславие его
не знало границ, но он держался просто, глядел одобрительно, слушал снисходительно и так добродушно смеялся,
что на первых порах мог даже прослыть за «чудного малого».
— Кукшина, Eudoxie, Евдоксия Кукшина. Это замечательная натура, émancipée [Свободная от предрассудков (фр.).] в истинном смысле слова, передовая женщина.
Знаете ли
что? Пойдемте теперь к ней все вместе. Она живет отсюда в двух шагах. Мы там позавтракаем. Ведь вы еще
не завтракали?
— Да, я. И
знаете ли, с какою целью? Куклы делать, головки, чтобы
не ломались. Я ведь тоже практическая. Но все еще
не готово. Нужно еще Либиха почитать. Кстати, читали вы статью Кислякова о женском труде в «Московских ведомостях»? Прочтите, пожалуйста. Ведь вас интересует женский вопрос? И школы тоже?
Чем ваш приятель занимается? Как его зовут?
— Вот это мило!
Что, вы
не курите? Виктор, вы
знаете, я на вас сердита.
— Все такие мелкие интересы, вот
что ужасно! Прежде я по зимам жила в Москве… но теперь там обитает мой благоверный, мсьё Кукшин. Да и Москва теперь… уж я
не знаю — тоже уж
не то. Я думаю съездить за границу; я в прошлом году уже совсем было собралась.
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты
не знаешь,
что на нашем наречии и для нашего брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит.
Не сам ли ты сегодня говорил,
что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика — дело ничуть
не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам
не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор,
что они справедливы.
— Может быть, вам лучше
знать. Итак, вам угодно спорить, — извольте. Я рассматривал виды Саксонской Швейцарии в вашем альбоме, а вы мне заметили,
что это меня занять
не может. Вы это сказали оттого,
что не предполагаете во мне художественного смысла, — да, во мне действительно его нет; но эти виды могли меня заинтересовать с точки зрения геологической, с точки зрения формации гор, например.
Как все женщины, которым
не удалось полюбить, она хотела чего-то, сама
не зная,
чего именно.
Он чувствовал,
что не в силах занять Одинцову; он робел и терялся, когда оставался с ней наедине; и она
не знала,
что ему сказать: он был слишком для нее молод.
Вечером того же дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть
не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью,
что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это
знала.
— А помните: вы меня уверяли,
что книга
не может заменить… я забыла, как вы выразились, но вы
знаете,
что я хочу сказать… помните?
— Это
не в моих привычках. Разве вы
не знаете сами,
что изящная сторона жизни мне недоступна, та сторона, которою вы так дорожите?
— Я вижу, вы меня
знаете мало, хотя вы и уверяете,
что все люди друг на друга похожи и
что их изучать
не стоит. Я вам когда-нибудь расскажу свою жизнь… но вы мне прежде расскажете свою.
— Итак, вы считаете меня спокойным, изнеженным, избалованным существом, — продолжала она тем же голосом,
не спуская глаз с окна. — А я так
знаю о себе,
что я очень несчастлива.
— Меня эти сплетни даже
не смешат, Евгений Васильевич, и я слишком горда, чтобы позволить им меня беспокоить. Я несчастлива оттого…
что нет во мне желания, охоты жить. Вы недоверчиво на меня смотрите, вы думаете: это говорит «аристократка», которая вся в кружевах и сидит на бархатном кресле. Я и
не скрываюсь: я люблю то,
что вы называете комфортом, и в то же время я мало желаю жить. Примирите это противоречие как
знаете. Впрочем, это все в ваших глазах романтизм.
— Вы
знаете поговорку: «Там хорошо, где нас нет», — возразил Базаров, — притом же вы сами сказали вчера,
что вы
не удовлетворены. А мне в голову, точно, такие мысли
не приходят.
— Перестаньте! Возможно ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною деятельностью, и
не сами ли вы всегда утверждаете,
что для вас медицина
не существует. Вы — с вашим самолюбием — уездный лекарь! Вы мне отвечаете так, чтобы отделаться от меня, потому
что вы
не имеете никакого доверия ко мне. А
знаете ли, Евгений Васильич,
что я умела бы понять вас: я сама была бедна и самолюбива, как вы; я прошла, может быть, через такие же испытания, как и вы.
— Нет, я ничего
не знаю… но положим: я понимаю ваше нежелание говорить о будущей вашей деятельности; но то,
что в вас теперь происходит…
Решившись, с свойственною ему назойливостью, поехать в деревню к женщине, которую он едва
знал, которая никогда его
не приглашала, но у которой, по собранным сведениям, гостили такие умные и близкие ему люди, он все-таки робел до мозга костей и, вместо того чтобы произнести заранее затверженные извинения и приветствия, пробормотал какую-то дрянь,
что Евдоксия, дескать, Кукшина прислала его
узнать о здоровье Анны Сергеевны и
что Аркадий Николаевич тоже ему всегда отзывался с величайшею похвалой…
Но мудрец отвечал,
что «хтошь е
знает — версты тутотка
не меряные», и продолжал вполголоса бранить коренную за то,
что она «головизной лягает», то есть дергает головой.
— По непринужденности обращения, — заметил Аркадию Базаров, — и по игривости оборотов речи ты можешь судить,
что мужики у моего отца
не слишком притеснены. Да вот и он сам выходит на крыльцо своего жилища. Услыхал,
знать, колокольчик. Он, он —
узнаю его фигуру. Эге-ге! как он, однако, поседел, бедняга!
— Да перестань,
что ты извиняешься? — перебил Базаров. — Кирсанов очень хорошо
знает,
что мы с тобой
не Крезы [Крез — царь Лидии (560–546 гг. до н. э.), государства Малой Азии, обладавший, по преданию, неисчислимыми богатствами; в нарицательном смысле — богач.] и
что у тебя
не дворец. Куда мы его поместим, вот вопрос.
В переводе на русский издавался в 1794, 1800, 1804 годах.] писала одно, много два письма в год, а в хозяйстве, сушенье и варенье
знала толк, хотя своими руками ни до
чего не прикасалась и вообще неохотно двигалась с места.
Она
знала,
что есть на свете господа, которые должны приказывать, и простой народ, который должен служить, — а потому
не гнушалась ни подобострастием, ни земными поклонами; но с подчиненными обходилась ласково и кротко, ни одного нищего
не пропускала без подачки и никогда никого
не осуждала, хотя и сплетничала подчас.
—
Не знаю,
что тебе сказать. Настоящий человек об этом
не должен заботиться; настоящий человек тот, о котором думать нечего, а которого надобно слушаться или ненавидеть.
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я вас, господа, отыскал
не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить вам,
что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, ты
знаешь людей, и женщин
знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты
не воображай,
что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
Разговаривая однажды с отцом, он
узнал,
что у Николая Петровича находилось несколько писем, довольно интересных, писанных некогда матерью Одинцовой к покойной его жене, и
не отстал от него до тех пор, пока
не получил этих писем, за которыми Николай Петрович принужден был рыться в двадцати различных ящиках и сундуках.
— Лекарская? — повторила Фенечка и повернулась к нему. — А
знаете что? Ведь с тех пор, как вы мне те капельки дали, помните? уж как Митя спит хорошо! Я уж и
не придумаю, как мне вас благодарить; такой вы добрый, право.
— Они меня все пугают. Говорить —
не говорят, а так смотрят мудрено. Да ведь и вы его
не любите. Помните, прежде вы все с ним спорили. Я и
не знаю, о
чем у вас спор идет, а вижу,
что вы его и так вертите, и так…
— А вы небось
не знаете? Понюхайте, как славно пахнет роза,
что вы мне дали.
— Кто ж его
знает! — ответил Базаров, — всего вероятнее,
что ничего
не думает. — Русский мужик — это тот самый таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. [Госпожа Ратклиф (Редклифф) — английская писательница (1764–1823). Для ее произведений характерны описания фантастических ужасов и таинственных происшествий.] Кто его поймет? Он сам себя
не понимает.
— Ты это говоришь, Павел? ты, которого я считал всегда самым непреклонным противником подобных браков! Ты это говоришь! Но разве ты
не знаешь,
что единственно из уважения к тебе я
не исполнил того,
что ты так справедливо назвал моим долгом!
—
Знаете ли
что, Катерина Сергеевна? Всякий раз, когда я слышу этот ответ, я ему
не верю… Нет такого человека, о котором каждый из нас
не мог бы судить! Это просто отговорка.
— Сказали хорошо; просто,
не стыдясь и
не рисуясь. Кстати: я воображаю, в чувстве человека, который
знает и говорит,
что он беден, должно быть что-то особенное, какое-то своего рода тщеславие.
— Катерина Сергеевна! — заговорил вдруг Аркадий, — вам это, вероятно, все равно; но
знайте,
что я вас
не только на вашу сестру, — ни на кого в свете
не променяю.
Так выражалась Анна Сергеевна, и так выражался Базаров; они оба думали,
что говорили правду. Была ли правда, полная правда, в их словах? Они сами этого
не знали, а автор и подавно. Но беседа у них завязалась такая, как будто они совершенно поверили друг другу.
— Роль тетки, наставницы, матери, как хотите назовите. Кстати,
знаете ли,
что я прежде хорошенько
не понимала вашей тесной дружбы с Аркадием Николаичем; я находила его довольно незначительным. Но теперь я его лучше
узнала и убедилась,
что он умен… А главное, он молод, молод…
не то,
что мы с вами, Евгений Васильич.
«А где же Аркадий Николаич?» — спросила хозяйка и,
узнав,
что он
не показывался уже более часа, послала за ним.
Он
знал,
что Анна Сергеевна сидит наедине с Базаровым, и ревности он
не чувствовал, как бывало; напротив, лицо его тихо светлело; казалось, он и дивился чему-то, и радовался, и решался на что-то.
— Катерина Сергеевна, — заговорил он с какою-то застенчивою развязностью, — с тех пор как я имею счастье жить в одном доме с вами, я обо многом с вами беседовал, а между тем есть один очень важный для меня… вопрос, до которого я еще
не касался. Вы заметили вчера,
что меня здесь переделали, — прибавил он, и ловя и избегая вопросительно устремленный на него взор Кати. — Действительно, я во многом изменился, и это вы
знаете лучше всякого другого, — вы, которой я, в сущности, и обязан этою переменой.